Аниматор

В рамках рубрики «Лукоморье (политfiction)» «Полит.ру» публикует фрагменты новой книги Андрея Волоса «Аниматор» (Волос А. Аниматор / Андрей Волос. М.: Зебра Е, 2005. 271 с.). Андрей Волос начал печататься еще в конце 80-х годов. Часть рассказов и повестей, написанных им в то время, составила впоследствии книгу «Хуррамабад», посвященную теме гражданской войны в Таджикистане и получившую в 2000 году Государственную премию России. Новый роман Волоса «Аниматор» (лонг-лист премии «Букер-Открытая Россия» за 2005 год) представляет собой в равной мере смесь фантастических и остро реалистических элементов. Герой обладает профессией аниматора, то есть человека с особым даром проникать в душу умершего и создавать ее светящийся эквивалент, заключенный в колбу. Фоном же для развития действия романа становится операция в Чечне, которой в романе дано название Качарии, и чуть ли не ежедневные теракты в Москве. В очередной раз пытаясь воссоздать душу доставленного к нему на сеанс умершего человека, герой узнает историю полковника, решившего заключить сделку с террористами и продать им взрывчатку.

Анамнез 4. Николай Корин, 34 года (начало)

Подполковник Корин проснулся за минуту до звонка будильника.

Он всегда, сколько мог вспомнить, – и в училище, и во все годы службы, – просыпался за минуту до побудки. Что-то тукало в голове – и Корин раскрывал глаза, сколько бы ни выпил накануне и как бы поздно ни лег. Один-единственный раз это замечательное свойство изменило ему – несколько месяцев назад, когда пришлось сопровождать генерала Саттарова в Москву, – и эта необъяснимая остановка или просто временная порча внутренних часов, исправно тикавших тридцать четыре года, стоила Корину полковничьих звезд. Опоздав на самолет и вынужденный тащиться назад в гостиницу дожидаться вечернего рейса (летели гражданским бортом), Саттаров виду не подал – не орал, не бранился; посмеивался – Корин-то наш чут-чут ошибка давал: вместо ура караул кричал. Но когда через несколько месяцев пришли к нему документы на производство Корина в полковники, словно бы не обратил на них внимания: и подписать не подписал, и вернуть с какой-нибудь доделкой – тоже не вернул. Корин знал, что пробовать допытаться истины: как же так, товарищ генерал, что же вы это резину тянете? – самому или через близких к Саттарову дружков – дело совершенно гиблое: правды не скажут, будут жать руки, улыбаться, сочувственно кивать, развивая теории насчет того, в какой именно четверг после какого дождичка генерал возьмет да и подпишет, а пойди-ка дождись дождичка в этих гиблых краях!.. Понятно было, что в конце концов подпишет, никуда не денется, некуда ему деваться: такими офицерами, как Коля Корин, никто не бросается; однако проволочка раздражала тем, что заставляла плестись в хвосте событий, а плестись в хвосте событий Корин не привык: всегда его одним из первых и поощряли, и представляли. И с квартирой тоже: дружки еще в малосемейках кантовались, а Корин уже в отдельную двухкомнатную въехал. Всегда у него это получалось лучше, потому что армия живет по строгим законам, неукоснительно соблюдаемым, – это так должно быть; с другой стороны, если б все армейские законы соблюдались неукоснительно, так это уже не армия бы была, а тюрьма, и жить в ней даже самому дисциплинированному военному человеку не было бы никакой возможности. Поэтому всегда находится люфт – пространство, в котором только и существует воздух: глотки его окупаются дружбой, то есть исполнением возникающих обязательств: сделали тебе – и ты сделай, постарайся не за страх, а за совесть; ты сделаешь – и тебе сделают, не забудут. А глупая эта промашка с будильником – ну не завел будильник, пьян был, с тем же Саттаровым и пил; точнее, Саттаров пил с казахом Гельдыевым – встретились случайно в гостинице этой, будь она неладна, ну и зацепились языками на всю ночь... Близкие души, у обоих рожи, как сковородки: круглые; а Корин у них вроде ординарца... Короче говоря, неожиданная эта остановка внутренних часов поломала привычный ход жизни. «Лучше бы по морде съездил! – неприязненно подумал Корин на последней секунде дремы. – Русский человек так бы и сделал; я, Корин, точно бы так сделал: осерчал – так съезди по морде раза-другого, чтобы помнил, а сам забудь. Да что говорить, зверь – он и есть зверь!»

Рывком поднявшись, он фыркнул, словно вынырнув из воды, и босой прошлепал по прохладным еще паласам на кухню, чтобы припасть к трехлитровой банке с чайным грибом. Пил долго, всласть; кадык мощно ходил на жилистой шее; раз только оторвался, чтобы задушенно всхлипнуть, а потом снова глотал кислую влагу.

Горячая вода была не совсем горячей. Корин негромко матюкнулся и потер лицо широкими ладонями. Впрочем, на лице вчерашний хмель не оставил никакого следа; только в голове чуть гудело да изжога – вот и все неприятности. "Тарам-пам-пам! – через силу замычал он, неторопливо распределяя пышную пену по щекам. – Та-ри-ра-рам-пам!" Он не понимал, как это некоторые не любят бриться. У него была бритва лучшая из возможных – французский «Жиллет» – и лезвия к ней тоже французские, родные. По мере того, как лицо очищалось от пены, а вместе с пеной и от щетины, оставляя только лоснящуюся свежесть, настроение у него улучшалось, и пел он громче: "Наших поцелуев... розовый туман..."

Корин ополоснулся, подмигнул отражению в зеркале, а потом плеснул и с шипением растер на лоснящейся физиономии озерцо "Шипра".

– Личный состав к завтраку готов! – негромко рявкнул он, выйдя из ванной.

Заспанная, в халате на голое тело, Веруся угрожающе громыхнула крышкой хлебницы.

– Бой в Крыму? – осведомился Корин, делая попытку ее обнять. – Все в дыму?

– Отстань! – Веруся дернула плечом и отвернулась к раковине.

– Отступаем пешим порядком, – сообщил подполковник и вернулся в комнату.

Потоптавшись у шкафа, он надел отутюженные брюки и застегнул наглаженную рубашку. Повел шеей, пристраивая галстук. Натянул свежие носки и обулся. Пока подполковник снаряжался, его фигура становилась прямее, плечи – шире и жестче, выражение лица – смелей и непреклонней. Когда Корин затянул пояс портупеи, уже никто не узнал бы в этом молодцеватом офицере с гладиаторски крутыми скулами и пронзительным взглядом сощуренных синих глаз того расхлябанного человека, что недавно топтался здесь в семейных трусах и обвислой майке.

– Как дела у начпрода? – бодро спросил он, садясь за стол.

Жена с нехорошим бряканьем поставила перед ним тарелку.

– Картошка-то на мезгирном, что ли? – сморщился Корин, трогая вилкой ломтик. – Верусь, ну у меня же изжога от мезгирного! Тыщу раз я тебе говорил!

– От водки у тебя изжога! – звеняще возразила Веруся, с тем же бряканьем ставя на стол тарелку с зеленью.

– Ты не стучи, – сухо попросил подполковник, скрутил комочком несколько стебельков кинзы и отправил в рот. – Самое лучшее масло – оливковое, – наставительно заметил он. – Лечебным считается. Картошечку на нем разжарить – это же просто песня, Веруся. А от мезгирного, будь оно неладно, у меня в животе одни уголья... Оно ж, бляха, как машинное, точь-в-точь. Им самосвалы смазывать... а ты – в картошку!

– Другого у меня нету, – непреклонно ответила жена. – Принеси оливкового – буду на оливковом жарить!

– Ишь ты, принеси, – буркнул Корин, разрезая кусок мяса. – Мало я приношу...

– Ты мно-о-о-го приносишь! Ты уже просто весь из сил выбился! – воспламенилась вдруг она. – Наносил, гляди-ка на него! Из всех углов выпадает! Только и ищешь, как бы глотку себе залить!.. Носит он!

– Ты что орешь-то? – спросил подполковник, поднимая хмурый взгляд. – Ленку разбудишь.

– Ох, посмотрите на него! – Веруся выкатила немалую свою грудь, столь любимую подполковником в первые годы супружества, и уперла руки в боки. – Заботливый отец, а! Приходит – двух слов связать не может! Здрасьте вам – папулечка явился!

– Ну хватит! – рявкнул Корин, стукнув вилкой. – Ты что завелась? Мне по делу нужно было! Понимаешь русский язык?.. Это же Гулидзе! К нему как попадешь – насилу вырвешься...

– У тебя всех дел – водки нажраться, – заметила Веруся, несколько пригасая. – Какие у вас с ним общие дела могут быть? Что ты мне голову морочишь? Я что, не знаю, где Гулидзе служит?

– Говорю – по делу, значит – по делу... Потом, конечно, выпили по граммульке. Ты Шурика знаешь – от него сухим не уйдешь.

– То-то от него жена ушла... сухая! – хмыкнула она.

– Да ладно тебе. Вот расшумелась с утра пораньше... Ты же знаешь – военному человеку что важно? Военному человеку важно, чтобы тыл был закрыт! Ты, Верусечка, мой тыл! Вот им и занимайся. А что на передовой, какие там дела – тебя волновать не должно. На передовой свои командиры – разберутся. Ты, главное, тыл обеспечивай! Мы с тобой тогда, знаешь! – Он потряс кулаком, а потом обнял жену. – Мы тогда – Суворов! Кутузов! Всех, бляха, в лепешку расшибем! А?

– Болтун ты, Корин. И пьяница, – вздохнула Вера, упираясь кулаками в его грудь, но уже не враждебным, а почти ласковым движением. – Ну тебя!

*   *   *

На улице было свежо, и он с удовольствием чувствовал, как улетучиваются остатки вчерашнего дурмана. Хохотушка Валечка из канцелярии штаба, к которой набились в гости, раскрасневшись от рюмки-другой очищенной, оказалась вдруг необыкновенно весела и податлива; но, когда Корин начал подмигивать Гулидзе, чтобы он удалился по каким-нибудь важным делам, тот сделал вид, что не понимает. «Все он понимает, баран кавказский, – со злостью (однако со злостью дружеской – сопернической, а не вражеской) думал сейчас Корин, вспоминая вчерашнее. Смеющееся, усатое и оскаленное лицо Гулидзе скользило по деревьям бульвара и клочковатому бело-голубому небу. – Все он, козел такой, понимает!..» Короче, пока мерялись теми вещами, какими у мужиков от веку заведено меряться, пока балагурили да перемигивались (Валечка тоже все понимала и заливалась пуще; еще и пуговка у нее, у сучки такой, невзначай расстегнулась, да так ловко расстегнулась, позволив чуть не до сосков любоваться влажными полукружьями полной груди, что Корин стал сомневаться, стоит ли Гулидзе выпихивать, – тут вроде пахло уж совсем жареным), заявился вдруг ее благоверный, здоровенный прапорщик, только с вертолета, потный, пыльный, злой и с полным подсумком сладкой желтой боярки – должно быть, для милой женушки. От водки отказался наотрез, а глядел (в нарушение всяческой субординации) такими волчьими глазами, что комсостав немедленно нахлобучил фураги и через минуту уже с достоинством сыпался по ступеням крыльца. Отойдя метров на сорок, грохнули. «Хорошо еще, не застрелил!» – давился Гулидзе, утирая слезы. «При чем тут! Спасибо сказать должен! – пьяно хохотал Корин. – Когда еще ее так раскочегарят!..»

Теперь он шагал по сухой и зеленой, но уже шуршащей палой листвой улице и невольно улыбался.

Однако подходя к воротам КПП Корин снова вспомнил историю с Касаевым – затянувшуюся, опасную историю, на каждом повороте которой можно было свернуть шею (не только в переносном, но даже и в самом прямом смысле), – и настроение моментально испортилось.

Сегодня предстояло ее завершение... «Тьфу, бляха!» – с досадой подумал он, окончательно нахмурился и остановился, чтобы обозреть солдата Чекменева.

– Ну что вылупился? – недобро спросил Корин.

– Здравия желаю, товарищ подполковник! – отбухал находчивый Чекменев. Он стоял у дверей с красной повязкой на рукаве, вытянулся при появлении командира, подворотничок имел совершенно чистый. А также ремень, затянутый на должную дырку.

Корин попусту поиграл желваками и спросил недовольно:

– Касаев в части?

– Так точно!

– Ко мне его! Да пусть не валандается...

– Есть не валандается! – весело отозвался Чекменев.

Корин хотел вроде еще что-то сказать, но только сморщился и пошел по выметенной дорожке к двухэтажному зданию штаба.

*   *   *

Начпрод дивизии капитан Мирзаев был на месте.

– Заходи, – буркнул Корин в приоткрытую дверь, твердо прошагал к себе, с грохотом развернул стул, придвинул чистую пепельницу (если дневальный забывал опростать, имел обыкновение высыпать окурки на пол, чтобы следить затем, как виновный вычищает пепел из щелей с помощью зубной щетки) и выдохнул первый утренний дым протяжным «х-х-ха-а-а!»

Начпрод Мирзаев, пройдя кошачьей походкой в кабинет начальника, зама по тылу подполковника Корина, осторожно сел на краешек стула и сложил губы в несколько дураковатую улыбку.

– Значит, так, – сказал Корин, вновь глубоко затягиваясь. – Бензин я тебе дам. Но. Дело такое. Сам понимать должен, не маленький. Бензина в части дефицит.

Мирзаев скорбно поднял брови.

– А что случись? – строго спросил Корин. – Чем, бляха, воевать будем? Говном прикажешь заправляться?

Он возмущенно смотрел на Мирзаева. Мирзаев пригорюнился.

– Короче, возьмешь из второй роты десять человек под себя, – вздохнул Корин.

Мирзаев покачал головой и зацокал, сомневаясь:

– Цэ-цэ-цэ! Десять!

– На неделю, – жестко закончил подполковник.

Начпрод безнадежно повесил голову.

– Ну как хочешь! – рассердился Корин и безжалостно удавил окурок, прыснувший напоследок отчаянной струйкой синего дыма. – Бензин, бляха, есть бензин! Норма есть норма! Ты что ж думал? Если направо-налево раздавать, так что ж? Хочешь, чтоб в случае чего ни одна машина из части не вышла?! А воевать чем?! У нас тут не у тещи на блинах, сам знаешь! У нас тут обстановочка!..

Мирзаев, похоже, что-то просчитывал своей кудрявой смоляной головой.

– Товарищ подполковник, – тупо сказал он, – как я возьму из второй роты десять человек? Зачем мне десять человек на неделю? Мне десять человек на день нужно. Всего два вагона разгрузить. Один неполный вагон...

– Не знаю я твоих вагонов! – раздраженно буркнул Корин. – Мне бы со своими вагонами разобраться! Я знаю, что без бензина машина не заводится. Вот и решай...

– А до него дойдет? – спросил Мирзаев вполголоса и опасливо потыкал пальцем в потолок.

– Ну и что? Ну и дойдет. Тебе Кузьмин на вывод подписывать будет? Подпишет, а там уж, бляха, не твоя забота. Знай утром выводи, а вечером в часть загоняй.

– Нет, конечно... один совсем неполный вагон, – пробормотал капитан, начиная между тем сладко, по своему восточному обыкновению, улыбаться. – Это пять человек неделю будут... правильно?.. а второй совсем полный вагон... Да, как раз десять человек мне и нужно, товарищ подполковник. Как раз. Точно десять. Как вы быстро посчитали! – умиленно кивал начпрод, отчего по его синим, утреннего бритья щекам скользили светлые блики. – Я теперь тоже посчитал... Цэ-цэ-цэ!.. Как быстро считаете, чесслово!

Корин кивнул. Десять человек, работающие на прополке в хозяйстве Акрама Дудочника, приносили ему поденную сороковку за каждую голову. Как ни рассуди, а все же лучше что-нибудь полезное людям делать, чем на плацу попусту сапоги бить. Хоть какая копейка... Он вспомнил, как сразу после училища попал на нефтебазу под Иркутском. Приказ о ее ликвидации был уже подписан, бензин и соляру гнали налево составами, зелень таскали вещмешками. А он только зубами попусту клацал – двадцать лет, щенок, жизни не знал... Теперь знает, да что толку? Теперь не расформированием нефтебазы приходится заниматься, а чертовой прополкой за гроши, будь она неладна. Да еще комдив косится. Хотя комдиву-то, казалось бы, какое дело?.. Одно время Корин мучительно размышлял, не предложить ли долю. Но так и не решился. Приходилось комбинировать. Это дела? Говно, а не дела... Да еще Касаев этот... Ох и вляпается он с этим Касаевым! Чует сердце.

– Короче, во вторник выведешь, – хмуро сказал Корин, откидываясь на стуле. – Да поздоровее бери. Машина утром к магазину подойдет.

– Есть к магазину, – согласился Мирзаев. – А когда бензин?

Корин сощурился.

– Да ладно, – уклончиво ответил он. – Будет тебе бензин.

– Товарищ подполковник! – встревожился Мирзоев, протянул смуглую волосатую лапу и, судя по всему, уже приготовился загибать пальцы, расписывая свои срочнейшие надобности. Между тем надобности его Корин и так хорошо знал: те шестьсот литров, что являлись ценой сделки, должны были по мере необходимости пополнять бак «Мерседеса» капитанова брата, мелкого торгаша; а капитан за это получал скорее всего чистоганом.

Дверь открылась.

– Товарищ подполковник! Сержант Касаев по вашему приказанию прибыл!

– Вольно... Ладно, капитан, порешаем мы этот вопрос, – добродушно закончил Корин беседу. – В ближайшее время порешаем. Заходи, Касаев, заходи...

Касаев посторонился, чтобы пропустить капитана, а потом сел на стул и, размашисто закинув ногу на ногу, спросил по-свойски:

– Курить-то можно, товарищ подполковник?

Раздражение, мало-помалу нараставшее в Корине с той самой минуты, как он переступил порог части, разом подкатило к той опасной границе, где уже маячит багровый призрак апоплексического удара.

Корин поднялся, неторопливо вышел из-за стола и ласково сказал:

– Курить, говоришь? А ну-ка встань на минутку, Касаев.

– Что?

Сержант встал, растерянно глядя густо-черными глазами.

Синие очи подполковника полыхнули электросварочным высверком, Касаев перелетел стул (который в свою очередь повалился) и грянулся тощим задом о загудевшие половицы. Звон оплеухи скакнул по голой комнате и разочарованно погас.

– Что такое? – обеспокоено спросил капитан Мирзаев, снова заглядывая в дверь.

– Да ничего, – ответил Корин. – Касаев мне приемчики показывает. Встань, Касаев, простудишься.

Начпрод покачал головой и исчез, а Касаев ссутулился у стены, исподлобья глядя на подполковника.

– Ты, бляха, не понял? – с прежней ласковостью спросил Корин.

Сержант торопливо вытянулся.

Подполковник сел на прежнее место и сунул в рот сигарету.

– Ты у меня гляди, Касаев, – невнятно сказал он, поднося пламя зажигалки. – Ты, бляха, дурь свою черножопую брось. Ты что ж, бляха, думал? Думал, коли дела, так ты Корина, бляха, с кишками купил? – Уперся злым взглядом в непроглядные глаза сержанта. – А? Не слышу.

– Никак нет, товарищ подполковник, – кое-как выдавил Касаев.

– Ну и правильно, – кивнул Корин. – Вот, бляха, и дальше так не думай. Дела делами, а служба службой... Докладывай.

Касаев поднес ко рту кулак и откашлялся.

– Все готово, товарищ подполковник. – Слова выворачивались с усилием; казалось, во рту у сержанта разогревается смазка, застывшая в момент пережитой оплеухи.

– Ты, бляха, в глаза смотри, – тихо посоветовал Корин.

– Есть в глаза смотреть... – тоже почти шепотом отозвался сержант.

– Все готово, говоришь... Ну и где же?

– Брат сказал, вперед не может...

– Снова здорово, – вздохнул Корин. – Ну и бараны же вы! Просто удивительно. Сто раз говорено-переговорено. Все, Касаев. Кру... гом! И не попадайся мне больше.

– Нет, брат сказал, может половину вперед, – торопливо проговорил сержант. – Брат говорит, это нормально.

– Мудак твой брат, – вздохнул Корин. – Что ты на меня, бляха, зверем смотришь? Я дело говорю. Простых вещей твой брат не понимает... Он мне не верит! Хорошо. Но я-то ему почему верить должен?

– Мой брат никогда не обманывает! – с жаром сказал Касаев.

– Да ну? Может, я тоже никогда не обманываю...

Сержант сдавленно хихикнул.

– Ты, бляха, не лыбься, – посоветовал Корин. – Две трети. И это мое последнее слово, Касаев. Понял?

– Спросить надо, – нерешительно сказал сержант.

– Звони, – предложил Корин, кивнув на телефон.

– Нет, звонить не могу...

– Тоже понимаю, – покладисто сказал подполковник. – Тогда мотай в увольнительную. Одна нога тут, другая там. Так, мол, и так. У него, мол, все готово. У меня то есть. Две трети вперед. Если да – сегодня часов на семь забьемся. А нет – пусть забудет. Мне это все вот уже где. Понял?

– Так точно! – ответил Касаев.

– Ну и дуй до горы, – благодушно предложил Корин. – А Смирнову я сейчас брякну. Пусть уж уволит на пару часиков сержанта Касаева. Отличника, бляха, боевой и политической. Вперед, Касаев!..

Анамнез 6. Николай Корин, 34 года (окончание)

Дивизионные склады располагались у черта на куличках, под Гяуром.

Двигатель гудел, “уазик” потряхивало, взгляд невидяще скользил по серой ленте узкого шоссе, по выгорелым склонам холмов, плавно встекающих к шершавым языкам осыпей и скалистым обрывам. Кое-где над ними виднелись серо-голубые верхушки уже оснеженных пиков, а поверх них недвижно висело буро-желтое небо.

Все здесь было заучено наизусть – каждый куст и камень, каждый мураш в сухой, пыльной траве у обочины, каждый оттенок безжизненного небосклона. Все это было знакомо до оскомины, до отвращения: привычное, а все же чужое; не до конца свое, потому и не греет сердца.

Корин смотрел в лобовое стекло, думал о своем и время от времени, сам того не замечая, касался пальцами нагрудного кармана. В кармане по-прежнему лежала плотная пачка денег, сам карман был застегнут на пуговку, и вот это-то – да, это грело сердце подполковника Корина.

– Ну что, Черных? – рассеянно сказал он. – Поворот.

– Ага, – отозвался водитель. – Версты четыре осталось...

Сентябрь летит к концу. Потом октябрь, ноябрь, декабрь... Кислый январь – с дождем и снегом. Февраль, март, апрель. Май. В мае взять отпуск – и на пару недель в Харьков. Место он давно присмотрел – на высоком берегу реки, с видом на сосновый бор и, чуть правее, неохватную даль полей... Сестра пишет, стали много строить. Надо скорее, а то кинешься – ан уже не сунуться... И потом – строительство. Только начни. Так и потекут бабки. Так и потекут. Как ни крути, а сто косых нужно выложить почти сразу. Или около того... А что ж? Не сидеть же на них. У Ленки будет свой дом. Дом, а не халупа. Будет с детства знать, что такое жить по-человечески. Маленькая еще. Ничего. Вырастет, выучится... Люди вон детей за границу учиться посылают. А мы чем хуже?.. Эх, деньги, деньги. Проклятые деньги. Ну ничего. Курочка по зернышку клюет... Первое дело – дом. Внизу река. Лодочки. У крыльца яблони, вишенье. Весной как потянет ветром – закачаешься!..

Мысли знай скользили себе, облекая будущую жизнь в собственном доме под Харьковом (просторном доме, солидном, с камином, с балконом, с приличным участком, с крепким гаражом и лаковой бесшумной машиной) в смутные образы чего-то приятного, спокойного и долгого, и, когда показались в лощине приземистые строения складов, Корин вынырнул в реальность с чувством неприятного сюрприза: вот тебе и раз!

Ну ничего, ничего. Деньги получить – вот его интерес. А все прочее его не касается. У него покупают – он продает. А зачем покупают, так он не знает и знать не хочет… К сожалению, в этом “не знаю и знать не хочу” только часть была правдой: да, конечно же, знал, хоть и не хотел! Знал, знал!..

На долю секунды в нем всколыхнулось мальчишеское отчаяние, клокотавшее, оказывается, в самой глубине души, как клокочет испепеляющая магма под коркой застывших, давно окаменелых и бесчувственных пород. Сердце сжалось, как будто мог он и в самом деле крикнуть водителю: “Стой, Черных! Рули назад! Поехали отсюда! Ну их к монаху! Верну я их поганые деньги! Ведь они чего хотят, Черных! Это статочное ли дело?! Давай, говорю, поворачивай!..”

Но машина уже перевалила ржавые рельсы складской ветки и подкатила к воротам. Черных требовательно посигналил.

– Ишь, бляха, музыкант... – хмуро сказал Корин, распахивая дверцу, и продолжил другим тоном: – Ну что, Семенов? Караулишь?

– А как же, товарищ подполковник! – ответил вышедший встретить начальство сухой, как богомол, и такой же сутулый прапорщик Семенов. – Как не караулить? Ведь растащат.

– Это верно, – кивнул Корин, пожимая протянутую прапорщиком ладонь. – За ними глаз да глаз.

И спросил совсем тихо, наклонившись с сиденья:

– Все нормально?

– Как договаривались. – Семенов развел руки недоумевающим жестом: мол, разве ж на меня нельзя положиться?

– Разводящий кто?

Семенов сделал жест, из которого следовало заключить, что и в этом отношении ситуация не оставляет желать лучшего.

– Ну давай тогда, действуй, – предложил Корин.

Но уже не нужно было ничего никому ни предлагать, ни приказывать: стальные ворота сами собой разъезжались со скрежетом и скрипом. Подполковник захлопнул дверцу, “уазик” снова фыркнул, и ворота остались позади, равно как и кособокая кибитка караулки, на пороге которой стоял сонный часовой.

Подогнав машину задом к невысокой эстакаде пакгауза, Черных выбрался из кабины, недоверчиво попинал хлипкую стальную лесенку, затем все же взобрался по ней (лестница и впрямь опасно прогибалась под его массивным, с покатыми борцовскими плечами, телом) и пропал там же, куда нырнул озабоченный Семенов. Скоро в глубине сумрачного помещения, из распахнутых дверей которого отчетливо несло сладковатым запахом консервационного солидола, уже повизгивал двигатель электротельфера, что-то ухало, и гулкие голоса прерывались, рассеченные противным скрежетом несмазанного блока.

Прошло совсем немного времени, а уже Семенов, бодро скалясь за рулем заржавленного электрокара, вывез из склада стальной поддон, на котором лежали четыре сизые чушки гаубичных снарядов.

– Слышь, Черных, – сказал Корин, брезгливо потрогав одну пальцем. – Ты ветоши возьми побольше. А то ведь скользко, не ухватятся...

Когда боеприпас был перевален в машину (“уазик” шатался и покряхтывал), Корин передал прапорщику три бумажки.

– А взрыватели-то? – удивился Семенов, пряча деньги в нагрудный карман. – Погоди-ка, я мигом!

– Не заказывали, – сухо пояснил подполковник.

Прапорщик весело оскалился, махнул рукой и ловко сказал по матери.

Черных вырулил из ворот, и машина двинулась к пустырю за поселком Юртай, где должен был ждать грузовик.

*   *   *

Дом стоял в глубине поселка, со всех сторон закрытый кудрявыми зарослями алычи и боярышника. Смеркалось, распахнутое окно смотрело в сад. Оттуда тянуло прохладой и летела оглушительная песня скрипачей-сверчков.

Черных сжевал несколько кусков холодного мяса, выпил миску кислого молока и сидел теперь, пробавляясь чайком и хмуро угукая, если к нему обращались: пить он не имел права, а смотреть, как это делают другие, – желания. Да и сама ситуация ему не нравилась: на его взгляд, передав груз и получив остаток денег, следовало разбежаться в разные стороны как можно скорее, а не тащиться к покупателям жрать ханку, как если бы все тут бились над одним большим и важным делом, которое наконец-то увенчалось успехом. Одну уже оприходовали, после чего из холодильника появилась еще пара. Дело обещало затяжку, и Черных помаленьку злился. Да и вообще предчувствие у него было нехорошее.

А у Корина никакого предчувствия не было. Когда снаряды оказались в кузове, где их накрыли брезентом и забросали досками, грузовик уехал, перекашиваясь кузовом на ямах, а последняя часть денег перекочевала под крепко-накрепко застегнутую пуговицу нагрудного кармана, он почувствовал облегчение, какого давно не испытывал. Во-первых, дело – неприятное, опасное и долго тянувшееся – наконец-то кончено. Во-вторых, покупатели (трое: Мамед по прозвищу Праведник – коренастый крепкий мужик со спокойными и всегда чуть прищуренными глазами, время от времени приглаживавший рыжеватые усы, Кахор – брат сержанта Касаева, худощавый юноша в грязной белой бейсболке, майке с надписью “Camel-trophy” и вытертых джинсах, и молчаливый жилистый Аслан) выглядели поначалу такими напряженными и так явно расслабились, когда грузовик уехал, что стало очевидно: подвоха нет, никто не собирается обрубать ненужные концы. Если бы у них чесались руки, так и денег бы постарались не отдавать и началось бы сразу, еще на пустыре (недаром он тогда невзначай расстегнул кобуру, пощелкивая быстрыми взглядами то на Мамеда, то на Аслана, вызывавших наибольшие опасения (Кахора-то, что называется, соплей перешибить); да и Черных был не без ствола); а какой смысл зазывать для этого в гости? – только лишних свидетелей вовлекать. И с другой стороны рассудить: понятно, что не в интересах Корина наводить ищеек из ФАБО, – его самого первым и прищучат. В общем, никаких причин друг на друга покушаться. Лучше миром. И правильно – жизнь длинная, глядишь еще когда и встретишься... А между тем жрать хотелось безмерно да и смыть напряжение глотком-другим вовсе бы не помешало – вот он и кивнул: что ж, после такого-то дела – мол, поехали, только ненадолго.

Теперь Корин и вовсе расслабился; нагоняя аппетит, водка хорошо шла под давно привычные местные разносолы – баранину, кислое молоко, орешки, зелень и простые, но вкусные лепешки; а со двора многообещающе потягивало каким-то новым жаревом, и, судя по всему, ждать оставалось недолго. Разговор же шел нормальный, без закидонов – то есть простой мужицкий разговор, в котором вроде и неважно, кто в какого бога верит. Только этот дерганый сопляк Кахор ни с того ни с сего завел было жаркую и путаную речь насчет того, что организаторы терактов горят за святое дело и не их-де вина, что жизнь заставляет добиваться правды именно так: не щадя ни своих, ни чужих; и нужно не их казнить попусту, а валить правительство, чтобы навести порядок и позволить людям жить так, как они хотят, – но Мамед его резко оборвал, и Кахор заткнулся.

– Что говорить? – примирительно толковал теперь Мамед-праведник, скручивая очередной бутылке голову, чтобы подлить Корину (у самого у него в стакане оставалось еще с прошлого раза, если не раньше). – Если человек нормальный, он к правде дорогу всегда найдет. Вот говорят: Бог, Бог. У одного такой, у другого такой. А какая разница? Правда – это и есть Бог. Кровь проливать кто хочет? Совсем только когда придурки. Отморозки. Вот вы, товарищ подполковник, тоже ведь не хотите кровь проливать? – (Корин только хмыкнул в ответ на этот нелепый вопрос.) – Ну вот. А если война? Враг, да? Придет, скажет: так не живи, живи вот так, так не делай, так делай.

– То, бляха, война, – сдавленно возразил Корин, одновременно занюхивая лепешкой. Потом ею же зачерпнул какой-то зеленой кашицы и продолжил, жуя: – Война – другое дело.

– Так а разве не война? – удивился Мамед. – Натуральная война. Одни за одно, другие за другое. Одни других мочат. А тем что делать? Тоже давай мочить.

– Должен быть закон, – пояснил свою мысль Корин. – Закон есть закон. Верно?

– Правильно, закон. Правда должна быть. Правда-то одна для всех.

Корин поднял брови в секундном размышлении.

– Конечно, – кивнул он потом. – Как, бляха, ни посмотри. Вот у нас майор Гулидзе. Грузин. Какая разница? Нормальный мужик. Другим сто очков вперед даст. Или вот Корнилов. Русак, бляха. А что толку? Ни себе, ни людям. Это как?

– Во всякой нации козлы есть, – со вздохом кивнул жилистый Аслан. Сцепил кисти и неожиданно громко захрустел суставами. – Что говорить...

Черных выплеснул в рот остатки чаю и поставил стакан на стол. Мамед потянулся к чайнику.

– Хорош, – помотал головой Черных. – А где тут у вас, а? На дворе?

– Проводи, – сказал Мамед, коротко взглянув на Кахора.

Глаза их на мгновение встретились.

Кахор легко поднялся на ноги, чтобы проводить Черныха к сортиру, кренящемуся во мраке над ямой где-то в дальнем конце двора, а Мамед еще мельком глянул ему в спину – так, будто жарко подтолкнул взглядом, чтобы придать большей уверенности и избавить от сомнений насчет того, что дело задумано верно: дураку ясно, что тащить людей в дом как гостей, чтобы во время или после трапезы лишить жизни, противоречит всем понятиям человеческим; это гораздо хуже, чем честно начать пальбу сразу при встрече и кончить дело в десять секунд; да, это так, но все же прав он, Мамед: кругом уши, кругом глаза, так зачем стрелять, если можно обойтись без лишнего шума?

Черных шагнул в дверь, заняв широким телом чуть ли не весь проем, Кахор гибко скользнул следом, громким улыбающимся голосом говоря: “Осторожно, осторожно, там ступеньки!”, и Мамед, отчетливо представлявший себе, что должно сейчас произойти, самым краешком сознания в который раз удивился, как мудро устроен мир, в котором побеждает не сила, а готовность, – и возблагодарил Творца за это.

– Да, во всякой нации придурков навалом, – сказал он, не обратив внимания на свое восторженное чувство, слишком краткое, чтобы отпечататься на зыбкой кисее безвозвратно сплетающихся событий. – Что, Аслан? Тебе налить?

Аслан безмолвно протянул стакан, Мамед плеснул водки на полглотка, потом щедро, в три булька, налил раскрасневшемуся подполковнику.

– Ну, – произнес он, поднимая свою. – Дай Бог!

Корин кивнул, и тоже поднял стакан, и тоже сказал, хоть никогда прежде этого не делал:

– Дай бог, ага!

И, поднося к губам, почувствовал вдруг какое-то добавочное тепло в груди: не от выпитого уже и не от того, что должно было выпиться, а от самих слов, звучавших так, как будто можно было, наконец, забыть об ответственности, поручая самого себя чьему-то чужому попечительству – в данном случае божьему.

Морщась, Корин потянулся, чтобы черпнуть кусочком лепешки еще немного этой вкусной зеленой кашицы (никак не мог понять, из чего она – горох, что ли, с зеленью?), но тут послышались шаги, и он машинально поднял глаза, чтобы увидеть вернувшегося Черныха, – однако увидел сияющего от гордости и пунцового от волнения мальчика лет двенадцати, который, осторожно ступая, вносил мужчинам блюдо с мясом.

Аслан поцокал языком, принимая яство, и опустил на дастархан.

– Ой, Каруш, какой молодец! – воскликнул Мамед. – Ну-ка, садись!

Не поднимая головы, но зато отчаянно ею мотая, мальчик допятился до порога и исчез.

– Как быстро дети растут, – вздохнул Мамед. – Пожалуйста, угощайтесь.

Корин поддел вилкой кусок дымящегося мяса и подул.

Мясо было сладким, пряным.

“Где они таких баранов берут? – машинально подумал Корин, жуя. – Стоп, а где же?.. то есть... это что же?..”

Пытаясь перебороть опьянение, он все никак не мог сообразить, сколько времени прошло с ухода Черныха, – пять минут? десять? Но уже затикало в затылке, облило сначала жаром, потом холодом и, потянувшись левой рукой за зеленью, он незаметно (как ему показалось) взглянул на часы.

– Давай еще по двадцать капель, – предложил Мамед. – За все хорошее.

– Дай Бог, – вздохнул Аслан.

– Дай бог, – кивнул Корин, стараясь сохранять на лице добродушное пьяное выражение. Поднес стакан ко рту, но пить не стал, а только обмакнул губы и привычно совершил затем надлежащие действия, то есть сощурился и шумно выдохнул воздух сквозь сжатые губы; обжигающей водочной горечи он не почувствовал, потому что все его чувства уже отдали свои возможности осязанию и сконцентрировались в пальцах правой руки; сейчас пальцы просто держали стакан, но скоро им предстояло совершить краткий рывок, похожий на удар курка по бойку, мгновенно расстегнуть кобуру и сомкнуться на рукояти пистолета.

Послышался невдалеке короткий скрежет автомобильного стартера, пару раз фыркнул двигатель – и звук пропал: то ли вовсе заглушили, то ли оставили на холостом ходу.

Корин с каменным лицом поставил на стол стакан, чувствуя на себе взгляд Аслана и лихорадочно пытаясь понять, не наступило ли еще то мгновение, когда нужно позволить пальцам совершить то, к чему они были готовы, – и все медлил, потому что комната была небольшой, Аслан сидел к нему боком меньше чем в полуметре, Мамед напротив, а Корину перед первым выстрелом предстояло совершить массу движений, каждому из которых жилистый Аслан мог помешать, повиснув на руке. Правой расстегнуть кобуру, выхватить оружие, левой передернуть затвор, и только тогда...

Снова шаги – и вошел улыбающийся Кахор со словами:

– Какой торопливый, честное слово! Пошел машину заводить.

– Кто? – тупо спросил Корин. Он не мог поверить, что, оказывается, опасности нет; мозг еще искал подвох, еще накачивал электричеством подушечки пальцев.

– Да шофер-то ваш!

– Фу ты, черт! – пробормотал подполковник.

Все же слабой тенью скользнуло в мозгу почти не отмеченное им сомнение: на кой ляд прежде времени заводить машину? – ведь не Сибирь, не мороз, тут не прогревать, тут дай бог остудить!.. Но уже прошибла испарина от того, как просто все разрешилось, как легко кончилось, и Корин поднялся, немного пошатнувшись, – хмель снова брал свое.

– Э-э-э, зачем спешить? – завел было Мамед. – Куда спешить? Так хорошо сидели... мяса совсем не покушали, цэ-цэ-цэ!.. Дорога дальняя, нужно ночевать, потом ехать...

Кивая и улыбаясь, Корин отвечал такими же ритуальными фразами, давно заезженными до полной утраты смысла. Двор был серебристо освещен луной. Они сошли с крыльца и медленно шагали по скрипучему гравию. За воротами едва слышно пофыркивал двигатель.

– Ну все, – недовольно сказал Корин (ему стало стыдно своего испуга).

Он повернулся к Мамеду, а тот сделал резкое встречное движение и приник, левой рукой тесно и крепко обхватив подполковника за плечи.

Они замерли на мгновение. Могло бы показаться, что это братья обнялись перед расставанием.

Последним чувством Корина, высветившимся поверх черного смертного ужаса, было стремление рвануться, отпрыгнуть, освободиться от убивающего ножа и тем самым сохранить жизнь; и, когда обжигающее лезвие вошло в сердце, он рвался и трепетал, отступая. Но со стороны казалось, напротив, что ему хочется налечь на острие как можно сильнее, и потому подполковник так странно пританцовывает; налечь так жадно и плотно, чтобы нож вошел еще глубже, – как будто в этом мощном и безжалостном проникновении была какая-то сладость и свобода.

Потом их тела, слепленные сумраком в нелепую многоногую фигуру, неожиданно распались.

Одно рывком отступило и настороженно замерло.