Удачное название у книги Переверзина. Я помню, как оно возникло – на обсуждении будущей книги в рамках Московского поэтического клуба. А первый вариант названия был «Гать» - ничего не говорящий читателю. Советовали Александру назвать книгу «Эдем», потому что прошлое в ней дано как некое исходное, первозданное пространство, из которого произошел Исход в настоящее. Это очень верно, но окончательный вариант еще точнее, так как он характеризует то, чем занимается Переверзин – документальной съемкой.
Стихи Переверзина я знаю и люблю уже давно – за явленную в них достоверность кадра. Это то, что мне не хватает как в стихах современных поэтов, так и в жизни, полной симулякров, из-за которых трудно отличить, где реальность, а где неверная дымка. Это не общие слова – в лучших стихах Саши такая рельефность, фактурность мира, что к ним возвращаешься снова и снова – понять, как же он достигает этого эффекта: будто из стихотворения торчат объемные объекты. Здесь фотоаппарат фиксирует вещи не только в пространстве, но и во времени. У них появляется четвертое измерение, обычно недоступное человеку. Вот люди поднимаются на "колесе-испытании" парка ВДНХ, и вот они спускаются - уже иными, и в их лицах запечатлена смерть целой эпохи. Движение по кругу как бы застыло в смоле - это время превращается в такую же наблюдаемую характеристику, как пространственные координаты, и весь мир приобретает новую, непривычную человеку объемность.
"тополя люди здания
облака облака
колесо-испытание
в парке вднх
в кубе свежеокрашенном
сделав круг до земли
астронавты бесстрашные
задохнуться могли
распалённые встречные
губ губами ловцы
наверху были вечными
а сошли мертвецы"
В этом тексте уже встречается лейтмотив повтора, возвращения в исходную точку, который проходит через ряд текстов: "Бросая трижды землю навсегда / пойдут по кругу взрослые как дети", "всё, как встарь, не повторится./ Кончился повтор."
Где-то на вершине витка колеса ВДНХ - тот пункт, в котором вечное превращается в мертвое. Похоже, лирический герой Переверзина не может покинуть этот пункт траектории.Он - "застрявший меж мирами". И вернуться уже нельзя, так как "кончился повтор".
Повсюду лирический герой видит знаки предыдущего витка колеса: «Лет двадцать тому здесь бараки/ сгорели, сегодня горят огни дискотеки, но баки/ помойные те же стоят.»
А вдруг на следующем витке всё исчезнет? Надо зафиксировать как можно больше - и фотоаппарат поэта строчит беспрерывно по урбанистической романтике бараков и дюралевых труб. И здесь очень важна текстура. Так, чтобы поверхности можно было пощупать и проверить на материальность, вещественность. Поэтому пространство у Переверзина текстурировано таким материалом, как дерн, гать, жесть, хлам и окурки, известь и штукатурка. А населяют его разные чудики из поколения «дворников и сторожей». Отдельные предметы лирический герой хочет сохранить, создает для них тайник: "На всякий, — повторяю, — случай я здесь хочу зарыть тайник, блок «Явы», спички"… Однако в целом он странно себя чувствует в этом одичалом пространстве: он исчезает, часто он - призрак, мертвец или портрет из прошлого: "вся жизнь моя вся вечная душа/ боится оказаться настоящей", "Не увидеть человека – / вышел и пропал.", "Асфальта живая плацента, на десять км – никого." Никого нет – только поэт и его система линз и проявочная техника.
Элегический постперестроечный документализм Переверзина трудно возвести к какому-то определенному предшественнику. Но характерно, что сильно прозаизированный стих появляется у целого ряда поэтов, переживших конец известного мира, и здесь можно вспомнить, например, Катю Капович и Вечеслава Казакевича.
Надо отметить, что такой же модус высказывания появляется у многих молодых поэтов, родившихся в конце 70-х – начале 80-х, особенно из круга «Форума молодых писателей в Липках». Только у них это выглядит уже как форма инфантилизма. Почему? Да потому, что они не совпадают с высказыванием. Наше поколение не пережило таких уж страшных социально-культурных катастроф, и распад СССР для нас прошел не столь заметно, так как мы не успели впитать образ жизни и мышление советского человека. Поэтому когда мои сверстники говорят его языком, это смотрится надуманно. Как чужая речь.
