Картина Евгения Ицковича
Как много любимых мимо!
Не достать…. Не дотронуться….
«Вы, идущие мимо меня…»
Воистину – взглядом уже вожделея! Но не Он ли научил нас этому, Бог любви?
«Я пришел разделить человека с отцом, дочь с матерью, брата с сестрой…» – ради любви к Нему!
Нет, просто Он пришел, и они разъединились, между ними сияла пропасть. Обезьяна родила человека?.. Или… как еще?..
Мы уже соединены в Нем, нам не надо разделяться для Него. Но я не могу…. Все вы, любимые, мимо идете, не зная меня. Жажда моя ненасытима, ибо любовь моя – Бог и человек, в котором стал Бог.
Кажется, жизнь издевается над измученным физиком – опытом любви…. Кажется, жизнь – это плохая физика…
Радуюсь, находя союзы, в которых я третий и не мешаю двум. Мережковский пишет Бердяеву. Они любят друг друга. Он пишет обо мне, он любит меня. Я их последний вопрос – фигура умолчания.
Они думают о дьяволе. Он – плоскость, зеркальная глубина, ибо сферы заключены в шар (хрустальная ваза), в нем нет собственной неотраженной глубины. Но есть глубина отрицания в Боге. Глубина любви и глубина свободы. Два полушария, две створки сфер, притертых к человеку. Бездна больше Бога – слишком не по-русски, слишком коряво-отрицательно вниз. Уж лучше чаадаевское: Первотолчок – Ввержение .
В Боге заключено страдание. И Бог страдал невыносимо… по-человечески!..
А государство? Богово оно или дьяволово? Чудовище Наполеона заметило: «Политика заменила рок» – и съело Наполеона-человека.
Это так же, как со временем. Мы живем не во времени. Иначе как бы вы писали обо мне и любили меня? Безвременно… в истории. Хочется продолжить этимологическим переводом – из Торы.
Человек, человечество запутались в паутине причинно-следственных связей. Они часто растут не из прошлого, а из будущего, завороженные тенью грядущих событий.
Но я не об этом…
Вы патетическая разрядка трагедии, вы онтологическое торжество! Вы умерли, но мы пребудем – не в мире, но в любви!
Я говорю о других, ныне живущих, носящих Бога под сердцем. Я говорю и не могу сказать…
На бумагу из кельи, из святилища перешла привычка Иисусовой молитвы. Заклинай! И заклинанием освободится жизнь. Отсюда бывает немыслимая, непереносимая риторика Господних славословий.
Бог не родится в славе Господней уст моих, но Он родится в славе немоты сердца моего, ибо Бог на бумаге немолствует.
Как я могу выбирать между двух людей, если в каждом Бог? И в третьем, и в четвертом…. Что за странное богоизбранничество, что за человеческий политеизм? Любовь выбирает свобода, которой откликается бездна. И здесь нет ошибки – я люблю всех!
Только как уместиться онтологии в физике?.. Через мерцание в пространстве и времени, через умирание в истории.
Но я не об этом…
В каком-то человеке человеку в свободе откликается бездна, голосом Бога. Почему не в каждом, а только в этом, знает свобода. И я иду за ним, завороженный. Как же бежать речения Божьего? Но бездны моей не слышит бездна человека любимого, и он говорит мне: «Отойди!»
Но я влекусь притяжением, и не отстаю со слухом, и тогда он говорит: «Пади предо мной, и я вложу голос Бога в уста твои». Ибо он знает уже: и во мне Бог, и не может сказать: «Отойди, Бог», и думает, нельзя ли принести человека в жертву и остаться с одним Богом.
Но там, где нет человека, нет Бога там!
И я запечатываю слух свой и отправляюсь скитаться по миру непереносимой немоты. Я отказываюсь от голоса славы царств на устах, ради немоты славы в сердце.
Свобода настолько страшна, что вмещает многобожие человеческое.
Странно… Жизнь – величайший дар, подчинена прихоти голоса. Смысл и мудрейших… уподобиться полевым птахам.
Я знаю: «О, величайшая тайна!» – голос живет в людях!
Их много, носящих высокие бездны моего голоса. К ним не надо падать, к ним надо возноситься. Но они скрыты от меня плоскими отражениями общества, государства, они за стенами моего одиночества, где и нет голоса, и, кажется, нет… выхода… – кроме горла.
Надо как-то открыться, чтобы открыть. Надо выйти из себя, чтобы быть собой. Наконец, надо научиться переживать горло истории, чтобы научиться жить в жерле вечности!
И я вызываю того, кто не услышал моей свободы, и он приходит тенью, чтобы уйти навсегда светом.
Если бы я не был прибит, если бы не гвозди! И я целую пуповину креста. Слава гвоздям! Сколько любимых мимо идущих… Мировое вожделение, всемирная жажда…
Просыпаюсь. Почти счастлив, если бы не мука.
Может быть, мука счастья?
Я путешествовал!
Где?! Как?! С кем?!
Не помню… нет слов, нет памяти…
Голос уходя, оставил видение.
Напрягаюсь, что-то появляется во рту, похожее на звуки, смешанные с радостью.
Слова словно слезы – мои, но без воли, не знаю, не помню…
Обидно!.. И это всё?!
И это всё ради этого?!
Раздражаюсь никчемностью, и не могу остановить… языка… колокола.
И вдруг, звон!!
Я услышал, как кто-то стучал по стеклу снаружи.
*****
И Лермонтова Михаила
Я встретил где-то в небесах,
Мы с ним летели тихо-крыло,
Ловили воздух в парусах.
Он улыбнулся: «Вот звезда,
Что предрекала мне Кассандра…»,
Светило солнце Александра
В неопалимые глаза.
Жизнь тенью промелькнула мимо,
Оставив свой тревожный след:
«Я больше в космосе поэт,
Чем в мире сердце пилигрима».
Сквозили звезды, космос жил
Какой-то вымолвленной речью,
Спадали космы на предплечья,
Светились волосы светил.
По сферам нитью волокна
Вплетался семицветный колос,
И отражаясь от окна,
Обратно возвращался в голос.
Там мир, оставленный душой,
Слезился в предрассветной рани.
Он был огромный?! Нет, большой,
Но весь в стеклянной рамке – ране!
Я удивился: «Мир окна?»
А он откликнулся: «Стеклянный!»
И тонкий колос волокна
Скользнул лозою несказанной.
02.05.1992 г. © ЕСИ
http://www.algabriona.ru/
eciarteci@mail.ru
