Картина Евгения Ицковича
Что делать, если Вы каждый день создаёте шедевры и это никому не нужно?
Т.е., можно так подумать, что всё наоборот, и Ваши замечательные произведения очень востребованы, потому что, кому бы вы их не показали, все приходят в неописуемое восхищение, даже редакторы. Эти персонажи, вообще говорят, что такому продукту и двести лет не страшно. А печататься сегодня нужно тем, у кого на завтра протухнет.
– А, Вы, приходите через двести лет, и уж тогда мы Вас точно напечатаем!
Поэтому любимое дело всяких великих и неизвестных литераторов было представлять себя в гробу. Да и как же иначе выдержать такой срок консервации. А здесь, знаете ли, всё понятно – гроб. Отверстая могила. Люди собрались, венки, цветочки, речи говорят. Конечно, по организованности и масштабности это уступает даже среднему партсобранию…. Но мы не гордые, надо же с чего-то начинать.
Один недостаток в этом мероприятии – редко кому удаётся прийти на собственные похороны. А уж подержать в руках свои посмертные издания…. Такого удостаивались, разве что, единицы. Тем более, на дворе самая, что ни на есть, ясная советская власть, и объявлено, что Бога нет. А эта тема, как назло, центральная для Вашего творчества. Правда, и у «Центрального Комитета» закрались сомнения в нерушимости этого тезиса, после того, как на нас неожиданно напали немцы, и мы, ещё более неожиданно, их победили. Не иначе, как Бог помог.
Помимо создания шедевров, Вы ещё лечите людей…. Но очень плохо. Беда в том, что люди очень быстро выздоравливают, и не успевают почувствовать к Вам никакой благодарности….
Но тут происходит чудо, малый ледниковый период неожиданно кончается, и советскую власть на какое-то время отменяют. Вместе с окончанием оледенения оттаивают доисторические мастодонты, сохранившиеся в вечной мерзлоте совершенно нетронутыми.
Я хорошо помню это время, как неожиданно поздней осенью появился голодный страх двадцатых. Я даже стал искать в литературе, что же чувствовали люди в то приснопамятное время, и с удивлением обнаружил, что голод был, да ещё какой! А голодного страха не было. Он весь достался нам! Когда, наконец, пережили эту страшную зиму, населённую фантомами, не хуже голливудского ужастика, 1 марта диктор по всесоюзному радио не выдержал и объявил:
– Товарищи, мы пережили зиму! Началась весна! Поздравляю!
Правда, настоящие голодные ужасы весной и начинались…. Но кто об этом помнит?!
Наступило короткое время благоденствия. Вместе с весной из-под снега проклюнулась надежда. В магазинах ещё чего-то оставалось, и на заработанные деньги это «чего-то» можно было купить. Люди доставали деликатесы, припасённые на чёрный день, и с неоправданной эйфорией начинали их потреблять. Жуткие картины освобождения узников лагерей встают перед глазами.
Но нас опять подвело телевидение. В этот чёрный ящик залез толстый трясущийся дядя, называющийся почему-то министром финансов, и начал, ни с того ни с сего клясться, что с рублём ничего не будет, а если будет, то пусть отрежут ему руку! Что он имел в виду – непонятно, может быть, намекал на этиологию слова – рубль. Но почему тогда отрежут, а не отрубят?!
В общем, ударило это по неокрепшей зелёной надежде нашей железным, в общем-то, рублём. Сначала ещё думали продержаться, вспомнили про Феликса, который тоже был железненький. Натурально, свалили статую, порубили её на мелкую монету, но большой рубль этим спасти уже не смогли….
Я ещё сразу подумал, что какой-то уж злокачественный больно симптом. Наверное, этот однофамилец знаменитого физиолога прознал, что Пирогов давно умер, и никто теперь не щеголяет в нашем Отечестве рекордами ампутации, а все наоборот, норовят отпиливать помедленнее. От этой его страсти к вивисекции, про толстого мужчину в народе решили, что это не сам Павлов, а только его собака. Видимо, в этот момент разморозилась и стала подниматься над фимиамом жизни причудливая мысль Михаила Афанасьевича Булгакова заключённая им в собачье сердце.
Вот, сейчас все гадают – отчего это разразился финансовый кризис. А произошло то же самое! И гадать нечего! Сидим мы с сыном у телевизора, во время последнего экономического затишья, что-то спокойно смотрим. И вдруг видим, вылезают оттуда какие-то дяди, и начинают, ни с того и не с сего, клясться, что с долларом ничего не случится! Такой ужас! Один даже предложил в случае противного, съесть на Красной площади свою шляпу. Потому что, видите ли, американская экономика крепка, как никогда! Мы с сыном даже поперхнулись. Ну, всё! – каюк американской экономике! Видимо на нашем телеящике нужно повесить табличку – «Оракул от противного, или от очень мерзкого».
Сразу после того, как исчезли продукты, деньги расцвели немерено.
Сейчас сделали в США исследование, о том, что после того, как там вымерли в древнюю эпоху все крупные травоядные, заполонили бедную Америку невиданные леса. Но и это счастье не долго продолжалось, и начались масштабные лесные пожары. Не знаю, как ихние учёные использовали гранты на исследование, может, они их просто прокутили в модных ресторанах,и воспользовались наблюдательным опытом над российской действительностью 90х.
Ко всему прочему, сын мой заболел астмой, и мы переехали на летнюю дачу жить на зиму.
После некоторого периода процветания, когда я обзавёлся частной практикой, от этой галопирующей инфляции наступило время головокружительного безденежья. Всегда подозревал – что-что, а ковбой из меня никудышный.
И, вот ситуация – дача, элитное место, я этого тогда не понимал, и совершенно нет средств….
И тогда моя жена произнесла бессмертную фразу:
– Хочешь заработать? – Вырой яму бесплатно!
Дело в том, что нам должны были провести вожделенный телефон, а для этого от дороги образовавшей улицу посёлка нужно было прокопать траншею через весь участок.
Дача принадлежала отцу моей жены и её брату, соответственно и участок был общий. Это были не традиционные шесть соток, а в четыре раза больше. Даже удивительно, что в таком прекрасном месте можно быть столь несчастным, каким был я.
Этот дачный посёлок создал Любин дедушка в двадцатые годы. Как много позже узнала моя жена, он был лесничий. Жена, когда мы с ней познакомились, жила в Болшево, и кончила, только что, лесотехнический институт, находившийся неподалёку на соседней железнодорожной станции. Поступила она туда тяжело со второго раза, после первой неудачи проработав почти год в цветочном хозяйстве. Хотя, в отличие от меня, в школе была отличницей.
Все удивлялись, как это она сама поступила, и какой чёрт её занёс в озеленение. Только окончив Вуз и защитив с большими проблемами диплом, который мог бы быть очень успешной диссертацией, она узнала о своём происхождении.
Но профессия деда только помогла выбрать место для посёлка и собственного дома, главным же для успешности этого мероприятия оказалось, что он был заядлым преферансистом, и в этом своём увлечении, приобретя знакомства с влиятельными советскими чиновниками, составил выгодную партию.
Наш дом стоял посреди соснового леса в изумительно красивом месте. Я не раз слышал, как его называли подмосковной Швейцарией. Правда потом, я обратил внимание, что под Москвой была не одна Швейцария. Интересно так ли в Швейцарии много Подмосковья?
Иногда мне казалось, что наш дом - корабль, и он плывёт по красному морю красных сосен, которые наполняют мир невыразимым стремлением к небу.
Дом отец моей жены и его брат купили на слом в каком-то селении. Его разобрали, и снова собрали на нашем участке.
Был он холодный, хотя и сруб. Щели между брёвнами не зашпаклевали паклей, как полагается, а на скорую руку набили сверху фанеры, придав комнатам обманчивый вид благоустроенного жилья. От дождей и ветра фанера намокла и взгорбилась, онкологическими наростами, и уже никакими косметическими мерами нельзя её было привести в чувство, а на глобальную перестройку у нас не хватало ни средств, ни возможностей, так как из-за болезни сына мы не могли никуда уехать. Дом нещадно продувало, и мы дико мёрзли. Вдобавок, первую зиму АГВ стояло только на стороне родственников. Им было жарко, и они постоянно уменьшали газ, а мы выдували пар, моментально преобразующийся в иней. Постель сына согревали сначала грелкой обычной, а потом купили электрическую.
Как только выпадал снег, я бежал на улицу с лопатой и начинал им засыпать дом. Дом стоял не на фундаменте, а на столбиках и по периметру этот подпол был небрежно облицован кирпичом. Пол был ледяным, хотя и паркетным. Первые годы в холодное время мы передвигались по нему исключительно в валенках. Поэтому зимой можно было жить, только уподобляясь эскимосам, и построив что-то наподобие снежной юрты.
Помимо всего прочего, дом был двухэтажным. Хотя в посёлке каким-то постановлением было запрещено строительство домов более одного этажа, но уже давно появились избушки всяческих функционеров, стремящиеся дотянуться до верхушек сосен. Как и всегда в России виртуальный закон обходили каким-то словоблудием. В нашем случае второй этаж был оформлен, как чердак. Но когда должна была прийти приёмочная комиссия из конторы, отец моей жены и его брат, очумев от страха, хотели этот второй этаж снести. Естественно, женщины встали насмерть, и как-то этот вопрос утрясли. Но по той же самой причине этот второй этаж максимально и приближался к чердаку, и полноценным этажом так никогда и не стал, хотя мы вносили в него всяческие дизайнерские улучшения.
В первую же зиму я попытался там спать, одевшись, как на улицу – в тулуп и шапку ушанку. Меня вдохновлял опыт моей жены, в самом начале наших отношений ходившей в зимний лыжный поход, и ночевавшей там, на снегу в палатке. Но на утро так заболел, что уже больше и не высовывался….
Дело в том, что у большинства людей язык - это самая тренированная мышца. Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь сказал, что его язык устал и хочет спать. Но у поэтов, и у меня в частности, это, в некотором роде, слабое место. К несчастью, я не только пишу образно, но ещё, к сожалению, таким образом мыслю. И к ещё большему сожалению, таким образом выражаюсь в быту. От чего люди, разделяющие со мной этот самый быт, понимают меня совершенно превратно.
Но одно дело, когда мы отдыхаем, едим что-нибудь, например, и я рассказываю или комментирую происходящее.
Так как моё мышление бесконечно светлое, то взгляд на быстротекущее у меня иронический, от чего, окружающие мои умозаключения принимают за своеобразный юмор, и считают меня пессимистом.
Для поэта быт, да и, вообще, вся его жизнь является тем материалом, из которого он потом что-то лепит, я уж и не знаю что! Как правило, вылепленное мной, со временем признаётся прекрасным, светлым и прозрачным, но в жизни мне нет пощады, я, всё равно, – пессимист!
Это усугубляется ещё такой моей неприятной манерой, как предвиденье. Часто я предвижу повороты в нашей жизни с большой ясностью, и имею несдержанность сообщать об этом родным.
Предвиденье - оно разным бывает, и плохое можно увидеть и хорошее, но всеми запоминается, именно, предсказанные несчастья. От чего, когда очередное моё пророчество сбывается, мои родные приходят ко мне и восклицают – опять накаркал!
Я этого, честно говоря, не понимаю. Потому что, если бы предвиденья состояли из одних только ужасов – никого бы в живых уже не осталось. Когда я пытаюсь это объяснить, то встречаю суровое непонимание.
Может быть , это оттого, что большинство знаваемых мной лёгких людей и оптимистов привыкли жить в плену иллюзий? А мне очень важно увидеть реальность таковой, какова она есть. Я даже не могу часто назвать это предвиденьем. Просто я спокойно вижу жизнь совершенно обнажённой. И это не приводит меня в ужас, а только даёт порою необходимое знание, чтобы двигаться в нужном направлении.
Но представьте теперь такую ситуацию – Вы видите яму, в которую катится ваш автомобиль. Так как за рулём сидите не Вы, Вы спокойно заранее говорите – впереди яма! Вас, не понимают, и, привыкнув к вашему юмору, думают, что Вы сказали – впереди ямб! А всем, как раз, хотелось хорея…. По мере приближения к яме ваше беспокойство нарастает, и Вы начинаете всё более тревожно и настойчиво сообщать о приближающейся угрозе. Но всё бесполезно, все привыкли к какой-то странной образности, и принимают яму за дыру в Вашем сознании, упрекая Вас, что Вы зачем-то повышаете голос и пугаете окружающих. И т.д.
Иногда перед самой колдобиной следует резкое торможение и Вам заявляется:
– А-а-а!! Ты в этом смысле?! Ну, почему раньше не объяснил?!
Иногда, чтобы не создавать паники, я молчу. И мы спокойно в самой благожелательной атмосфере куда-нибудь проваливаемся, где, по-видимому, уже от силы удара страсти накаляются, и все начинают кричать:
– Почему ты молчал?!
Исхода из этой круговерти не вижу. С грустью вспоминаю, что первой прославленной занудой была Кассандра. Ну и что, с того, что она всё время твердила:
– Троя погибнет! Троя погибнет! – просто тяжёлый характер! За что она потом вполне и поплатилась.
Если Вы теперь думаете, что перечень бед, связанных с поэтическим языком исчислен, то страшно заблуждаетесь! Главная беда, что поэт помимо всего, постоянно думает о себе, в смысле своего поэтического Предназначения.
Тут уж совсем караул. Окружающие постоянно ловят поэта за его бедный язык и вешают на него совсем не такие вещи, о которых бы мечталось несчастному.
За очередное такое измышление поплатился и я.
Накануне, как обычно, я, разговаривая с женой, жаловался, что мне ничего не удаётся заработать.
О том, чтобы зарабатывать своим литературным трудом, я никогда и не помышлял, но из-за наступившего очередного кризиса и возросшего леса финансового чертополоха, стал я и людей лечить совершенно бесплатно. Ибо абсолютно не понимал, что может в такой ситуации мне человек заплатить, да ещё будучи больным. А спасать-то людей надо! Болезни ещё никто не отменял!
Так я и попался – Хочешь заработать вырой яму бесплатно!
Проблема в том, что извлечь из бюджета необходимую сумму на копателей, было чрезвычайно сложно, а я заносчиво полагал, что дам фору любому землекопу и даже целой бригаде, потому что по молодости не ценил такого кратковременного здоровья!
Началось моё предприятие довольно успешно. И я, как предполагал, быстро стал обгонять бригаду копателей из трёх человек, нанятую сестрой жены. Траншея была поделена пополам, и мне досталась часть от дороги до середины участка, а им от середины участка до самого дома.
Я бодро и быстро копал, не обременяя себя никакими размышлениями о тщетности бытия, и через пару часов мне уже оставалось пройти каких-нибудь десять метров.
И вот тут, началось! Лопата моя стала гнуться и крутиться, но копать отказывалась начисто! На пути моём и раньше встречались корни от прекрасных сосен, украшающих мой заоконный взгляд, и я легко, одним движением лопаты перерубал их, практически, не замечая препятствия.
С детства я был наделён необычайной силой, казавшейся порой сверхъестественной. Это было замечено ещё в младших классах, и один мой школьный приятель даже составил себе репутацию, тем, что водил меня по окрестным дворам, как дрессированного медведя, чтобы я боролся с местными силачами близкими по возрасту. Схватки протекали однообразно. Я сдавливал соперника в объятьях, так что он обмякал, а потом нежно клал его на землю. При моей незлобности и не агрессивности, такое времяпрепровождение было крайне обременительным…. Но я не мог отказать другу….
Наконец, он пришёл ужасно возбуждённый, сказав, что в соседнем дворе объявился очень сильный мальчик, к тому же самбист. И повёл меня бороться. Обняв мальчика, я впервые почувствовал адекватное сопротивление. Тогда я сделал вид, что меня побеждают, и стал падать на спину, увлекая соперника, но в момент падения сильно оттолкнулся ногами и перевернулся в воздухе, от чего упал уже на противника. Это был, вероятно, какой-то приём, который я сочинил по наитию. Мальчик же, не смотря на громкое звание самбиста, подобного не ожидал и попытался при падении остановиться рукой, отчего она сломалась. К счастью перелом был неопасный, но я отказался от дальнейших схваток наотрез.
Уже при переходе в старшие классы меня осенило, что можно пойти заниматься академической греблей, где, как мне казалось, ничего кроме силы не требовалось. Секция находилась далеко от дома, и мы пошли записываться туда с братом. Тренера долго не было, мы сидели в ожидании, наблюдая, как взрослые ребята пытаются поднять штангу, которая им почему-то не давалась. Когда они ушли, я, думая, что меня никто не видит, подошёл к снаряду, поднял его, и стал отжимать от груди, как будто он был цирковой и сделанный специально из пенопласта по такому случаю. Размявшись, я вернулся к брату и к ожиданию.
Неожиданно к нам подошёл человек оказавшийся тренером по байдарке, и предложил заниматься у него. Байдарка мне казалась видом технически очень сложным, и не требующим такой уж большой силы, но мне всегда было трудно отказаться, когда меня вежливо о чём-нибудь просили.
Кончилось всё драматично. Я, как и следовало новичку, сразу перевернулся у причала, и довольный вылез на берег сушиться. А Дима проявил упорство и сноровку, и не только сумел удержаться в лодке, но и отплыть от берега, несмотря на душераздирающие крики тренера, призывающего его вернуться. Более того, ему удалось добраться до середины Москвы-реки в не самом её узком месте. Всё что могло передвигаться по воде, поспешило ему на встречу, дабы его остановить и водворить на берег. Образовался целый затор. И там, в окружении целой флотилии спасательных средств, байдарка брата красиво затонула, как какой-нибудь кино-Титаник, встав на попа и неспешно уйдя под воду. Сколько я потом не рассказывал эту историю, никто никогда не слышал, чтобы спортивная байдарка могла утонуть. Так я и не знаю, достали ли её с речного дна, или оставили, как неразрешимую загадку будущим археологам. А брата мне вернули живого и немного промокшего. Естественно, после таких приключений, ни о каких гребных секциях я уже и не помышлял.
Через какое-то время знакомый мальчик, сообщил, что тренер так хочет меня к себе, что даже начал болеть, меня разыскивая. Был устроен совет в «Филях», и мои родители решили, что я не могу заниматься так далеко от дома, потому что мне предстоят выпускные классы.
Когда я оженился, моей жене очень понравилось щеголять перед людьми моими сказочными возможностями. Часто она меня отряжала к знакомым решить какую-нибудь «тяжёлую» проблему.
Как-то я с ней и детьми отдыхал в новосибирском Академгородке, и поехал покататься на катамаране по водохранилищу. Ветер был попутный и незаметно мы добрались до ближайшего острова. Там стояла севшая на мель прогулочная яхта, и все её пассажиры, человек 20, пытались сдвинуть с места.
Люба на всё на это посмотрела, посмотрела, и сказала:
– «Женя, помоги!»
Пришлось пойти. Супруга очень любит теперь рассказывать, как я попросил всех расступиться, и плавно без всякого напряжения послал яхту в далёкое плавание.
Теперь, когда я, в довершение ко всем бедам, стал ещё и художником, и всякие мифы о странной силе Леонардо Да Винчи и Микеланджело стали касаться и меня, в некотором смысле, я стал задумываться над всеми этими историями. Сила силой, но куда законы физики девать? Это же не кино, где можно сделать, что угодно, это в жизни было! Тем более, от моих легендарных возможностей уже мало чего осталось.
Мне пришла в голову мысль, что, наверное, дело не в силе, а в её приложении. Пока все бессмысленно напрягаются, я, наверное, каким-то боковым зрением, вижу точку, к которой можно было бы припасть с наибольшей эффективностью.
Итак, передо мной была стена. Я быстро экипировался топором, пилой, и множеством других колющих и режущих инструментов, но не мог сдвинуться ни на сантиметр. На месте одних корней возникали другие плотно упакованные в земляные короба. Лес явно не одобрял постановку нами телефона и приготовился к длительной осаде.
Измучившись до самого заката, я вернулся домой совершенно разбитый и стал сетовать на полное творческое бессилие. Куда там создавать шедевры, когда я не могу справиться с простым рытьём траншеи?! Нет, определённо, ничего путного из меня не получилось! Не оправдал я надежды всего прогрессивного человечества!
По стопам Иова, я хотел уже перейти к обвинениям небес и всего сущего, но моя жена, доведённая моими причитаниями, холодно пообещала, что они с сыном мне завтра помогут.
Всю ночь я раздувал свои мускулы и свои чёрные мысли, и тоскливо думал:
– Ну, чем может помочь женщина мужчине в самом соку в грубой, тяжёлой работе? Я полное ничтожество, нет, я должен завтра же выйти на противника с мечом или ещё лучше с киркой и победить, или погибнуть в последнем бою!
Увы, мой противник, ничего такого не подозревая и не испытывая ко мне никаких сильных чувств, величаво тянулся к Богу музыкой готической архитектуры. И только красная кровь стволов напоминала о былой кровожадности, да редкая шишка падала на голову, вызывая к жизни другую шишку….
На рассвете мы поставили коляску с нашей новорождённой дочерью под такими прекрасными и оказавшимися такими жестокими соснами, и, вооружившись инструментами каждому по нутру, дружно принялись за работу. Первоклассник сын работал детским совочком и лопаткой, а жена орудовала кухонным ножом.
Надо сказать, что инструменты моих домочадцев оказались более соразмерными титаническому труду, поскольку могли просовываться между корнями и выковыривать из-под них землю. Когда очередной корень освобождался, родные мои начинали кудахтать, и я бежал с пилой или топором, чтобы отпилить или, если повезёт, и перерубить.
Мы начали сдвигаться, но очень медленно.
К счастью мысли моих домашних в этот момент не были ещё омрачены сознанием невыполненного Божьего Промысла, и в отличие от меня, работали они с энтузиазмом и с удовольствием, воспринимая произошедшее, как весёлое приключение.
Мы трудились от зори и до зори, а сдвинулись только немного, но это было движение! Казалось, что стене из корней не будет конца, и она так и будет длиться до бесконечности все оставшиеся десять метров!
На следующее утро мы продолжили начатое, и через какое-то время увидели конкурирующую группу копателей, которые уже давно закончили свою часть работы, но пришли к нам на участок, посидеть, покурить и с интересом понаблюдать за нашей циклопической деятельностью.
До этого момента у меня ещё мелькала малодушная мысль перестать таким образом зарабатывать, и дать подзаработать кому-то ещё. Но после того, как я прочитал лукавую усмешку в глазах своих соперников, сомнения были отринуты. Я понял, что нашёл смысл жизни, и теперь должен умереть в этом раскопе или докопать. Бросил кайло, пошёл домой, и впервые, с начала всей этой эпопеи, сладко уснул.
Но жена и сын не оставляли трудов праведных, и даже дочь, раскачиваясь в коляске немало поспособствовала сдвиганию земных пластов.
На второй день моей жене пришла счастливая мысль буравить оставшуюся часть траншеи, от места окончания работы, чтобы определить толщину того, что нам предстояло разрушить, и подкопаться с другой стороны. Когда же оное было исполнено, оказалось, что наш путь составляет не более полутора метров.
Не прошло и недели как мы водрузили флаг победы над последним поверженным врагом…. Крепость была взята!
Через некоторое время у меня появился пациент в городе, и жизнь стала налаживаться.
Странное это дело – лечить собой….
Вот, лечит врач, не смог помочь, отходит в сторону и грустно так заявляет весёлым голосом – «Медицина бессильна!». А здесь, можно сказать, ты лечишь своим телом и своим Духом, поэтому в сторону уже не отойдёшь, и никакого веселья не предвидится.
Поэтому людей начинаешь чувствовать, как дерево – всеми ветвями и корневой системой, а при прикосновении к ним то сохнешь, то расцветаешь.
Я долго пытался понять, если у человека что-нибудь такое в лице, чтобы узнать что с тобой будет…. И так, и не смог. И другие – деревья тоже!
Живут рядом муж с женой, то один сохнет, то другой, а чтобы вместе расцветали и дальше цвели созвучно – такого не видел, видимо это какой-то странный семейный симбиоз, ещё наукой неизъеденный!
Новый мой пациент оказался профессором органической химии, очень милым человеком и к тому же состоявшимся. Я ему сразу помог, но он захотел продолжить успешное лечение. Одним словом, я его сразу же полюбил.
Я в то время очень интересовался топологией, и мне казалось, что органическая химия вся на этом завязана, так как, вся строится из пространственных соответствий. Конечно же, я пристал к профессору с этим своим увлечением, но оказалось, что он о таком предмете ничего не слышал, и в работе ему это совершенно не мешает.
Поэтому наши отношения ничуть не омрачились, и я с энтузиазмом вырезал для него ленты Мебиуса, и показывал ему бутылки Клейна.
Каждый раз, возвращаясь из города в лес после хорошо проведённой работы, я испытывал чувство влюблённого после свидания.
Однажды, за короткий путь из квартиры в метро, я пережил целую мистерию звука и света. Мне казалось, что с неба падают слова, и я подхватывал их, страшась обронить, и пугая прохожих дикими выкриками. Моя история сливалась с историей человечества. Моя семья становилась Святым Семейством, а я развоплощался в евангелиста.
Дочь уже стала вылезать из коляски, и нам приходилось много гулять, чтобы сдержать её буйный темперамент.
Мы приходили на крутой берег Москвы-реки и карабкались вверх и вниз наподобие диких животных, пришедших к водопою.
После купания Марию заворачивали в большое полотенце, и мы спешили домой, чтобы предаться, почти библейской трапезе, так ароматна и свежа была пища, сдобренная смолистым запахом сосен.
Когда Мария была младенцем,
Она купалась в реке Всесилья,
И мать вытирала её полотенцем,
Закутав в саван и выпустив крылья.
Она поднималась верхом на гору,
Держала отца за сырые космы,
Вбирая телом живую Тору –
И веток вздрагивающий космос.
Светлая весть под твоей косынкой,
Белая вечность в твоей сорочке…
– Знаешь, Мария, кем будет Сын Твой?
– Знаю, конечно, я тоже дочка!
Верность реки в рукаве, в излуке,
Зелени глыба нежна от ветра,
– Дай я Марию возьму на руки,
К сердцу прижму дуновенье цвета!
Будешь ты в Имени, будешь присно!
Дерева лепет немот листами…
Мир припадает волненьем к жизни,
Ноги ребёнка обняв устами.
Меня всегда поражало в Спасителе целокупное сосредоточение на Нём истории. Люди стремящиеся нагнать страсти, и называющие мириады жертв, вызывают у меня ужас и сожаление. Один Человек умер на кресте, и это стало центральным перекрещением истории. По значению эта катастрофа превосходит все мировые войны, и все массовые вымирания, потому что только в этом событии явился масштаб человеческой смерти.
Но не менее самого Спасителя меня привлекали и люди его окружавшие. Что должны были они подлинно чувствовать? Или так и оставались во мраке неведенья. Что испытывала мать Марии, породив и воспитывая сосуд всечеловеческой скорби? Ведь настоящая любовь к Всевышнему проявляется подлинным Богоборчеством, выраженном в сотворчестве.
Я смотрел на своего ребёнка и видел в нём удивительное бесстрашие заставляющее ласкать отворённую пасть хищника. Бесстрашие неведения, или бесстрашие Богопознания?
Через несколько лет мой сын, когда мы с ним отдыхали после сауны, скажет мне:
– Я всё понимаю, папа, но откуда в этом стихотворении взялся её специфический речевой оборот, когда она в то время ещё не промолвила ни слова?
15.12.2009. © ЕСИ
http://www.algabriona.ru/
eciarteci@mail.ru
