В книге «Писатели о языке и язык писателей» Рубен Александрович Будагов приводит интересное наблюдение: «Историки музыкального искусства отмечают, что <…> начиная с эпохи Бетховена личность всякого великого композитора стала неотделимой от его творчества. «Нельзя слушать Бетховена, не думая при этом о самом Бетховене» (Champigneuille B. Historie de la musique. Paris, 1969. P. 83)» (Будагов 2001 : 263).
То же можно сказать и о великих писателях девятнадцатого и двадцатого веков, особенно о таких «автобиографичных» писателях, как Эрнест Хемингуэй и Сергей Довлатов.
Даже беглое ознакомление с текстами С.Д. Довлатова позволит заметить: фамилия «Хемингуэй» встречается в них гораздо чаще других. Какова причина такой «привязанности»?
Точек соприкосновения между двумя авторами слишком много. Перечисление и объяснение их всех потребовало бы проведения отдельного исследования. Но и без него понятно, что Довлатов невозможен без Хемингуэя настолько же, насколько последний невозможен без Тургенева, Шервуда Андерсона и др.
Александр Генис в лучшей, пожалуй, книге о Довлатове написал: «Хемингуэй как танк проехал по прозе всего поколения». С этим утверждением трудно не согласиться, сделав оговорку: Довлатов в своем поколении был фигурой уникальной, особенной.
Для большинства людей Советского Союза начала шестидесятых Хемингуэй не был писателем; он оставался для них воплощением того запретно-недоступно-сладостного американизма, тяга к которому не изжита в России до сих пор. Таков Майкл Джексон для поколения восьмидесятых.
В отличие от большинства Сергей Донатович по-настоящему понимал Эрнеста Миллера Хемингуэя ввиду не меньшей талантливости и сильного внутреннего (и даже некоторого внешнего) сходства. Молодой, «ранний» Довлатов вместе с толпой проникается внешним Хемингуэем: концентрированная мужественность, свитера грубой вязки, все грубое, банальная риторика в диалогах. Довлатов находит себе бокс и драки, алкоголь и женщин. Лагерь в Мордовии по иронии становится его итальянским фронтом, а Мюнди-бар в Таллине – несомненно – имеет шарм Клозери-де-Лила. И, несмотря на все это, незаметно Довлатов становится самим собой, приобретает уникальность и над толпой возвышается.
Написать о первой мировой войне Хемингуэй смог лишь спустя десять лет, хотя некоторые ранние рассказы и содержат в себе фрагменты итальянских впечатлений.
По словам Довлатова, когда он вернулся из Мордовии, в чемодане уже лежала рукопись «Зоны». Однако пересмотрена и опубликована она была годы спустя в эмиграции. Некоторые западные критики отмечали «неуклюжесть» структуры «Зоны», находя неуместным прерывание основного текста «письмами к издателю», из-за чего произведение теряет связность. О причинах, по которым Довлатов строит книгу так, а не иначе, написано немало (см., например, (Высевков 2006)). К ним можно добавить одно предположение: пересмотрев рукопись «Зоны», автор нашел ее слишком «хемингуэевской» (и/или, возможно, просто слишком «незрелой») и добросовестно исключил или исправил те места, в которых сходство было чрезмерным. (По-видимому, по этой причине, перечитывая «письма» и сами новеллы, трудно избавиться от ощущения «склеенности» текстовых пластов разного времени создания.)
В книге «Зона» Сергей Довлатов оставил только несколько интертекстуальных отсылок к одному из произведений Хемингуэя, отсылок, создающих вертикальный контекст. Бóльшая их часть сосредоточена в трех новеллах о лагерном надзирателе капитане Егорове (новеллы после писем от 17 апреля, 3 мая и 17 мая 1982 года). Эти новеллы – попытка переосмысления романа A Farewell to Arms, навсегда вошедшего в русскую культуру под названием «Прощай, оружие!». Для подозрений в плагиате нет оснований. Довлатов сам говорил о том, сколь похожи были его первые рассказы на наиболее «очевидные» произведения Хемингуэя – он говорил и о «выпирающих ребрах подтекста», и о вечеринке как «неизменном антураже». Писатель отрекся от детского подражательства. Однако, как отмечает друг Довлатова Александр Генис, «Сергей внимательней других читал Хемингуэя». Названные выше новеллы русского писателя Довлатова и американский роман похожи, как «Фауст» похож на более ранний текст Кристофера Марло, как «Игрок» на «Пиковую даму». Они представляют собою новое решение. И даже – противостояние[1].
Ниже я перечислю основные элементы, на которых строятся отношения между хемингуэевским и довлатовским текстами.
1. Герой «Прощай, оружие» доброволец Фредерик Генри знакомится с медсестрой Кэтрин Баркли, проходя лечение после фронтового ранения на юге, в расслабляющей тепличной атмосфере американского госпиталя далекого от войны Милана. Герой Довлатова, капитан советской армии и лагерный надзиратель, едет в отпуск на черноморское побережье.
2. Разговор с «опером» Борташевичем перед отъездом в Адлер – «отголосок» разговоров Фредерика Генри с Ринальди. В обоих случаях писатели показывают мужскую дружбу между сослуживцами, сдобренную грубоватым подтруниванием друг над другом.
Хемингуэй:
“So you make progress with Miss Barkley?”
“We are friends.”
“You have that pleasant air of a dog in heat.”
I did not understand a word.
“Of a what?”
He explained.
“You,” I said, “have that pleasant air of a dog who – ”
“Stop it,” he said. “In a little while we would say insulting things.” He laughed.
“Good-night,” I said.
“Good-night, little puppy.”[2]
Довлатов:
– Приеду в Сочи. Куплю рубаху с попугаями. Найду курортницу без предрассудков…
– Презервативы купи, – деловито советовал опер.
– Ты не романтик, Женя, – отвечал Егоров, доставая из ящика несколько маленьких пакетов, – с шестидесятого года валяются...
– И что – ни разу?! – выкрикивал Борташевич.
– По-человечески – ни разу. А то, что было, можно не считать.
– Понадобятся деньги – телеграфируй.
– Деньги – не проблема, – отвечал капитан...[3]
3. Итальянские награды, обещанные за героизм Фредерику Генри, не более ценны, чем «шесть пар именных часов «Ракета» и «кипы похвальных грамот», полученных Егоровым.
4. В Сочи капитан встречает аспирантку Катю Лугину. Ее имя выбрано Довлатовым неслучайно – ведь имя главной героини в романе «Прощай, оружие!» – Catherine Barkley. Попытка обращаться с Катей как с «теми, другими» может обернуться только пощечиной – то же происходит на первом свидании Фредерика и Кэтрин.
Хемингуэй:
We looked at each other in the dark. I thought she was very beautiful and I took her hand. She let me take it and I held it and put my arm under her arm.
“No,” she said. I kept my arm where it was.
“Why not?”
“No.”
“Yes,” I said. “Please.” I leaned forward in the dark to kiss her and there was a sharp stinging flash. She had slapped my face hard.[4]
Довлатов:
Егоров огляделся и притянул девушку к себе. Та вырвалась, оскорблено чувствуя, какими жесткими могут быть его руки.
– Бросьте, – сказал Егоров, – все равно этим кончится. Незачем разыгрывать мадам Баттерфляй…
Катя, не замахиваясь, ударила его по лицу.[5]
Далее, впрочем, между Фредериком и Кэтрин, как и между Егоровым и Катей, возникает настоящая любовь.
5. После свадьбы капитан Егоров привозит Катю на север, в тайгу, где на нее наваливается лагерный быт. Этот сюжетный ход может быть условно соотнесен с бегством Фредерика и Кэтрин в нейтральную Швейцарию после перипетий на фронте. (Необходимо помнить, что три рассматриваемые новеллы Довлатова содержат множество блестяще написанных эпизодов, не имеющих какой-либо связи с текстом Хемингуэя. Описывая события мировой войны и события, происходящие в мордовском лагере, авторы обоих произведений преследуют довольно разные цели.)
6. В совместной жизни Фредерика и Кэтрин с начала их знакомства все идет хорошо (или, по крайней мере, настолько хорошо, насколько это возможно в военное время). Только то и дело идет дождь. Знаменитый «хемингуэевский дождь» является вестником трагических событий.
“It’s raining hard.”
“And you will always love me?”
“Yes.”
“And the rain won’t make any difference?”
“No.”
“That’s good. Because I’m afraid of the rain.”
“Why?” I was sleepy. Outside the rain was falling steadily.
<…>
“<…> I am afraid of the rain because sometimes I see me dead in it.”
“No.”
“And sometimes I see you dead in it.”
“That’s more likely.”[6]
И далее:
“It’s all nonsense. It’s only nonsense. I’m not afraid of the rain. I’m not afraid of the rain. Oh, oh, God, I wish I wasn’t.” She was crying. I comforted her and she stopped crying. But outside it kept on raining.[7]
Можно было бы привести еще множество других фрагментов, в которых трагические события войны и трагические события в личной жизни героев происходят под аккомпанемент дождя. Мастер повторов, Хемингуэй с их помощью закладывает в читателя предчувствие страшной развязки романа.
Довлатов же задает жизням Егорова и Кати обратный вектор. В Мордовии холодно телу и душно душе, нищенски тоскливо глазам и оскорбительно ушам. Но, начавшая было испытывать отчаяние теплолюбивая девушка вдруг замечает, что лед тает. В довлатовских новеллах появляются настойчиво повторяющиеся упоминания о таящем льде:
– Егоров, проснись, – сказала Катя, – вода замерзла. Капитан беспокойно заворочался во сне.
– Павел, в умывальнике – лед...
– Нормально, – сказал капитан, – вполне нормально...[8]
Далее:
– Ты большой, – сказала она, – как дерево в грозу. Мне за тебя страшно.
– Ладно, – сказал он, – все будет хорошо. Все будет просто замечательно.
– Неужели все будет хорошо?
– Все будет замечательно. Если сами мы будем хорошими...
– А правда, что лед в умывальнике тает?
– Правда, – сказал он, – это нормально. Закон природы...[9]
Этот разговор о замерзшей глыбе в умывальнике, безусловно, звучит, как переведенные с английского языка и очень узнаваемые хемингуэевские диалоги.
7. Кэтрин Баркли ждет ребенка. Катя также беременна. Доселе коснувшийся хемингуэевского повествования лишь в некоторых точках, в рассказе о родах героини Довлатов приближает свои строки к строкам финала «Прощай, оружия» на опасно близкое расстояние. В обеих книгах повествование становится предельно детальным (в частности, обоих героев врачи не пускают в палату, оба отправляются обедать в кафе, где они фиксируют взглядами каждую мелочь и т.д.) – такое восприятие мира, по мнению авторов, свойственно людям, находящимся на пике душевных переживаний.
После всех описанных интертекстуальных связок важно отметить последнюю: единственно возможная для Хемингуэя концовка (смерть главной героини) становится пищей для ума старающегося оторваться, отойти, откреститься от него Довлатова. Решение оказывается простым и гениальным: Хемингуэй убивает Кэтрин Баркли, Довлатов дарует своей героине жизнь. Пожалуй, ради этого и написаны новеллы Сергея Донатовича Довлатова о капитане Егорове, а все остальные детали необходимы лишь как дополнительные вещества, позволяющие основному компоненту мощного лекарства лучше усвоиться.
[1] Заметить это можно и до прочтения новелл о Егорове, сопоставив предуведомления к обеим книгам. Хемингуэй пишет: None of the characters in this book is a living person, nor are the units or military organizations mentioned actual units or organizations. – E.H. (E. Hemingway. A Farewell to Arms. – Moscow: Progress Publishers, 1976. – P. 28.) Довлатов же предупреждает: «Имена, события, даты – все здесь подлинное. Выдумал я лишь те детали, которые несущественны. Поэтому всякое сходство между героями книги и живыми людьми является злонамеренным. А всякий художественный домысел – непредвиденным и случайным. Автор» (Довлатов С. Зона. Записки надзирателя // Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. – СПб.: Азбука классика, 2005. – С.7).
[2] E. Hemingway. A Farewell to Arms. – Moscow: Progress Publishers, 1976. – P. 49.
[3] Довлатов С. Зона. Записки надзирателя // Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. – СПб.: Азбука классика, 2005. – С.95.
[4] E. Hemingway. A Farewell to Arms. – Moscow: Progress Publishers, 1976. – P. 48.
[5] Довлатов С. Зона. Записки надзирателя // Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. – СПб.: Азбука классика, 2005. – С.95.
[6] E. Hemingway. A Farewell to Arms. – Moscow: Progress Publishers, 1976. – P. 124.
[7] Ibid.
[8] Довлатов С. Зона. Записки надзирателя // Собр. соч. в 4-х томах. Том 2. – СПб.: Азбука классика, 2005. – С.87.
[9] Там же. – С.88.
