Подборки:
Рыбья скворешня
Короткой водой
1.
Есть поэты, про которых неважно, как они выглядят. Вся их суть – текст. Их физическое обличье – условность, неохотная дань материи, им можно и должно пренебречь, погружаясь в мир мысли и чувства.
Есть поэты другие - для понимания которых необходимо видеть их и слышать, потому что их текст – лишь нотная запись. И для тех, кто музыки с листа не читает, он превращается в набор крючков и палочек без голоса, без крика и шепота, без шокирующего или завораживающего предъявления себя публике Автором.
Зарахович не принадлежит ни к тем, ни к другим.
Музыка из его стихов никуда не уходит. Качающийся ритм, круговые повторы звука и образов - все это органически присуще его стиху, а не привнесено извне. Произнесите написанное вслух - и вы получите тот же эффект, который имеете, слушая автора.
А все-таки послушать его стоит.
И посмотреть. Кто-то сказал однажды, что он похож на Лесного Царя, забредшего в детскую библиотеку. Или Крысолова, добавлю я, раз уж мы заговорили о детях (а публика – всегда дети, независимо от возраста). Он из тех, кто уведёт далеко, только прислушайся – и затянет.
В поэте Зараховиче есть что-то нездешнее. Но за пределами Романтизма с большой буквы нездешнее часто выглядит странным, чтоб не сказать неуместным. Поглядеть непредвзято (т.е. изменив направление предвзятости) – он сам дитя: двухметроворостое, круглолицее, седое. Вот он: одной рукой обхватив себя, а другой не столько подчеркивая ритм, сколько выполаскивая воздух, ощупывает нечто незримое в пространстве чуть выше своей коротко стриженой головы.
Зарахович закрывает глаза, когда читает. Он не стремится установить контакт с аудиторией. Отменяем Царя и Крысолова в пользу более точного сравнения. Зарахович похож на говорящего во сне. Он видит свои сны и тут же, «в режиме реального времени», о них рассказывает.
Наверное, каждому писателю, читателю, любителю стихов знакомы эти сны. В них событийный ряд вдруг сменяется ритмическим. Слова цепляются, нижутся, вяжутся друг к другу. Выплывают из темной глубины строчки – одна покажется целиком, другая наполовину так и останется во тьме… Внутри сна они кажутся невыразимо прекрасными. Но мало кому удается вытащить их на поверхность. А если и вытащишь, пропадает все впечатление. Остается либо тавтология, либо досадная усечённость грандиозного некогда смысла.
Стихи Зараховича – сонные видения, которым каким-то чудом удалось всплыть целиком: не разрушившись, сохранив странные колебания реки сновидений, ее медленный ритм и удивительные образы, плывущие в ее водах.
Мир отражённый до утра внутри
Ночного озера — пускает пузыри
Вниз головой нелепо перевесясь
К поверхности, как будто ждёт известий…
(«Пловец»)
Река (в моем тексте) появилась не случайно – в поэзии Зараховича она едва ли не главный архетип. Во всех проявлениях, со всеми своими жителями, одушевленными или нет. Даже там, где не о реке речь, так и жди, что всплывет (ну никуда без этого слова) что-нибудь речное.
Вот он начнет с кирпичной стены:
Как Малевича празднуют нынче
Два квадрата на фоне кирпичном
Оба чёрные, правый светлей…
(«Квадрат») –
Что бы, вы думали, будет дальше? Вы догадались! Он продержится семь строк на поверхности - и нырнет в родную стихию.
Это парная рифма как верша
Вещь в себе, это рыбья скворешня
Вот окошко и кошка внутри
…Там в воде образуется полость
Воздух крепит икринки на плоскость
И скользят по стеклу пузыри
И начнет перемешивать воздушный мир с водным.
Заодно мы узнаем, что за «квадраты» - это окна. И за одним из них (можно предположить, что за тем, который светлей) – женщина:
И любимая спит, обернув серебрящийся бок
Не укрытая снизу
Ну, конечно же, у нее будет серебрящийся (чешуйчатый?) бок. А как же иначе, раз – любимая?
Стихи Зараховича - сумеречно-очарованный мир. Заговоры, заклинания, постоянный привкус сырой травы, речных водорослей… Река, земля, то, что близко, насущно, неразрывно связано с глубинами бытования и сознания…
2.
Стихотворение – на самом-то деле, трехмерная штука.
Бесполезно читать его, как газетную статью - от начала к концу.
Оно создано, чтобы быть взятым – читателем: подобранным, как берут у подруги цветочный отросток и сажают в горшок. Как подбирают щенка на улице и приносят домой.
Стихотворение, просто прочитанное, - это щенок, на которого бросили взгляд и прошли мимо.
Это не плохо и не хорошо, но - совместной жизни не будет. Не о чем говорить.
Другое дело, когда читатель его взял, приютил в своей голове, в своем сознании. Там оно поворачивется разными сторонами. Мерцает созвучиями, как новогодняя елка огоньками. Открывает то, что не видно с первого, со второго, с третьего раза, а потом вдруг - ба! - открылось.
К Зараховичу это относится в высшей степени. Его стихи, по классификации Винни-Пуха (кроме шуток, прекрасной), – несомненные бормоталки: то, что бормочешь, проговариваешь по нескольку раз, иногда совершенно не вникая в смысл. Повторяешь, слегка меняя слова местами, то эдак повернув, то так:
Слышишь, звенит колокольчик трамвайный
Слышишь, уже не звенит, не звенит
(«В этой реке невысокой на вид…»)
И вдруг понимаешь –
Ведь это фотография (психограмма?) потери как душевного опыта - здесь установлен тот кратчайший перепад во времени между звуком и тишиной, который – чуть расширь – окажется разницей между «есть» и «нет». И детство, прекратившееся во внешнем мире («не звенит»), становится событием внутри, причем внутри буквально – среди не то чтобы души, а прямо крови, где-то возле сердца:
Тополиного пуха медлительный снег
На себя не похожий
Ни тебе снеговик
ни тебе человек —
Просто вымысел божий
И от этого вымысла всё хорошо
Всё беспечней ненужность
Словно сердце в холодную воду вошло
И нырнуло поглубже
И на месте его — пустота
По краям передместья
Мост растёт на крови. У моста
Машет удочкой детство
Если влево кивок, то чехонь
Если вправо, то жерех
…Всё ты взрослая гладишь ладонь
Завоёванный берег.
(«Тополиного пуха медлительный снег» - процитировано целиком).
И вот – раз уж мы заговорили о детстве – из другого стихотворения - тот же звук издалека, чистый, ностальгческий, щемящий:
Это тебе двухколёсное детство звонит
Сердца не чует — всего-то коленкой болит…
(«Спал под молочной звездой и смеялся во сне»)
Без труда вычислим "общий знаменатель" (звук), а есть и другие (сердце, берег) – их множество. Потому что по существу у Зараховича каждое стихотворение – как слово внутри большего стихотворения. Конец стихотворения для него – не следствие завершенности (и еще менее – исчерпанности). А всего лишь результат физиологической необходимости перевести дыхание. Это не конец, а пауза. Видения и мысли перетекают из одной вещи в другую. И так все стихи Зараховича увязываются в общую сеть. В сеть – сплетение прочных волокон, между которыми задержана пустота, которая, в свою очередь, удержит улов.
В ячейках этой сети – или в ее узелках - вспыхивают то здесь, то там образы - окно, вода, молоко, звезда, плеснувшая рыба, - и все они друг на друга смотрят...
А, кроме того, сама сеть - это зыбкое колыхание, сонное бормотание, скорее заговор, чем речь; то, как приговаривают над ранкой ребенку, чтоб заживала...
Что он там заговаривает? кому ворожит? какую боль утишает?
3.
Зарахович так бережет мир, так не надышится над его красотой, что из этой бережности вырастает ощущение хрупкости, такой преходящести и нежности, что щемит сердце.
Одно из моих любимых стихотворений – про стеклодува:
Воды бродячее стекло
Качает лодку стеклодува
А он забыл про ремесло
(«Воды бродячее стекло»)
Да-да, все стеклянное, все может разбиться в любой момент. Тем волшебней миг, когда – вот оно, живое, перед глазами:
Кому ещё так повезло
На вымостках стоять и видеть
Всю видимость — и сушь и сырость
Весь вымысел — себе назло
Воды разбитое стекло
Кому еще так повезло? Нам еще так повезло.
Мы стояли рядом, мы подслушали его бормотания (о! вот я наконец договорилась до правильного определения: слушать Зараховича неизбежно значит - подслушивать: проникать в тайное). И мы подсмотрели его сны.
4.
Зарахович удивителен, поскольку мало и плохо предсказуем.
Ради примера - что бы вы ожидали услышать после такой – вполне обычной фразы: «смотришь и видишь»? Придумайте три варианта. Каким будет следующее слово? А теперь внимание – правильный ответ.
«Не видишь». Да, вот так вот. «Смотришь и видишь, не видишь – глядишь все равно». Важным внезапно оказывается сам глагол. Не объект, на который направлено действие. Важно то, что Смотришь и Видишь. Хочется с заглавной буквы. Потому что важно. Потому что это почти как имя собственное. Видишь – само по себе это гораздо важнее, чем то, что именно видишь.
А еще важнее тот факт, что ты смотришь.
И так слово за словом можно распутывать, как клубок, каждую строчку.
Вот еще, уже цитированное, про детство: «сердца не чует – всего-то коленкой болит».
Не что болит? – коленка. А «детство болит». Чем болит? – коленкой.
Совсем другая история. Почувствуйте разницу.
Нежная и кропотливая выделка слова – еще одна примета поэзии Зараховича.
«но присмотрись – и сами потекут
Цвета и звуки, подчиняясь форме
Сосуда легкого….»
Он дает курсив, чтоб наше внимание не проскочило мимо, чтоб мы приготовились: что-то будет –
«сосуда легкого»,
потому что здесь любое из слов может оказаться существительным. Сосуд какой? – легкий. Это с одной стороны. А с другой стороны, наши легкие, они ведь что-то вмещают в себя, и, значит, сами являются сосудом…. И потому, когда прочтем «подхватывая вдох распустит жабры по теченью ива» - мы поймем: ива здесь сопоставима и с рыбой (потому что жабры) - и с нами, людьми, потому что мы не только жабры узнаем в ее очертаньях, но и – конечно же! – собственные легкие. Или, по крайней мере, их кровеносную систему, скругленную и выпуклую.
Не могу сказать, что мне всегда все нравится. Вот здесь: «и Слово было жанром, а не жалом» - нет, не нравится. Для моего слуха слова «жанр» и «жало» несопоставимы. «Жало» – из слов-первооснов. А «жанр» - с его французистостью, труднопроизносимостью – второстепенно, слишком изящно, слишком иностранно, чтобы встать в ряд с такими, как: «слово», «жало».
Но даже когда не нравится, мне все равно интересно – а что дальше. И я не обманываюсь: «Боян бо вещий…» - вывела рука из темноты зареванную строчку». И я радуюсь, потому что сразу множество образов с- и рас-крываются за этим: дочка в слезах, стесняющаяся сама себя, упирающаяся и так далее – продолжайте сами.
Поэзия (кроме прочего) удовлетворяет важнейшую человеческую потребность – потребность в тайне. И вот эта «дочка», которая рифмой присутствуют в «строчке», становится почти явной в тот момент, когда к ней добавляется эпитет «зареванная», но так и не проявляется до конца – пример такой тайны. Она обозначает свое присутствие, она позволяет догадаться. Но не больше. И не здесь ли главное чудо? Зарахович по таким чудесам большой специалист. Он дарит читателю чувство посвященности, причастности – и никогда не разочаровывает грубым истолкованием. Его подсказки прозрачны, но при этом никогда не окончательны. И – от его стихов остается послевкусие, вот как бывает, когда выходишь из музея, насмотревшись картин, – и вдруг увидишь над Остоженкой совершенно италийское небо. Или в соседнем кафе - девушку, которая чистый Ренуар. Так сквозь Зараховича видишь мир волшебным, влажным, речным, дождевым и всегда незаконченным. Смотришь и видишь. И даже если не видишь - смотришь.
-------------------------------------------------------------------------------
*Биографическая справка: Алексей Владимирович Зарахович родился в 1968 году в Киеве. По образованию — филолог (КГПИ им. Горького). Автор книг: “Машины и озера”, “Табукатура”, “Шаббат” (книга в сборнике “Дом с химерами”), “Река весеннего завета”. Автор и режиссер поэтических клипов по мотивам украинской поэзии 20—30 годов. Работал учителем русского языка и литературы, журналистом, тележурналистом и пр. Член НСПУ (Союз писателей Украины).
