Давайте представим себе настоящую серьезную прозу, такую Прозу-Прозу, концентрирующую в себе все то, за что мы любим прозу. Четкий, внятный сюжет насчет того, как раздерганный интеллигент приезжает в уездный город и постепенно собирает себя из осколков. Или, например, как благонравная девушка мечтает о кузене – и в итоге сбывается ее мечта. Но я не о том. В этих образцовых романах очень даже могут встретиться неожиданные страницы, написанные как надо – но лучше, чем надо. Когда вдруг картинка становится ярче, в воздухе возникают запахи, начинают гудеть шмели и – в общем, понятно. И можно представить себе читателя, который любит именно эти страницы гораздо больше, чем остальные. Настолько больше, что – извините уж великодушно! – ему становится в сильной степени безразлично, что в итоге станется с интеллигентом или с девушкой и ее кузеном. Тем более, это в общих чертах предсказуемо.
Так, например, Гоголь пишет Чичикова, движущегося из пункта А в пункт Б, и это перемещение служит чисто служебным целям обогащения главного героя по заранее намеченному плану – или его, героя, наказания согласно плану автора. Но вдруг вид из окна кареты, видимо бесконечная дорога, широкое небо предстают много важнее, чем остальное. И по ничтожному, в общем-то, поводу появляется образ родины как дороги, который слово в слово будут учить и декламировать школьники многих поколений.
Думаю, Павел Лемберский, русский писатель из города Нью-Йорка – тот самый очарованный читатель, для которого мгновенный вихрь прозы много дороже истории и всех ее смыслов. Он же – автор, пишущих для таких же очарованных читателей. История – только повод. В итоге с необходимостью возникает малая проза. Не курица, а филе курицы, лакомые места. Яркая и представительная подборка, например, – «Вынужденная посадка».
«Я обливался холодной водой по утрам, мне позарез нужны были мышцы на лето, чтобы хоть как-то, хоть чем-то... Я растирался до крови, я отжимался от пола. Сосед-культурист дядя Боря одобрительно крякал, и кивал, и показывал, как обращаться с эспандером, чтобы мышцы груди это самое, а то это.
А отдельные птицы уже снимались с насиженных мест и писали из Вены чудесные письма. В одном значилось: "Красотища немыслимая! Но необходимы бабки. Хорошо идут простыни, оптика". В другом хвалили комнату Брейгеля в музее Кунст-хреновище что-то такое.
Она сидела на скамейке у памятника и ее лапал он. Я наблюдал из-за афиши, но ошибки быть не могло: он целовал ее влажную шею... А-а-ах, ты!.. Я неспеша обливал его керосином из ржавой канистры, я подносил зажженную спичку к причинному месту, место вспыхивало, вздувалось, место шипело, там ведь железы, мы проходили, он обугливался целиком, он сгорал без остатка: от фуражки Коммерческаго училища до подметок нечищенных башмаков, его хоронили одетые пожарниками товарищи, медь превалировала».
Это из «Пяти легких пьес», где фасеточной природы целого Павлу Лемберскому как бы недостает, и относительно небольшая прозаическая вещь опять распараллеливается – простите за глагол, но, по-моему, сам Павел Лемберский его бы допустил, да и Word не возражает. Да и внутри каждой из (музыкальных) пьес нарастает параллельность, одновременность.
Что слегка непривычно и неуютно в прозе Лемберского – промежуточное место героя. Объясню. В гениальной прозе Чехова герои – несомненно живые люди, и наше сочувствие к ним идет на полную катушку; оно, огрубленно говоря, и есть корневой смысл этой прозы. В иначе гениальной прозе Хармса герои – фигуры речи, и сочувствовать, например, вываливающимся старухам – невменяемость. У Лемберского герои располагаются на странице чуть дольше, чем у Хармса, и так как обстановка способствует, начинают оживать. Но автор довольно безжалостен к ним. Они скорее играют роль нот в его партитуре.
Такая проза должна граничить с поэзией. Так и происходит – взгляните, например, как из фрагмента прорастает анапест:
«Дорогая, ты забыла его, ну скажи? Он был предан тебе, подносил "Лориган" Коти, бесконечные монпасье, орхидеи от Лапенштока, невпопад и неточно цитировал Малларме, целовал пальцы ног, тыкал прочерк в душистое декольте, он был свеж тогда, да, дорогая? Ты забыла его, ты забыла его, ну скажи? Ну скажи: я забыла его, я забыла его.
- Я забыла его, я забыла его.
- Я не верю тебе, дорогая».
На карте современной российской малой прозы Лемберский, без сомнения, занимает достойное место. Другое дело, что карта эта пока не составлена или, что еще хуже, составлена плохо. Что ж, займемся этим не спеша.
