Один из самыхинтересных поэтов десятилетия Кирилл Медведев не публикует своих стихов. И нечитает на поэтических вечерах. Это называется мораторий. Пять лет молчания. Отказ,уход, забастовка. Очень странный поступок во времена, когда каждый только иноровит «пробиться» и «пропиариться». В следующем году срок моратория истекает,но вряд ли Медведев вдруг резко начнет тусоваться на фуршетах или ездить пофестивалям, добиваясь признания. Сегодня он известен другим: видный политическийактивист, член социалистического движения «Вперед», редактор «Свободногомарксистского издательства». Переводчик. И, естественно, поэт. Писать он неперестал. Просто не хочет делать из литературы жизненную стратегию.
— Кирилл, чтоозначает вся эта череда отказов? С чего она началась?
— Наверно, это просто способ развития, такое вечноестановление. От журналистики я тихо отказался в конце 90-х, потом от перевода. «перевод / это сладкий сон / а творчество / этомука / поэтому / я наверное больше не буду / заниматься переводом» – такоестихотворение я тогда написал, в самом начале 2001 года. После этого надо было, как говорится, отвечать за базар. При том,что именно тогда перевод для меня очень был важен, я ощущал, что это моё призвание.Призвание вообще неизвестно откуда в тебе берется. Тем более, такое странное,как перевод. Легче объяснить, почему человек начинает писать стихи, чем то,почему он вдруг хочет переводить. В четырнадцать лет я очень любил слушатьгруппу «Кино». И в какой-то момент взял и начал переводить тексты Цоя наанглийский. Почему? Сам не знаю. И сейчас не могу ответить.
— Вы такхорошо знали тогда английский?
— На уровне спецшколы, а мог бы совсем не знать. Делоне в этом. Я вдруг почувствовал огромной силы влечение к переводу. Я многоемогу объяснить в своих поступках, в своей жизни. Но это необъяснимо. В концедевяностых у меня начала происходить некая социализация с помощью перевода, профессиональноестановление. Видимо, это и напугало. Был конфликт между профессиональнымстановлением и этой мистикой призвания, что ли.
— Значит, кактолько маячит перспектива стать профессионалом, вы тут же из этой сферыуходите?
— Я не собирался делать такой вывод, но оннапрашивается. Наверно, так. Причем каждый раз это происходит неосознанно. Неттакой цели – ни в коем случае не становиться профессионалом.
— Не можетслучиться, что через несколько лет вы станете профессиональным политическимактивистом?
— Думаю, что нет. И, честно говоря, не представляю,кого в наше время можно назвать профессиональным активистом. Профессиональныйполитик, который существует на деньги своей организации, — да, тут все понятно.Но профессиональный активист — это как профессиональный любитель. Так что всмысле ускользания от профессионализма все складывается удачно.
— Пытаюсь представитьвас в статусе Дмитрия Быкова. Или Воденникова. Или Верочки Полозковой. И немогу. То ли вы не победитель по своей натуре, то ли у вас изначально другиецели. И все-таки странно для пишущего человека делать ставку на неуспех. Какуюпозу ни принимай, а все равно ведь каждый хочет быть услышанным, понятым ивостребованным.
— Не могу сказать, что когда-либо делал ставку нанеуспех. Но согласен, выглядит это так. Да, действительно, если б не определенныевыходки, возможно, у меня сейчас бы у меня было больше читателей. Но дело ведьне в количестве читателей. Я никогда не хотел быть шоуменом или любимцемпублики, хотя, конечно, всегда хотел влиять на людей, отстаивать, утверждать,усложнять некую героическую и одновременно рефлексивную позицию, не скрывая приэтом своих слабостей и даже комизма. Но для этого нужно уметь отказываться от каких-тодостигнутых полномочий, ломать что-то, уходить в тень и так далее. Можносказать, что для этого требуются особые усилия. Но можно сказать, и что все этовполне логично вытекает из стихов. Поведение человека, в жизни которого стихииграют важную роль, неизбежно вытекает из его стихов. Поэтому было бы странно,если бы у меня все складывалось иначе. Разве что если б культурный иполитический контекст был другим. Допустим, в начале 2000-х происходит развитиене в ту сторону, в которую оно произошло, а в какую-то другую. В сторону мягкойевропейской демократии. Ну вдруг, представим. Возможно, в этом случае, такогополитического вывиха ни у меня, ни у других, у Лены Фанайловой, например, непроизошло бы. Ну, была бы поэзия, с нормальными гражданскими или левацкими нотками,вот как сейчас в Украине.
— Что значит«политический вывих»?
— Это когда ты чувствуешь, что общество идёт куда-тосовершенно не туда, и это чувство переламывает тебя, заставляет переосмыслятьвзаимоотношения между разными сферами твоей жизни, между тобой и твоей средой,твоим творчеством и твоей работой. Ты чувствуешь, что невозможно бытьнормальным членом общества – нормальным поэтом, нормальным художником, нормальнымрадикальным художником. Слишком много компромиссов требует такая нормальность,поэтому, чтобы сохранять себя, нельзя плыть по течению, ссылаясь на то, что тыякобы просто занимаешься своим делом. Нужно двигаться вопреки, что называется,чесать историю против шерсти.
— Или незамечать, абстрагироваться…
— Не уверен, что это выход. Ты не замечаешь истории, ноона-то замечает тебя.
— Значит, всеидет от текстов. Давайте тогда о текстах. У вас очень много конкретныхнарративных верлибров. Такое довольно часто встречается в современнойамериканской поэзии, которую вы тоже переводили. В том числе у Буковски…
— Странно прозвучит, но я считаю, что мои стихи растутисключительно из русской традиции. Причем именно из поэзии. С прозой у меня сложныеотношения. Я ее мало читаю и мало читал когда-либо. Со стороны, конечно,виднее, но мне кажется, что если б не было Буковски, я все равно писал бы, какпишу. Корпус русских текстов, которые во мне сидели, и личные переживания — всеэто вывернулось наружу именно таким образом. Я понимаю, что моя версия никогоне убедит. Но это правда.
— Был вариантзаписать то же самое, только прозой?
— Не было. Мне такое даже в голову не пришло. Стихи телесны,это отражение физиологии, мимики, жестикуляции, соматики человека. Естьизвестная теория (по-моему, справедливая), что поэтическая строчка соразмернадыханию автора. А проза строится по совершенно иным законам, более рациональным.Мне она не так интересна.
— Принятосчитать, что поэзия – лучшие слова в лучшем порядке. То есть в поэтическомтексте предполагается некая окончательность. Лингвистическая неизбежность, какговорил Бродский. А у вас неизбежность как-то не очень чувствуется…
— Тем не менее, она есть. Никогда не делал ставки набесформенность и аморфность. Я свои стихи долго правлю. Каждую строчку по многораз.
— Помнитенаизусть свои тексты?
— Нет, только отрывки. У меня плохая память на стихи, втом числе и на рифмованные. Но я не вижу разницы между мной и человеком,который пишет в рифму и может по нескольку месяцев подбирать эту рифму,переставляя слова. В моем случае результат выглядит несколько спонтанно, нопроцесс протекает так же.
— Я слышал,как на Триумфальной площади во время Маяковских чтений вы читали рифмованныестихи. На мой взгляд, блестящие.
— Это были переводы.
— Значит, вывсе-таки продолжаете заниматься переводом.
— Конечно. Как я уже сказал, в свое время был конфликтмежду призванием и тем, в каком виде система готова это призвание принять.Поэтому не хотелось переводить на заказ и прочее. А сейчас я перевожу довольномного, поскольку сам теперь занимаюсь книгоизданием... Есть такое «Свободноемарксистское издательство», для которого я последние два с лишним года перевожукниги. В первую очередь, западную левую теорию. Но в том числе и стихи.
— То есть вкачестве переводчика работаете на самого себя в качестве издателя?
— Только не на себя, а на общее кооперативное предприятие.
— Это васустраивает?
— Да, в том смысле, что не происходит конфликта междунекой органичной внутренней потребностью и конъюнктурой. Я действительно делаючто хочу. Понятно, что создать полноценное издательство, не имея серьезныхденег, сложно. Но я и не хотел бы быть профессиональнымиздателем. Кстати, мои молодые товарищи по издательству считают меня ужаснымпереводчиком, слишком много требуется редактуры.
— Вы как человекмарксистских взглядов, вероятно, считаете, что искусство должно принадлежатьнароду. Но меньше всего шансов принадлежать народу как раз у актуального искусства,к которому относят и вас. С трудом представляю, что когда-нибудь люди будутпокупать стихи Кирилла Медведева в таких же количествах, в каких покупают ЛарисуРубальскую или Вишневского. У народа заведомо плохой вкус.
— «Народ» — сомнительное понятие. И потом, вкусы меняются.Еще пятьдесят лет назад Александр Сергеевич Пушкин был очень популярнымавтором. Его стихи читали простые люди и находили там для себя много насущного.Плохой поэт Пушкин? По-моему, хороший. Есть массовое искусство, естьактуальное, есть демократическое. Массовое искусство — это необоснованный хэппи-энд, либо, наоборот, беспросветный кошмар, нечто эскапистское, в чем нет местачеловеческой воле и разуму. Современное искусство — это воспроизводство некойкритически мыслящей среды. У нас с критической средой сложно, поэтому современноеискусство находится в непонятном положении: художникам и поэтам кажется, чтосам факт производства неких актуальных, недоступных или отвратительных большинствуартефактов гарантирует их, художников, критическую функцию. Но это не так. Чтобыфункция современного искусства стала понятна людям, его формирование должносовпасть с какими-то волнами гражданского подъёма, как это случилось в 50–60-е наЗападе.
…А вот демократическое искусство снимает барьеры междулюдьми. Но делает это, в отличие от массового, без розовых соплей, а наоборот,через болезненное обращение к общим первоэлементам – страх, голод, секс, насилие...И демонстрирует, что при массе различий во всех нас есть что-то общее, ихудожник занимается именно этим общим, в разных его преломлениях. Большойхудожник — всегда демократ.
— А людистарой закалки говорят, что искусство принципиально иерархично. Какая ж тутдемократия…
— Иерархии, конечно, есть, но их много, и для разныхкругов они разные. Мы же в любом случае делаем выбор: одно предпочитаем другому– вот тебе и иерархия. Но иерархии условны и историчны. Они не для всех и ненавсегда. Как мы только что обсуждали – кому-то кажется, что стихи хаотичны, акто–то видит в них железную внутреннюю логику. Многое зависит от контекста, отпоколения, от новых авторов, которые приходят и пишут нечто, после чего классикиначинают выглядеть совсем по-другому, и иерархия меняется. Но смена иерархии неозначает хаоса и полной относительности. Все равно же некие стержни остаются.
— Печально сознавать,что все зависит от контекста, и нет в мире ничего вечного. А как же, например,Данте с Шекспиром, которые пережили тысячу смен контекстов, а все равнонаходятся в литературной иерархии наверху?
— Шекспир с Данте писали в той исторической ситуации (ивыразили ее), когда основные свойства наступающей капиталистической эпохи былив зародыше. Они до сих пор актуальны, потому что та эпоха еще не кончилась. Этовсе равно контекст, просто гораздо более широкий. Очень много зависит от твоегоположения в истории. В какие-то моменты создать то, что пережило бы твою эпоху,почти невозможно. В какие-то - сильно проще.
— А чтоскажете о нашей эпохе?
— Я не всевидящий, изнутри судить трудно. Мнепо-прежнему интересен тот поэтический подъем начала 2000-х, теперь уже скорее всоциокультурном смысле. В 1970-80-е на острие художественного процесса былопресловутое поколение дворников и сторожей. Люди, которые жили в определенномритме, не читали газет, уходили в индивидуальный метафизический поиск иизвлекали на поверхность некие смыслы. В девяностых возникла новая зонаконфликта между интеллигентом и историческими обстоятельствами, а значит -новая зона поэтического эксперимента. Появилось новое продвинутое поколение, компьютеризированное,работающее в журналах и рекламных конторах. Это поколение столкнулось с новымдля нас жестким капиталистическим форматом. Человек, работающий на современные форматированныемедиа и использующий в работе свои творческие способности, а не простомеханический навык, испытывает максимальное отчуждение от себя, от своейчеловеческой сущности. Таким образом и рождается новая поэзия – в столкновенииновой социальной и технологической реальности с обычными человеческими переживаниями.Существует стремление примирить себя с новым опытом - и неспособность этосделать. Или способность. Но чаще все-таки неспособность. Дисгармония такогорода порождает поэтический взрыв. Не так уж принципиально, кто где работал вреальности, такой болезненный передовой опыт охватывает и как-то по своемузавораживает всех, кто поблизости. И мне кажется, что ничего более серьезного стех пор не произошло. Потом пришло поколение, которое так или иначе восприняло этиэмоции и поэтические формы и развило их. Разумеется, существует масса поэтов,которые не имеют никакого отношения к тому, о чем я говорю. Они ничем не лучшеи не хуже, просто не связаны с этой тенденцией. Актуальная же, передовая поэзияпоследних лет – это именно продукт современного информационного общества. В егодовольно-таки извращенном российском изводе.
— Но поэзия копирайтеровуж точно не может принадлежать народу. Она рождается в недрах экспертногосообщества и им же и потребляется. Целевая аудитория актуальной поэзии — поэты,журналисты, критики, кураторы и тому подобные личности. Какой-то очень странныйнарод. Я бы сказал, неполный.
— Сейчас еще рано делать выводы. Любое новое явление настадии формирования находится в замкнутом социальном кругу. Дальше многоезависит от того, в какую сторону развивается общество и какому количество людейбудут близки переживания этих авторов. Если это передовой отряд и в дальнейшемтакими, как они, будет большинство, — они станут классиками, а тексты войдут в болееили менее массовый обиход. Если в офисы засядет полстраны, эти авторы станут болеепонятны людям. А вот если общество свернет на какой-то кардинально другой путь– возможна, например, новая промышленная фаза, постинформационная или какая-нибудьмелкопроизводственная… Я вот, например, сейчас погружен в производство книг, мысами делаем книги нашего издательства. Эта работа с живым материалом – бумага,картон, тонеры – лично меня увлекает и вдохновляет сейчас даже больше, чемгероический протестный дискурс, который, конечно, мне тоже очень близок. А вот переживаниясубъектов информационного общества с их особыми страхами, комплексами, барьерамиуже не так близки и интересны. Кстати, Оруэлл говорил, что язык должен бытьсовместным творением поэтов и людей физического труда. Я думаю, нужна встречаэтих субъектов на каком-то новом уровне.
— Вы сейчасочень убежденно говорите… А я помню, чем меня привлекли ваши ранние тексты.Ощущением растерянности, беззащитности перед миром. Я слышал голос растерянногочеловека, именно это вызывало симпатию, сопереживание. Вы сильно изменились стех пор.
— Изменился, но растерянность как раз осталась. Еестало даже больше. Раньше я был абсолютно уверен в собственном призвании, верилв предназначение поэзии, в ее способность изменить мир. Сейчас такойуверенности нет. Есть знание о том, что у поэзии, у искусства есть свое важноеместо в трансформациях реальности, наряду с активистской практикой, с наукой...Необходимость постоянно переключаться между этими сферами, а также зависание междуними – все это и вызывает растерянность. Но я думаю, что такова миссия, по-другому быть и не может.
Справка
Кирилл Феликсович Медведев (р. 1975) — поэт,переводчик, издатель, политический активист. Окончил Литературный институт им.Горького. Автор книг «Всё плохо», «Вторжение», «Тексты, изданные без ведомаавтора», «3%». Переводчик романа Чарльза Буковски «Женщины» и сборника стихов«Блюющая дама». Участник социалистического движения «Вперед». Инициатор иредактор «Свободного марксистского издательства». Сайт: http://kirillmedvedev.narod.ru/
