Новая книга Анатолия Рубинова, автора «Истории бани», посвящена трем лучшим и, без сомнения, самым известным московским магазинам: «Елисеевскому», ГУМу и секретной «Кремлевке» (Рубинов А. История трех московских магазинов. - М.: Новое литературное обозрение, 2007. - 336 с. - (Культура повседневности)). Именно эти магазины на протяжении многих десятилетий неизменно привлекали пристальное внимание москвичей – диковинными товарами, небывалыми возможностями, таинственными происшествиями и громкими скандалами. "Полит.ру" публикует главы из первой части книги, в которой речь пойдет об увлекательной и полной занимательных деталей истории расцвета и краха империи купцов Елисеевых – от первого опыта торговли апельсинами на Невском проспекте до обзаведения собственными погребами на далекой Мадейре и создания сети из трех крупнейших магазинов.
Известный всей России знаменитый московский магазин «Елисеевский» вполне мог называться «Касаткинским». И это было бы правильно, потому что предки его создателя, когда они еще жили в деревне, все были сплошь Касаткины. В большой и праведной семье Касаткиных двое старших братьев, рослые молодые красавцы Петр Елисеевич и Григорий Елисеевич, всю дальнейшую, взрослую жизнь почитали своего батюшку, который был охоч до работы, строг, справедлив, но, однако, на редкость ласков. Братья хотели, чтобы и после кончины отца все незнакомые люди кругом произносили его имя: именем батюшки и их общем отчеством они и назвали основанное ими дело – Товарищество «Братья Елисеевы». А внуки закрепили это имя в памяти всей России, через полвека передав название трем магазинам, самым роскошным во всем государстве и похожим, как братья-близнецы, – в Санкт-Петербурге и Москве. И третьему - в Киеве.
Передали и свою судьбу. В характерах удачливых парней было что-то удалое и рисковое. Да и скандальное. Несколько раз имя Елисеевых заставляло говорить всю России, особенно когда появились «Елисеевские магазины». Даже тогда, когда в стране не осталось именных магазинов, в социалистической Москве оставался один, единственный «фамильный», будто бы частный. Но и его все время пытались переименовать – давали новые, самые уважительные названия. «Елисеевский» был и «Центральным», и «Гастрономом №1». Под этими именами он попеременно красовался на вывесках, указывался в газетах, числился в путеводителях по городу и в печатных справочниках, но москвичи все равно называли его природным именем – «Елисеевский». Стены имеют память.
До конца восемнадцатого века все рыбинские Касаткины были верными, старательными крепостными графа Шереметева. Так же, как их родня – Кузнецовы, Красильщиковы, Ковалевы. Жизнь некоторых из них сложилась странно и на удивление счастливо. Дочь Ивана Ковалева – Прасковья, красавица, которую бог одарил и дивным голосом, стала законной, полноправной женой графа обер-гофмарашала Николая Петровича. Он удивил весь Рыбинск и Петербург, женившись на собственной крепостной крестьянке, которую до этого он был властен подарить, продать, обменять. В театре Шереметева у нее было другое имя - сценическое: Жемчугова. С ним она и прославилась в обеих столицах.
Хозяин гордился своей актрисой, тайно любился с нею. Вся дворня знала об этом: несколько лет барин и крепостная жили невенчанно, а когда певица стала вдруг увядать, перед богом и людьми поспешно назвал ее законной супругой - словно бы чувствовал, что не суждена им долгая совместная жизнь. Ей тогда было тридцать лет, а в тридцать четыре она умерла.
Граф и крепостная актриса обвенчались в Рождество 1798 года. С тех пор перед каждым новым годом Шереметев приезжал на родину Прасковьи Жемчуговой в свое рыбинское имение, где все местные ее знали и помнили.
С большой компанией друзей приехал он в свое имение праздновать Рождество и в 1812 году. Здешний дом был просторен, нигде не продувало даже в сильные морозы, охота начиналась всего в нескольких верстах от усадьбы.
Этот приезд графа в свое любимое имение потомки первых Елисеевых вспоминали всю жизнь, знали о происшедшем во всех подробностях, передавая услышанное о старинном событии из поколения в поколение. Правда, некоторые недоброжелатели улыбались: легенда казалась слишком красивой, чтобы быть правдивой. Дескать, скромность – паче гордости: одни знатные люди выхваляются своим благородным происхождением, а другие, наоборот, любят принижаться...
Однако по меньшей мере единственная деталь в их рассказах была наверняка выдуманной – решающая реплика Прасковьи Ковалевой-Жемчуговой, которая, на самом деле, к тому времени уже ушла из жизни. Но что не присочинишь, если бывшим крепостным нечем похвастаться? Потомственные дворяне, чтобы казаться знатнее, выдумывали еще и не такое.
В праздничный вечер граф Николай Петрович и его гости уже сидели при свечах в Зеркальном зале за столом, когда неожиданно вошел садовник Петр Касаткин с загадочным выражением на лице. Его никто не остановил, потому что он был одет опрятно и - главное - нес в вытянутой руке нечто такое, что у каждого взглянувшего вызывало изумление. В лютый рождественский мороз он на блюдечке держал землянику, словно бы только что вернулся из леса, а она поспевает ведь только на Троицу! Поставил ягоды перед графом на стол и смело взглянул на него.
Первым пришел в себя граф Николай Петрович:
- Петр Елисеевич, да как же ты сохранил такую красоту?
Касаткин отшутился:
- Да вот собрал. У нас, знамо, места земляничные.
Первую ягодку взяла своей маленькой рукой самая почетная гостья – княгиня Варвара Долгорукая. Под взглядом соседей бережно положила ягодку в алый рот, сказала с удивлением:
- Настоящая! А вот и зеленый листок! Настоящая лесная земляника... А я сперва подумала, что конфета.
(Тогда говорили: «конфекта»).
Потом опробовал сам граф Шереметев, блюдечко пустили по кругу. Мужчины передавали его друг другу, и каждый сначала подносил своей даме. Все брали по ягодке, восхищались графским садовником. Очень он уважил барина! И тот, осчастливленный, опрометчиво воскликнул:
- Угодил, Петр Елисеевич! Угодил безмерно! Проси, что угодно. Все дам за такое уважение!
Потом он жалел, что был искренен: потерять такого садовника...
Касаткин, хотя и готовился к тому, что скажет, не смел глядеть на барина. Опустил глаза, но ответил внятно, чтобы услышали все присутствующие:
- Дай, граф, вольную...
Конечно, это была дерзость, неслыханная дерзость – в присутствии почтенных гостей поймать графа на слове! Но обер-гофмаршал виду не подал, что жалеет о своей опрометчивости. Только потом, при расставании, высказал обиду. Но сейчас ответил радушно, щедро:
- Отпускаю тебя, Петр Елисеевич. Конечно, с женой.
Больше всех радовалась Прасковья Ковалева, которая в прежние времена зналась с Касьяновыми, водилась с ними. Несмело взглянув на мужа, она уверенно добавила:
- Граф, наверное, даст в придачу и сто рублей ассигнациями. На обзаведение.
Она понимала все по своему опыту. Почтенная гостья - княгиня Варвара Владимировна Долгорукая – восторженно поддержала:
- Да такая красота зимой стоит сотни ассигнаций!..
В доказательство того, что княгиня говорит правду, граф тут же вызвал управляющего и велел при всех отсчитать именно сто рублей. Тогда это были огромные деньги! И, делая вид, что совсем не сожалеет о собственной тороватости, напомнил старую историю про одного вельможу екатерининских времен, который пятьдесят лет назад приказал своему садовнику вырастить в оранжерее к святкам – чтобы вы думали? - ананасы. Говорят, что вырастил! Но люди подозревали, что просто послал за ними, кажется, в Испанию...
Гости очень смеялись. И даже слуги.
Боясь того, что граф одумается, Касаткин с женой немедленно собрались и, как только выправили бумаги, в тот же день уехали в санном обозе, который хозяин отправлял в Петербург по зимнику за съестным «колониальным товаром» - его можно было купить только в северной столице.
ОРАНЖЕВЫЙ РУБЛЬ
Через два дня Касаткины были уже в Петербурге. Петр Елисеевич и его жена Мария Гавриловна остановились у своих, у деревенских, которые зимой наблюдали за городским дворцом Шереметевых, чтобы в нем было всегда чисто и тепло - на случай неожиданного приезда хозяина. Много лет назад там, в девичьей, еще не будучи графиней, жила и Прасковья Жемчугова, которую деревенские по-прежнему звали Ковалевой или просто Ивановной.
Первую ночь Касаткины спали на шубах, ими же укрывались, а наутро купили целый мешок апельсинов, рассыпали на полу. Также купили деревянный лоток на голову – и вышли с покупкой на людный Невский проспект.
Сначала Мария Гавриловна стояла на перекрестке у Садовой - сторожила фрукты в мешке, пока они понадобятся, а Петр Елисеевич с улыбкой пошел навстречу прогуливающейся благородной публике, предлагая по копейке свой неожиданный штучный товар. На первых порах он стеснялся, но к концу дня научился кричать, как будто сам был очень рад:
- Кто хочет угостить даму апельсином? Копейка - что за деньги! Кто не пожалеет копейку, чтобы порадовать даму апельсином?
Публика дивилась невиданному предложению. Даже скуповатые кавалеры, проявляя галантность, открывали кошельки, доставали копеечку. У некоторых оказывался в руках пятак, но поскольку у предупредительного продавца тут же находилась сдача, они проявляли пущую щедрость: дескать, давай апельсинов на две копейки...
Но, изумляя покупателей, Петр Елисеевич протягивал им на две копейки три апельсина. Потом дома Мария Гавриловна выговаривала ему: зачем наносить урон себе же самому - было же честно сказано, что апельсин стоит одну копейку, а если человек дал две копейки, то и получай два апельсина?
Петр Елисеевич только улыбался - все равно выгода. И правда, убытка продавцу от уступки не было. К концу первого дня супруги вместе пересчитали свой капитал: утром было сто рублей - к вечеру стало сто один.
Мария Гавриловна удивлялась и радовалась, что стоять на холодном сквозняке приходилось все меньше: Петра Елисеевича узнавали, выходили на Невский специально, чтобы удивить спутницу столь красивым белой зимой оранжевым подарком. Радостный, с пустым лотком в руке Петр Елисеевич возвращался к Садовой, где томилась в ожидании жена. Да и она, преодолев смущение, через несколько дней стала не только стоять с товаром, но и понемногу приторговывать. Купили еще один лоток на голову – для жены. Мария Гавриловна пошла с ним, робко, но улыбаясь, по другой стороне Невского проспекта. И торговала так же щедро: на копейку - апельсин, на две копейки – три. Петр Григорьевич всегда мог увидеть жену. Особенно зимой – они, разделенные дорогой, ступали вровень, и среди зимней белизны радостно выделялся их оранжевый товар.
Летом с попутчиками прибыли в Санкт-Петербург сыновья Петра – пугливые, боящиеся бойкой городской публики Сергей, Григорий и Степан. Привыкнув к жизни в Петербурге, Мария Гавриловна тоже была не против, чтобы дети были под рукой. Они вовсе не мешали. Особенно Григорий, которому шел уже десятый год. Сначала он подносил апельсины на Невский проспект и вообще быстро осваивался с делом – узнал, в какой лавке дают скидку, если покупатель берет сразу больше десятка фруктов. А потом, когда сняли помещение для магазина в доме Котомина на самом Невском же проспекте (по нынешнему - в доме N 18), вместе с братьями убирал в нем мусор, сбивал ящики для фруктов.
Все шло к тому, чтобы завести собственное дело.
Об успехах Петра Елисеевича граф Шереметев узнал от своей дворни: барский садовник разбогател, открывает свою лавку и вообще стал петербургской знаменитостью. О занятном человеке, который сделался свободным благодаря землянике, поспевшей в оранжерее к Рождеству, судачили в богатых домах. Рассказывали про него тем, кто не гуляет по Невском, восхищались: вот славно придумал продавать фрукты по штучке и на самом ходу!
Уважал продавцов и простой народ. Особенно дворники и околоточные надзиратели. Их Петр Елисеевич иногда даже угощал барским фруктом, чтобы не сердились на то, что прохожие по его вине разбрасывали оранжевые корки. Знатные и простые люди показывали на Касаткиных, проезжая на санях и в каретах, провожали взглядом. А, покупая нездешний фрукт, без конца расспрашивали, как все произошло и правда ли, что граф Шереметев потом горько горевал, что расстался с таким умелым садовником. Задавали один и тот же вопрос: а можно ли вырастить в Петербурге, в утепленной оранжерее, к примеру, ананас или банан?
Петр Елисеевич весело отвечал, что, если захотеть, можно вырастить и лимон, и фиги, и даже кофе, чтобы не привозить из далеких жарких краев эту дороговизну морем. Публика восхищалась, некоторые знатные аристократы, разодетые в тяжелые шубы, предлагали Петру Елисеевичу: приходи ко мне вольным садовником - скупиться на жалованье не буду!
Но он и не думал возвращаться к старому делу, которое его осчастливило и одновременно мучило: любимый брат, который помогал ему в рыбинской оранжерее, остался с женой один.
Целый год Касаткины жили экономно. В уголке, который сняли для лавки, отвели небольшое место для самих себя с ребятней. Ничего лишнего не покупали - спали на полу, берегли деньги, стали даже опасаться, не украли бы их. А как раз после другого Рождества у перекрестка с Садовой, который они с женой с самого начала облюбовали, Петр Елисеевич нежданно встретился со своим бывшим хозяином-благодетелем.
Граф искренне обрадовался, стал расспрашивать, пытать, что это у Петра Елисеевича на голове. Бывший крепостной был откровенен. Не снимая деревянного лотка, сказал искренне, но опустив глаза: собирает хорошие деньги, чтобы откупить у графа своего брата - Григория Елисеевича Касаткина.
- И сколько собрал? - спросил Шереметев.
- Сто сорок рублей и тридцать копеек, - простодушно ответил бывший садовник.
Граф думал всего одно мгновение:
- Я думаю, что этого вполне достаточно.
Петр Елисеевич сразу не сообразил, что это означало согласие, а когда понял, пал на тротуар к удивлению прохожих на колени, стал искать руку барина, чтобы поцеловать. С опозданием он заметил, что Шереметев был не один. В карете, которая остановилась на Невском, возле Садовой, и ждала графа, сидела, укрытая меховой полостью, и смотрела на происходящее Варвара Владимировна Долгорукая. Ей-то давеча и была первой преподнесена счастливая рождественская земляника. Сказывали, что после кончины жены граф больше всех проводил время именно с ней. Не потому ли граф не чинился и не дал себя уговаривать - хотел сыграть роль благодетеля до конца?
Всего через месяц поздним вечером в Петербурге появился сам радостный Григорий, который рассказал, как сначала не сразу понял, почему к нему пришел староста с бумагой, а когда понял, ошалел от счастья.
Был Григорий Елисеевич одет, разумеется, по-крестьянски, и Петр первым делом повел брата к новому своему знакомому портному, шить городское платье, а затем к стряпчему, чтобы он сочинил и красиво написал прошение об учреждении Товарищества «Братья Елисеевы».
С приездом брата торговое дело братьев пошло намного шустрее. Потом историки Санкт-Петербурга спорили с родней преуспевающих Елисеевых, когда, в какой год было создано Торговое товарищество и в каком поколении. Молодые считали, что вовсе не Петром и Григорием, а другими братьями - сыновьями Петра Елисеевича в 1857 году. Но потомки в ответ спрашивали: почему же тогда столетнюю годовщину Товарищества «Братья Елисеевы» отмечали именно в 1913 году.
