Картина Евгения Ицковича
Вызов, вроде бы, был не сложным, я был с врачом, можно было расслабиться и только выполнять указания. Вообщем, всевозможно приятные формы бытия.
Нас послали в какую-то международную гостиницу, кажется «Украину», чьё величественно монструозное здание возвышалось египетским колоссом на окраине Кутузовского проспекта.
Шёл дождь, наверное, была осень и ранее утро. Это лучшее время, если вы захотите полюбоваться помпезной имперской архитектурой. Она вся одевается в шинель и берёт – на плечо! Москва становится сиротливой и солдатской. И вселенская тоска пронизывает небо и землю. Эти здания в зыбкую шашечку, оканчивающиеся нестойкими гипсовыми балюстрадами, украшенные зловещей символикой развитого социализма объединили в себе древнеегипетский морок потустороннего с готическим дерзновением к покорению неба. И на крышах у них странные сооружения с повторённой оградой. Сколько я не ездил мимо, всегда представлялось мне, что это дозорные вышки и за самыми верхними перилами чудился мне часовой с автоматом. Какого же было моё удивление, когда, много лет спустя, я прочитал Солженицына и узнал, что эти дома строили заключённые, и должно быть, и в правду, кто-то ходил в телогрейке по самой крыше, посверкивая на звёзды серебряным карабином.
Ненавижу сталинские высотки! Ненавижу сталинскую архитектуру! Это тот же ужасный символизм царёва ока, что и в кремле, только ближе, примитивней, зловещей. Любовь к родному городу, как-то заставляет адоптировать их изображения внутри. Как любим мы лицо любимого человека со всеми шрамами и неправильностями. Но тем, что Москва стала ещё более страшной, ещё более подавляющей, чем Петербург Достоевского, она обязана им – высоткам.
Как-то я смотрел документальный обзорный фильм о Вашингтоне, и увидел всю эту архитектуру без своего зловещего антуража. Я был поражён. Но может, нужно побывать на месте, что бы почувствовать, как оно изнутри?!
Мы прошли в вестибюль и поднялись на лифте. Нам открыл мужчина, с которым мой врач объяснился по-английски, и так как я ничего не понимал, я отключился и предавался своим размышлениям, изредка рефлекторно реагируя на команды старшего по образованию.
В номере была заболевшая женщина, с высокой температурой. Собственно это и было предметом вызова. Время было гриппозное, ошибиться с диагнозом сложно. Если бы мы попали, как это бывало по десять раз на дню, к советским гражданам, то врач устроил бы скандал:
– Почему по таким пустякам беспокоят «Скорую»?! Надо принимать жаропонижающее и вызывать из поликлиники!
Но здесь были иностранцы, и потому, скрепившись изо всех сил, врач проявлял корректность, которая выражалась в одной, но очень значимой фразе:
– Женя, сделай ампулу амидопирина в мышцу!
Я оценил всё проявленное великодушие, и, поставив грязный ящик на белоснежную скатерть гостиничного стола, достал большую, похожую на ракету для фейерверка ампулу амидопирина и разобранный шприц, упакованный в бумажный стерилизованный пакетик. Из другого пакета я извлёк стерилизатор и стал выуживать иглу, попытавшись селектировать наименее зубатую. Вскорости игла засверкала лекарством и приготовилась к полёту. Ракета готова.
Я всегда получал тайное наслаждение, собирая шприц на глазах испуганных пациентов, и подогревая их тревогу сухими деловыми репликами. «Баночку с горячей водой, пожалуйста!» Это был высший сервис, увы, неоценённый. Нагретое лекарство, по наблюдениям моих товарищей, действовало гораздо быстрее холодного.
Когда я только пришёл на подстанцию, то столкнулся с отголосками нашумевшей дискуссии: – Как колоть дибазол? Дибазол – это чудесное гипотензивное средство, и многие врачи нашей подстанции любили уколоть его в вену при гипертонический кризах. Беда в том, что при быстрых кризах, при инъекции в вену дибазол давал свечку, то есть не снижал давление, а сильно одномоментно его увеличивал, что приводило к разным тяжёлым последствиям, и даже к смерти. Отличить же быстрый криз, когда это лекарство смертельно опасно, от медленного, когда оно показано и эффективно, с уверенностью не мог никто, ибо подобный диагноз ставится на основе анамнеза, а нет ничего более недостоверного, чем ощущения заболевшего.
Было осторожно рекомендовано отказаться от инъекций в неясных диагностических случаях, но лекарство было хорошим, и адекватной замены ему не было, поэтому многие энтузиасты, после того как набрали в шприц дибазол, засасывали туда капельку пентамина, который был более сильным препаратом другого действия и не давал подняться свечке. Я эти уколы прозвал – «Подуем на свечу!».
Начав работать самостоятельно, я обзавёлся большими карманными часами с хронометром, и, уколов любое лекарство, засекал время. Оказалось, что подогретый дибазол, сделанный в мышцу, даёт тот же эффект что и в вену, но не мгновенно, а через пять минут, но зато без поминального пирога со свечами!
– Где у вас можно помыть руки?
Это уже был мой собственный конёк. Не каждый скоропомощник применял сиё сильнодействующее средство, но я любил всё делать добросовестно. Заодно можно было пойти в ванную, а по дороге заглянуть и в туалет, и там, в ванной, подглядеть, какими моющими средствами пользуется этот человек, что при советском дефиците было и крайне любопытно, и познавательно, а часто ещё и приятно. Но уж в жилище иностранца я просто не мог упустить такую возможность.
Вам когда-нибудь делала укол медсестра, пришедшая с мороза? Вы лежите, расслабленный, в температурном жару, и вдруг является нечто неопределённое белеющее на фоне красных и розовых пятен и прикасается к Вам могильным холодом. Понятное дело, Вас, конечно, перекашивает, и укол Вы переносите с чувством глубочайшего содрогания.
Я со своим извращённо пацифистским сознанием не мог спокойно отнестись к такой ситуации и решил принять меры. Перед тем, как сделать укол, я бежал в ванную и грел руки под струёй горячей воды. Через некоторое время, у меня, как у собаки Павлова, выработался условный рефлекс, и стоило мне только увидеть обнажённую ягодицу, как руки мои сами собой становились горячие, независимо от температуры за бортом, и человек уже мог счастливо наслаждаться, когда я нанизывал его на иголку.
Вот и на этот раз, изучив в ванной все мыла и шампуни, я подошёл к пациенту сияющий и весёлый, как русская изразцовая печь. Ягодица была уже обнажена, и я не особо заботясь, кому она принадлежит, я взялся за левый верхний квадрант, чтобы вонзить туда моё оружие. И обомлел…. То, что оказалось у меня в руке не поддавалось никакому описанию. Это была такая нежность, такая гамма чувств, что у меня перехватило дыхание.
Как выяснилось позднее, ягодица принадлежала больной молодой представительнице Индии, которая была почти в забытьи и не могла нести никакой ответственности за внезапно возникшие отношения между её обнажённой попкой и приехавшем с холода советским фельдшером.
Ну, я вам скажу, видал я в жизни ягодиц! Вернее хватал я в жизни ягодиц! Фу ты, черт, даже и не знаю, как сказать! Я уже тогда, помимо работы на «скорой» занимался массажем. А потом и вовсе делал его всю оставшуюся жизнь, но чтобы почувствовать такой тургор, такую воздушность и податливость – никогда! Правда, мне больше не довелось делать уколы индианкам. Может это их специфическая национальная особенность, усиленная международной инфлюэнцей? А может быть, я таким образом прошёл инициацию и стал тантристом? И ни каким-нибудь там банальным, а изотерическим, тайным – тантристом «левой руки», ведь в правой я держал шприц!
Годы и годы потом я прикасался к различным людям, надеясь почувствовать нечто подобное…. Я даже составил карту прикосновений. Так как было немыслимо незнакомого человека хватать за ягодицу, я осторожно ощупывал губы, веки, предплечья…. Эти места по наполненности жизненными соками приближались наиболее всего к облюбованному мной органу. И уже если не встречал сопротивления, то осторожно просил потрогать интересующее меня место. А избранное мной поприще давало обильную пищу рукам и сердцу. Но тщетно….
Остановись мгновенье! Надо было медленнее давить на ручку поршня, чтобы в представившемся мне шансе пережить вечность!
Чёрная крепость гостиницы «Украины» растаяла позади…. Мы возвращались на базу. Дремал врач, клевал носом за баранкой машины шофёр, и только мне не спалось…. Левая рука моя была словно на перевязи, словно парализована, а между пальцев было что-то зажато. Я смотрел это зажатое на свет и не видел ничего. А там должна была быть живая ткань: кожа, мышцы, сосуды и всякое такое…. Но ничего не было…. Пустота и смертельная тоска…. Боги, Боги мои! Ампулу мне и шприц!..
И тут я понял, что через это воздушное и огнедышащее место в руку мою, минуя иные ворота тела, излилась Прана!
Я и раньше получал её в прикосновении к женщине, но обычно она сопровождалась сияющими символами: глазами, улыбкой, нежным шёпотом. А здесь Прана излилась сама по себе, имплицитно и перманентно.
Через много лет читая своим детям великого Мирча Элиаде, я обнаружил у него следующие пассажи по поводу того посвящения, в котором мне довелось участвовать – «Тантрист, созерцая обнажённую женщину, обозревает всю вселенную!» «Ну, в этом я пошёл далеко вперёд!» – гордо заметил я.
Дальше шёл выразительный пассаж о том, что в Древней Индии стала очень популярна тантрическая техника задержки семяизвержения. Но объяснение сему феномену давалось странное, будто это позволяло предохраняться. Совсем XX век и даже немножко XXI….
А знаете, дети, почему? – спросил я. И тут же ответил
– «Потому что при приближение к оргазму возникает огненная аура. А после оргазма – она меркнет… Они хотели вечно находиться в сияющем свете – это и есть конечная цель алхимии – стать светом!».
И подумал, что Прана, выпитая мной непосредственно из ягодицы, явилась причиной моей любви к Мирча Элиаде – этому светочу ориентализма.
04.05.2009. Сао Луис Ма. © ЕСИ
http://www.algabriona.ru/
eciarteci@mail.ru
