Марк Лубоцкий родился в 1931 году в Ленинграде, учился в Московской консерватории у Д. Ойстраха. Был первым исполнителем двух скрипичных концертов и скрипичных сонат Шнитке, который посвятил Лубоцкому концерт и три сонаты. Ныне профессор Высшей музыкальной школы в Гамбурге. В романе «Скрипкиада» (Лубоцкий М. Скрипкиада. М.: Текст, 2006. 187 с.) замечательный скрипач и музыкальный педагог Марк Лубоцкий предстает в неожиданной ипостаси писателя. В основе сюжета его романа тесно переплетенные судьбы двух друзей – одаренных музыкантов. Один из них давным-давно уехал на Запад, стал популярен, его имя упоминается в серьезных энциклопедиях. Другой остался на родине, но приспособиться к переменам не сумел и постепенно потерял все, что имел. Блестящий скрипач, жизнь готовый отдать за правду искусства, играет, никому не нужный, в подземном переходе, в то время как его неизменно готовые к компромиссам коллеги выступают на лучших сценах мира.
1
ТЕЛЕГРАММА
После месячного концертного турне по Австралии я, измотанный, лечу в Амстердам. Сутки в самолете. Приземляемся. Наконец-то я могу заснуть в собственной постели.
Я проваливаюсь в сон. Не проходит и часа, как я в ужасе вскакиваю: кто-то яростно звонит у входной двери. Я бросаюсь из спальни вниз. Поскользнувшись, едва не падаю на свежеотполированной лестнице и отпираю дверь. В лунном свете стоит посыльный со срочной телеграммой в руках. Дрожащими руками распечатываю я телеграмму. Читаю: «Igral Carnegi-hall Brahms Furor N. Y. Times Genius Z». Послана вчера поздно вечером из Нью-Йорка.
Я вхожу в комнату и достаю из ящика письменного стола похожий бланк телеграммы, посланной недели три назад из Токио: «Igral Tokyo Tchaikovsky Triumph Z». Итак, свершилось, думаю я. Наконец-то! Но что за манера сообщать об этом! Впрочем, в этом он весь! Всегда так. Но каков молодец! Сколько лет мучили, давили, никуда не выпускали, и вот на тебе! Прорвался! Вырвался! Всем доказал! Невероятно!
Скрепив телеграммы вместе, я кладу их в ящик письменного стола и, вздохнув, отправляюсь наверх, в спальню, досыпать. Сквозь задвинутые шторы проникает лунный свет. Прежде чем снова лечь, я выглядываю в окно: луна, огромная, оранжево-красная, как апельсин-королек или, пожалуй, как большой ломоть переспелого арбуза. Я раньше тоже видел подобную луну. Но где?
Я ложусь, но заснуть не могу. Перед моими закрытыми глазами проносится прошлое.
2
АРБУЗ
Ну конечно же, было это в грустные дни моей последней московской осени, в дни расставания, когда принял я окончательное решение уехать. Мы возвращались с ним вдвоем с какого-то концерта, и он, встав посреди улицы, вдруг вскинул голову вверх и в свойственной ему грубоватой манере приказал:
— Взгляни на небо!
— А что?
— Как что, разве ты не видишь?
— Ну, луна.
Луна и в самом деле была необычная: огромная и красная.
— Это — не луна, — медленно, растягивая слова, проговорил он. — Это — отражение арбуза. Сейчас это лишь отражение, а в конце тысячелетия арбуз займет место луны.
— То есть как?
— А очень просто. Забыл ты, что ли, как в пятьдесят втором играли мы, унисон лауреатов, в Георгиевском зале Кремля для плешивого садиста да для его свиты? Забыл, как сидел он напротив нас, всего-то в нескольких метрах, сначала спиной к нам, а потом, вроде прислушиваясь, повернувшись вполоборота, - тщедушный, сухонький старикашка в опереточном мундире генералиссимуса, с розовеющей плешью под жидкими волосиками грязновато-седого оттенка, прикрывавшими череп. Этакий забавный рыжеусый старичок - кончики усов смочены уже первосортным грузинским винцом - Хванчкарой там или Напареули, чем-то в таком роде. Вот, не поверишь, я и сегодня ощущаю кислятину с его усов у себя во рту. Это - как запах от застиранного белья Владимира Ильича или одуряюще-пронзительный одеколонный дух свежевыбритого Брежнева.
Да, год был тысяча девятьсот пятьдесят второй, легко запомнить, я ведь моложе товарища Сталина ровно на пятьдесят два года. И банкет был незабываемый, пили и жрали за милую душу, даже нам, музыкантишкам, скрипачистам, накрыли где-то на задворках стол с лакейскими объедками. А уж мы-то были счастливы! Честь-то какая, какая честь! Для почетных гостей Девятнадцатого съезда партии, первого послевоенного и, как случилось, последнего в жизни вождя, сыграть «Прелюд» Баха! Они пьют и жрут, а мы им Баха! Здорово! А во главе нашего унисона лауреатов не кто иной - сам Давид Федорович. Эстрада не широкая и не высокая, и почти вплотную к эстраде, параллельно ей, исключительно длинный стол. Главный, особенный стол, а остальные десятки столов от него по вертикали. И за этим главным столом в центре - он, сам, а от него по бокам вожди да главы - и Берия с Ворошиловым, и Морис Торез, и Тольятти, и Ракоши, и кого там только не было, все в сборе. Как в дурном сне. И мы им, значит, «Прелюд» Баха.
- Да, - перебил я его. - Помню. Я тогда еще сдуру внизу у охранников попросил разрешения позвонить и несколько минут проговорил с моей любимой невестой, похвастав, откуда звоню. А охранники слушали и ржали. Тот еще идиот был.
- Ну так вот. Все-то ты помнишь, может, и наши прежние довоенные унисоны из вундеркиндов-малолеток на правительственных концертах тоже припоминаешь. Но кое-что ты наверняка забыл. А я - нет. В центре главного стола, на уровне головы вождя, над коньячными бутылками, жареными индюшками и фаршированными поросятами, возвышался тогда ярко-зеленый, в черных неровных разводах, необыкновенный, грандиозный арбуз. Казалось, сияние всех люстр Георгиевского зала направлено на это ослепительное астраханское чудо. Какой ничтожной и жалкой представала рядом с этим красавцем высохшая старческая головка вершителя судеб мира! И что же это был за никчемный мир, если зависел он от слабого мановения руки этого погруженного в старческую деменцию маньяка!.. - Он перевел дыхание и продолжал уже, негромко, доверительно, будто по секрету: - Так вот, с арбузом этим все было нечисто. В ту же ночь, когда все перепились, арбуз упал со стола и покатился. Тайно. Незаметно. Арбуз - колобок. А дальше пошло как в сказке: «Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя...»
«Я от Сталина ушел, я от Берии ушел, от Хрущева я ушел, а от тебя, Брежнев, подавно уйду...» И пошел гулять по белу свету. Катится он да катится. Кровавый след оставляет и катится, катится. Мякиш кровавый все больше виден, кровавая слизь капает, куски откалываются. Но огромный он, долго еще ему катиться под горку, заливая кровавой жижей народы и материки. Катится он, надтреснутый, семечки по белу свету рассыпает. Где упадет арбузное семя - убийца вырастает. И катиться ему по дорогам, по горам да долам, по городам да весям лет еще так до сорока. Пока не взлетит он с разбега на небо да саму луну не собьет с небосвода, чтобы почетное место ее занять. А сейчас еще он в середине пути, только скорость набирает. И дивятся народы: «Ну и арбуз, ну и громада, силища-то какая! Ну, мчится! Ну и ну! Поди-ка останови такой! Никому никогда его не осилить! Держава!» - Он понизил голос, и я с трудом расслышал, как он шепотом добавил: - Куда несешься ты, и куда только несет тебя, Русь!
3
АЛЬБОМ
На следующее утро Царик явился к нам очень рано. Женщины заваривали чай на кухне, а мы сидели в комнате, окруженные горами и холмиками вываленных из шкафов нот и книг. Бархатный альбом с довоенными фотографиями привлек его внимание. Он стал перелистывать.
- Возьми себе, - предложил я.
И в ответ на его вопросительный взгляд объяснил, что нам ничего такого брать с собой не разрешено: ни документов, ни рукописей, ни наших музыкальных инструментов, ни даже фотографий на память. Сказали: нельзя, не положено.
У него болезненно дернулась щека. Он вновь раскрыл альбом на первой странице. Светло-коричневый шоколадного оттенка снимок запечатлел нас обоих, стоящих с миниатюрными скрипками в руках. Я чуть пониже, с темной челкой, слегка прикрывающей лоб. Он — белокурый, глаза светлые, огромные, оба в одинаковых почти (сшитых для нашего знаменитого детского унисона?) темных бархатных курточках и коротких штанишках, в белых рубашках с пышными жабо и в девчоночьих, с кожаной перепонкой посредине, туфельках. У него — отличная скрипичная постановка, а я держу смычок несуразно. Кисть правой руки поднята слишком высоко и напряжена, ладонь левой безграмотно подпирает скрипку. Он долго и неодобрительно глядел на фотографию.
— М-да, — протянул он наконец, — ничего себе херувимчика привела в ЦМШ моя бабка. — И, хитро улыбнувшись, добавил: — Но скажи, ведь стать уже видна? Как ты думаешь: посадка головы и все прочее?
Я не возражал, и он, подмигнув мне правым глазом (я знал, что подмигивать левым, прикрыв правый, он не может — левое веко отчего-то не подчинялось), повторил:
— Видна стать? Заметно, что не какой-то там облезлый еврейский Арик или Зарик из армянской провинции, а самый что ни на есть гордый Царик!
— Он скорчил уморительную гримасу и сам расхохотался. — А пошло все это безобразие с именем, мы-то с тобой никогда этой темы не касались, от нелепой семейной традиции называть детей идиотскими громкими именами. Это ж надо было моим родителям додуматься, — вертел он в руках наш шоколадный снимок, — дать в предвоенные тридцатые годы новорожденному имя Цезарь! Вокруг являются на свет разные там Вилены да Октябрины, вскоре начнут набирать силу в могу чем советском обществе Никифоры, Митрофаны да Феодосии! А тут ? Цезарь! Не остроумно, глупо. Опасно, наконец. Да еще произвели из него этакое умилительно-уменьшительно-ласкательное - Царик. Потому что Цезарик, видите ли, чересчур длинно и не звучит. Пытались звать Арик, но не привилось. У моих родителей были более или менее нормальные имена. Зато имя моей тетки - ты только подумай - уродливый плод неуемных вагнерианских восторгов: Нибелунга! Еще бы ничего - хотя дети выговорить не могут и называют ее «Не белуга». Так ведь отчество-то какое! Мой дед был Наполеон Львович. Помнишь деда? А бабку? Помнишь, моя бабка всегда обращалась к деду почтительно, хоть на «ты», но не иначе как по имени и отчеству. Зазвонит, бывало, с утра телефон в коридоре нашей коммуналки. Бабка подходит. Пациент (а дед был известный врач) спрашивает деда. И тут бабка как заорет зычным своим басом в самую трубку: «Наполеон Львович, доктор Бертельс, выйди из клозета, тебя к телефону!» Дед вылезает, штаны смущенно подтягивает, бочком этак к телефону подбирается и скромную позицию занимает, почти вжимаясь в стенку узкого нашего коридора. И пока он еще только первые слова в трубку произносит, бабка уже гордо дефилирует из общей кухни мимо него. В руках только что снятый с плиты раскаленный чайник. Дед со стенкой уже совершенно сросся, а бабка, как нарочно, локти расставляет и орет, проходя мимо: «Дорогу! Дорогу!» И наставительно разъясняет томящемуся деду: «Чтоб ты, Наполеон Львович, не сдох от кипятку!»
Тут нас с Цариком позвали на кухню, пить чай.
4
ПОСЛЕ ЧАЯ
В тот день Царик пробыл у нас еще долго. До вечера ползали мы по полу, собирая пожелтевшие листки бумаги, исписанные стихами и прозой, - плоды романтических увлечений давно ушедшей поры. То и дело: «Помнишь?», «А ты помнишь?» - пробегали мы глазами или читали вслух тот или иной тетрадный листок. То и дело Царик изумленно восклицал: «И ты сохранял эту ерундистику все эти годы?!» И мы окунались в прошлое, глупели и молодели. На двух одинаковых тетрадях в клеточку стояло одинаковое: «Детство. Игрушки. Почему скрипка?» На одной тетради - его почерком, на другой - моим. Это мы еще третьекурсниками договорились написать на эту тему. И другие две похожие тетради, на этот раз в линеечку. Его и моя. Заглавие: «Исторические анекдоты». Время написания - чуть позже, незадолго до окончания консерватории.
Мое «историческое» сочинение оказалось достаточно вялым пересказом курьезов тогдашней московской музыкальной жизни. Глупые и слегка жестокие розыгрыши Никиты Богословского. Невиданный успех «симфонии Овсянико-Куликовского», рожденной в одночасье Михаилом Гольдштейном. Старческие амбиции профессора Гольденвейзера с его неизменным «В мою бытность в Ясной Поляне...» в начале разговора на любую тему, поскольку в молодые годы он принадлежал к Яснополянскому обществу Льва Николаевича Толстого.
5
МОЯ ТЕТРАДЬ
Что же касается моей толстой тетради в клеточку, мы с Цариком решили ее перечитать. Я начинал с игрушек.
Мои игрушки
Во-первых, было несколько настоящих новых оловянных солдатиков. Как восхитительно пахла их защитного цвета амуниция, как приятно было ощущать их тяжесть на своей ладони...
Папа — брат троцкиста, врага народа. Папин брат, молодой профессор, арестован. Над нашей семьей сгущаются тучи. Тяжелые сердечные приступы приковывают папу к постели. Его увозят в больницу. Он плох. Нервная депрессия усугубляет опасность.
Мама посещает больницу ежедневно. Нас с сестрой она с собой не берет. Однажды она приносит нам подарок от папиного соседа по больничной палате — мастерски вылепленные из мякиша грубого черного хлеба фигурки животных, целый миниатюрный зоопарк. Кошка, дугой выгнувшая спину и явно шипящая на зашедшуюся в лае собаку. Крохотная белочка с пушистым хвостом. Рыкающий лев и глупая корова, бессмысленно уставившаяся в пространство. Изящный милый ослик и неправдоподобная жирафа. Как весело было разглядывать их во всех подробностях! А раньше еще приезжал в Ленинград из Москвы мамин брат, дядя Фима. Был у нас в гостях. Очень веселый, прекрасный человек. Подарил коробку шоколада, волшебную коробку нежного цвета кофе по-варшавски (это когда больше молока, чем кофе), с ярко-алыми вишнями, выдавленными на крышке так, что они были как настоящие. Мама называла этот шоколад «пьяная вишня». И это была правда, нам с сестрой дали попробовать.
Сладкое
Всю жизнь я обожаю сладости. Все, что связано с шоколадом, волнует меня особенно. До сих пор я не забыл вкус дяди Фиминых пьяных вишен. И еще я иногда вспоминаю шоколад из двух других памятных мне коробок.
Одна из них - совсем небольшая, шоколад назывался, кажется, «Экстра». Тот же молочно-бежевый цвет. И каждая шоколадинка в отдельной, того же цвета и рисунка, что и сама коробка, обертке. В июле 1941 года мама дала нам с сестрой эту коробочку в поезд, увозивший нас из Москвы за 500 км, в город Пензу, в эвакуацию.
Другая - шоколадные конфеты с различной начинкой, так называемый «Шоколадный набор», красная с золотом коробка с нарисованным на ней скачущим оленем. Ее получила на день рождения сестра в голодное послевоенное время. Наши гости за вечерним чаем были тактичны и не злоупотребили нашим гостеприимством. После их ухода коробка была еще почти полна. Тут-то мы с сестрой на нее и набросились. Дальнейшее напоминало сюжет известного рассказа Михаила Зощенко «Елка», правда, в нашем с сестрой случае все происходило не столь драматично.
Мы по очереди «пробовали» конфеты из шоколадного набора, и наша дегустация уже успешно подходила к финишу. В коробке оставалось не более десятка различной формы шоколадок, когда сестра сказала:
— Как жаль, что больше нету с ликером.
— Есть с ликером, — заявил я.
— На спор — нету!
— Есть!
— Хорошо, спорим на пять рублей, что нету.
— Спорим!
Я взял конфету и надкусил.
— Нет, не с ликером.
Я ее съел и взял следующую. Надкусывая конфеты, я убеждался, что ликера в них нет, и затем съедал их под испепеляющим взглядом сестры.
Наконец осталась одна конфета — последний шанс. Я надкусил ее. Из нее полилась жидкость — ликер. Я потребовал у сестры причитающиеся мне пять рублей.
По-моему, в тот момент она меня ненавидела.
Не помню уже, что я сделал с выигранными деньгами. Скорее всего, купил себе на них шоколадных конфет.
Самолеты
Кроме шоколада, дядя Фима подарил нам еще роскошно изданное лото — наверное, очень дорогое. На карточках из прекрасной веленевой бумаги были красиво нарисованы различные звери.
Но я пока ничего не сказал о главных своих игрушках. Танках и самолетах. Самолеты научил меня делать папа. Это было не трудно. Трудно было только достать плотную бумагу. А без плотной бумаги ни к чему было и начинать. Плотная бумага складывается вдвое, и от места сгиба вверх рисуется контур самолета, как бы в профиль.
Когда вы нарисовали силуэт, потом вырезали его из сложенной вдвое бумаги и отогнули в разные стороны большие и маленькие крылья, вам необходима еще спичка или крошка черного хлеба. Черного потому, что он лепится. С белым делать бессмысленно, белая крошка выпадает.
Так вот, всуньте в клювик вашего самолета крошку размятого черного хлеба и прижмите пальцами, чтобы края бумаги склеились. Или расщепите спичку у основания, чтобы надеть ее на нос самолета. И крошка, и спичка не должны быть ни слишком легкими, ни слишком тяжелыми - и в том и в другом случае ваш самолет не сможет плавно и красиво планировать. А если он выполнен по всем правилам, что за прелесть запускать его! А если летом с балкона, с верхнего этажа дома! А если с крыши! Мальчишки запускают так называемых бумажных голубей, но это же такая примитивная, вульгарная конструкция!
А модель бумажного самолета можно совершенствовать бесконечно. Какие перспективы открываются, например, если достать очень плотную бумагу и снабдить самолет еще и рулями управления и... и... Он ведь даже мертвые петли способен выполнять!
Танки
А танки! Игрушечный танк меня научили изготовлять из катушки. Раньше все нитки были только на деревянных катушках, это теперь нитки продаются черт знает в каком виде. Так вот, берется катушка и ножом или бритвой вырезаются на ее колесах зубцы.
Затем берут резинку. Если есть, то круглую, если нет, то делают круглую из длинной. Желательно, чтобы резинка была нетолстая и легко пролезала в отверстие катушки. Но это еще не все. Отрежьте от свечного огарка кусок чуть больше сантиметра толщиной, выньте из середины кусок фитиля и расширьте оставшееся отверстие посередине - ножницами, например.
Проденьте резинку в отверстие катушки, а также в отверстие куска свечного огарка. С одной стороны вставьте спичку. Это может быть использованная, обгорелая спичка - не важно. А с другой стороны укрепите на резинке упирающуюся в воск палочку, толщиной в карандаш (или огрызок карандаша). Ваш танк готов. Почти готов. Вы забыли еще вбить маленький гвоздик в то колесо катушки, где расположена спичка. Теперь все в порядке. Заводите мотор. Ваша пусковая ручка - карандаш. Пускайте танк. Он берет любые препятствия. А потом, когда препятствие преодолено, карандашик переворачивается в другую сторону, и танк идет, спотыкаясь, как слепой, останавливаясь каждую секунду. Карандашик то и дело поднимается как палка слепого, потом ударяет о землю, движение - и танк продвигается на сантиметр вперед. Потом снова застывает. Потом по непонятной причине резинка бешено раскручивается, танк срывается с места и мчится вперед - живой, совершенно живой!
Вот, возьмите в руку, попробуйте сами!..
Отодвиньте только эту шахматную доску, она мешает. Я только что очередной раз проиграл папе партию в шашки. Отчего опять проиграл?
А я, знаете ли, принципиально не люблю выигрывать. Мне это как-то неудобно. Чем я, скажите, лучше других?..
И я не выигрываю. Принципиально. Никогда. Зато как весело со мною играть!
Я с азартом проигрываю в шахматы, шашки, поддавки, в пинг-понг, покер, в шестьдесят шесть и тысячу, в домино и волейбол (подводя при этом товарищей по команде), в городки, в лото, в бег на тысячу метров, в очко, в лотереях и состязаниях.
У меня даже есть своя теория:
Я не умею выигрывать = я не могу выиграть = я не хочу выиграть = я не люблю выигрывать.
А скажите, можно ли выиграть, если вам самому не нравится выигрывать?
Я уверен, что выигрывать прямо-таки бестактно, неприлично, поскольку ваш выигрыш неприятен вашему партнеру. А партнер всегда хочет выиграть. Так отчего же вам не доставить ему это маленькое удовольствие? Я лично могу это сделать без труда, с легкостью. Пусть себе выигрывает. На здоровье, я за него только порадуюсь!
«Глаза завидущие»
Няньку взяли в дом по необходимости – некому было днем оставаться с детьми. Нянька была родом с Украины. Звали ее Акулина Мартыновна Писенко. Она меня воспитывала.
Наклонности у меня были узурпаторские. Все игрушки, попадавшие в поле моего зрения, я намеревался присвоить, все вкусные сладкие вещи съесть. «У-у, глаза твои завидущие», - шипела на меня нянька. А мама повторяла нравоучительную историю про одного жадного мальчика. Родители повели его в кондитерскую на Невском пить какао с пирожным. Когда мальчик уже доедал пирожное, у него еще оставалось много какао, и он потребовал еще одно пирожное. Принесли еще пирожное, но на этот раз окончилось какао, и пирожное нечем было запить. И так далее. Пока мальчишку не стошнило.
На меня, однако, эта грустная история не производила достаточно сильного впечатления.
Скрипка
А скрипка... Почему скрипка?
Возможно, пока я заводил на столе свои танки или с силой запускал бумажные самолетики, мой отец, топографоанатом, оценивая эластические свойства моей кисти, ширину ладони, длину пальцев, пришел к выводу, что не мешает испробовать все эти данные в действии, подвергнув их испытанию игрой на музыкальном инструменте, хотя бы на скрипке. Или, что тоже возможно, планы относительно моей будущей скрипичной карьеры возникли в головах моих родителей одновременно. Например, это могло произойти, когда отец с матерью шагали в рядах медицинских работников Ленинграда на первомайской демонстрации 1937 года.
Если немного пофантазировать, могло быть так. Между портретом товарища Сталина, вручающего награду знатной девушке-хлопкоробу Мамлакат Наханговой, и портретом товарища Сталина, держащего на руках дочь Светлану, мои родители что-то долго разглядывали. Два огромных транспаранта прогибаются на майском ветру. На одном огромными буквами стоит: «Хотим быть летчиками», на другом, чуть помельче: «Хотим быть скрипачами». Спортивного вида пионервожатые с трудом удерживают тяжелые полотнища транспарантов.
- Ты видел, Дидя? - тихо обращается мама к отцу.
- Я видел, Люся, - отвечает отец.
Все ясно: героические советские летчики уже с 1934 года летают над Северным полюсом. Через несколько недель они совершат нечто еще более грандиозное: беспосадочный перелет через Северный полюс в Соединенные Штаты Америки. Первыми в мире. Этим они доказывают всему миру триумф сталинского социализма.
Советские скрипачи только что, в начале апреля 1937 года, победив на международном конкурсе в Брюсселе, весомо подкрепляют доказательства летчиков.
Имена летчика Валерия Чкалова и скрипача Давида Ойстраха в 1937 году у всех на устах. И советское правительство награждает их орденами и предоставляет в подарок квартиры в Москве – со всеми удобствами - на одной и той же улице, в одном и том же новом доме и даже на одном и том же этаже. Сама же старая московская улица, ведущая к Курскому вокзалу и составляющая часть Садового кольца, вскоре будет переименована в улицу Чкалова - когда этот героический летчик спустя несколько месяцев трагически погибнет в авиационной катастрофе.
Брюссель
На Северном полюсе, могли размышлять мои родители, вероятно, холодно, недолго и простудиться. Куда теплее в еще менее доступном, чем Северный полюс, прекрасном бельгийском городе Брюсселе, где только что молодые наши скрипачи, пионеры и комсомольцы, завоевали на конкурсе имени Эжена Изаи ни больше ни меньше половину призовых мест!
Итак, победный ре-мажор скрипичного концерта Чайковского слился с триумфальным ревом советских пропеллеров над Северным полюсом.
Мир ликовал!
Один лишь советский агент Игнатий Рейсс за несколько дней до того, как его убили в Лозанне, написал товарищу Сталину грубо и бестактно: «Шум, поднятый вокруг полярных летчиков, должен заглушить крики и стоны терзаемых в подвалах Лубянки, на Соловках, в Минске, Киеве, Ленинграде, Тифлисе. Этому не бывать. Слово, слово правды, все еще сильнее самого сильного мотора с любым количеством лошадиных сил».
Но, как мы знаем, Игнатий Рейсс ошибался.
Боровичи
«Уезжай, немедленно беги из Ленинграда, бросай академию, все бросай, хватай жену и детей и отправляйся немедленно куда глаза глядят, спасайся, пока за тобой не пришли».
Какое счастье, что свет не без добрых людей, вернее, Ленинград не без верных друзей. Все брошено. Мы садимся в поезд. Несколько часов езды, и мы высаживаемся в местечке под названием Боровичи.
Папа устраивается преподавателем в местную фельдшерскую школу. Чтобы помогать мне и чтобы мои только что начавшиеся занятия музыкой не прерывались, он покупает себе фабричную скрипку. Вечерами он изучает на скрипке упражнения Шрадика в первой позиции и гаммы Гржимали. Поздняя осень тридцать седьмого. Приближается 1938 год с холодной зимой. В нашей крестьянской избе жарко натоплено и уютно. И кажется, безопасно. Изредка, вечерами, отощавший старик хозяин с бородой-клинышком, как у всенародного старосты, встав, раскачиваясь, посреди горницы, отданной нам под жилую комнату, произносит речь. Голос у него хриплый, слова выговаривает он нараспев, тягуче.
- Антихристы, - хрипит дед, - чаго придумали, в рот-те шлеп, ка-алхоз, мать их растуды, придумали, христопродавцы, в рот-те шлеп. Отстань, не лезь, - хрипит он, отпихивая старуху, тянущую его за рукав назад, в сени, - изыди, сатана, бррысь, стерва опостылая, в ррот-те шлеп...
Ранней осенью тридцать восьмого года мы вернулись в Ленинград.
Интеллектуал
Я рос неблагодарным ребенком. Заниматься на скрипке я не хотел. Не нравилось мне это, и все тут. Глупым пятиклассником марал я в ученической тетради:
Мне не идет быть скрипачом,
Оно, конечно, нипочем,
Но только чересчур банально,
Совсем не интеллектуально.
При этом в слове «интеллектуально» я умудрялся делать две ошибки.
