Иногда в вагоне метро я вижу солнце. Редко. Но случается. И тут не открытые перегоны имеются в виду – не Филевская линия, или станция Воробьевы горы. Нет-нет, тут речь совсем о другом. Какая-то нетривиальная деталь - подробность, из привычного зрительного ряда выпадающая. Особенно приятно, если это замечаешь только ты – но именно тебя это торкает, как говорят молодые, в переводе на старинный лексикон – озаряет. И если вот так случается несколько раз, то потом уже не можешь ехать спокойно. Превращаешься в охотника. Едешь в метро и все высматриваешь, высматриваешь… Ну, где же оно? Где? Тут уже не до чтива легкого. Душа просит какого-то знака, и порой это просто взгляд – глаза в глаза. Хотя это редко случается…
И когда эти знаки и детали начинают работать – перекликаются, выстраиваются в цепь ассоциаций – случается то, что Михаил Пришвин в природе называл «весной света», то есть в Московском метро начинается «весна света».
Городской человек далек от природы, и до смешного иногда далек – кто это в московском метро в час пик вспомнит, что вся эта природа в нем заключена. Хотя, конечно, он не отрицает собственную анатомию, физиологию и т. д., но все же и это собственное устройство воспринимает абстрактно – почти, как начинку компьютера. То есть человек двадцать первого века к природе себя не относит… - а она-то в нем все равно вся – во всех его хромосомах – и со всеми своими цунами и землетрясениями…
Но это так – теоретические размышления…
А началось все вот с какого случая.
Было праздничное начало марта, то есть восьмое число, и я ехала в метро, как раз размышляя об этой пришвинской «весне света», и о его наблюдении относительно того, что «небесный ледоход» лучше всего виден в большом городе. И мне подумалось, что для «небесного ледохода» тоже необходимо солнце, а оно на московском небе давно не отмечалось.
Я ехала по оранжевой линии метро от Бабушкинской, намереваясь на Третьяковской перейти на зеленую ветку и вскоре очутиться в Царицыно.
Весна и в метро - весна, а потому даже названия станций и цвет маршрута складывались в некую весеннюю миниатюру, не то русский подстрочник японского хайку, не то что-нибудь еще из минимализма.
И это был поздний вечер… 8-го марта…
Он вошел на станции Проспект Мира – обычный парнишка, в обычных джинсах, серых потертых и такой же потертой, но коричневой демисезонной куртке. На вид ему было лет двадцать пять. На этом обычность его заканчивалась.
Вошел он с трудом – сразу уцепившись за поручень и перетаскивая свое тело по вагону до ближайшего свободного места. Судорожные хаотичные движения рук и ног свидетельствовали о диагнозе ДЦП, то есть детский церебральный паралич. Люди, страдающие этим заболеванием, проявляют чудеса силы воли, чтобы управлять своим телом и речью. Передвигаться необычному пассажиру было сложно – тем более что спасительный поручень он мог ловить только одной рукой, второй он прижимал к груди целый ворох крохотных букетиков мимозы, уже изрядно заморенных в своих целлофановых обертках. Имея в виду поздний вечер женского дня, можно было предположить, что парень подрабатывал где-нибудь у станции метро, продавая с рук цветы. Труднее было объяснить то, что стало происходить дальше.
Усевшись поудобнее, он разложил весь этот товар на свободном месте, а потом выбрал один букетик и начал разворачивать, с оглушительным хрустом целлофана и фейерверком облетающих желтых шариков. Наконец-то эта задача была выполнена – веточки мимозы выпущены на свободу. И тогда он взял следующий букет в праздничной обертке, и стал запихивать туда освобожденные цветы. Узкая целлофановая упаковка этого явно не предусматривала - желтое крошево летело в разные стороны, воздух наполнялся желтой цветочной пылью. Но странный пассажир достиг и этой цели – удвоенный букет был отложен в сторону, и началось освобождение мимозы из следующего, третьего букета. На этот раз он не стал развязывать праздничные бантики, а просто выдергивал ветки и заталкивал в тот избранный, удвоенный, а потом утроенный… И такую операцию он проделал с каждой веткой мимозы – освобожденной, а потом, как свая, забитой в общий букет. Вся его воля была сосредоточена на движениях рук, выполняющих это важное дело. Весь пол у его ног был усыпан шариками мимозы, а воздух насыщен желтой пыльцой…
Пассажиры старались не смотреть в его сторону, но не вдыхать этот воздух они не могли – кто-то уже кашлял, кто-то чихал, все так же опуская или отводя глаза
Я до сих пор не могу понять, как ему удалось это, но все двадцать своих букетов он затолкал и спрессовал в одну упаковку.
От гипноза я очнулась только, когда он вышел из вагона, прижимая к груди огромный брикет мимозы. Вагон напоминал поле боя после химической атаки посредством опыления цветочной пыльцой. Я давно проехала свою остановку и не сразу поняла, где нахожусь. Да мне это было уже и неважно. Первым делом я попыталась поймать хоть чей-то взгляд из тех, кто остался в вагоне. Как бы спросить - а что произошло? Не удалось…
Каждый сидел, упакован в свою собственную прозрачную упаковку, и на всех лицах было четко написано: «Ничего не произошло».
И все мы ехали дальше, упакованные в один вагон, один поезд, одно метро, один город…. - в одну вселенную, в конце концов!
И тогда я перешла на красную линию и доехала до станции «Воробьевы Горы» – там, где сквозь стеклянный колпак вестибюля просматривалась Москва-река и небо над ней. Часы показывали 23.15. Я стояла на перроне и смотрела на воду, отражающую московские фонари. И в душе своей я ощущала острую потребность смотреть на эту ночную воду, отражающую свет. Не хотелось ни о чем размышлять – просто смотреть на воду с проблесками… А потом я подняла глаза на небо и увидела «небесный ледоход».
И опять взглянув на табло часов я отметила: «23. 45. Надеюсь, он успел подарить этот огромный букет той, к которой ехал. Смешно даже предполагать, что он торговал этими букетиками у станции метро. Да, и вообще смешно, что-либо предполагать…»
Некоторые знаки не имеют адекватного толкования, а вот «весна света» – это реальный факт, так же, как и томик Пришвина с его вполне реальными наблюдениями: «Небесный ледоход лучше всего виден в большом городе».
