Новый мир №6. 2010 Ян Шенман «Ничего страшного» стихи
1. Соблазнительная вывеска «КГБ-гриль» повторяется трижды – в трех разных местах. И – ну, конечно! - та, что мне нужна, оказалась от меня самой дальней, третьей. Обитатель окраины, я приезжаю на метро «Кузнецкий мост» - и на улицу Кузнецкий мост попадаю из мрачно-грязной подворотни (удивительной для центра мегаполиса вообще, но для центра Москвы как раз характерной). Я металась между первым двумя КГБ-гриль-вывесками, пока не увидела славную парочку: молодую круглолицую милицейку за беседой со старой смотрительницей синих уличных клозетов. Ну, уж хоть одна из этой пары должна знать, что где, - решила я. И, точно, знали. Обе. Старушка еще долго кричала мне в спину пояснения. Это я к тому, что известно что начинается с известно чего – а с чего начинается поэтический вечер? Да с чего только не!
2. Ах, виолончель, густая, как вишневый сироп, бархатная, как августовская ночь, глубокая, как звездное небо, как я люблю ее… и как же она мне мешала (см.п.4)! Лишний раз убедилась – ничего не нужно для стихов, только голос! Подозреваю, правда, что я не в большинстве. (Хотя слушателей поэзии и так уже не большинство – получается, что я в меньшинстве меньшинства… в одиночестве? Надеюсь, что нет). Или, может, это веяние времени – вера в то, что зрителя-слушателя необходимо развлекать, как капризного ребенка. «Если вы еще не устали» - уже, кажется, ни одного вечера не обходится без извиняющейся реплики автора. Да отчего же нам устать? Разве не за этим мы пришли – сюда, а не на концерт или, опять-таки, туда, где начинается с вешалки? Откуда-то же берется это убеждение, что крик – не утомляет, мат – не утомляет, глупость – и та не утомляет, а вот «серьезное», да еще и, не дай Бог, «грустное» - все, пиши пропало…
3. Выступление Шенкмана разделилось на три части. Первая – голос-в-микрофон плюс виолончель, вторая – голос-без-микрофона и виолончель, третья – голос. Вы уже знаете, какая мне понравилась больше всего. По причинам не содержательным, а чисто техническим: не надо напрягаться, чтобы отделить голос-смысл от посторонних смыслу шумов. В зале, когда я пришла (опоздав слегка – см.п.1), было 15 человек, включая двух выступающих. Потом прибавилось еще человек пять. Это много. Или – как раз столько, сколько нужно, чтобы аудитория - буквально «аудировала» («аудированием» в обучении иностранным языкам называют развитие умения понимать речь на слух). Микрофон при этом – лишняя преграда между слушающим и говорящим, лишняя реверберация с интерференцией в маленьком зале.
4. Примечание. Виолончель была очень хороша, я бы охотно ее послушала – отдельно. Или – между стихами (я ж не зверь, я понимаю, что автору надо отдыхать иногда… хотя, по-моему, Шенкман не из тех, кто устает – он потом еще так легко и свободно рассказывал о своих стихах… см.п.5)
5. На самом деле, была еще одна часть – то ли между второй и третьей, то ли в середине третьей. Шенкман отвечал на вопросы. «Я бы на вашем месте много спрашивал», - сказал он в ответ на молчание, которое, в свою очередь, последовало в ответ на «Может быть, есть вопросы…». «А какой бы вопрос вы себе задали?» - подсказали из зала. И поэт рассказал… прямо, что твой Державин, прокомментировал свои стихи, некоторые - воспоминаниями («Мы действительно пили водку «ерофеич» - и в ней было 60 градусов»), другие – обстоятельствами («написал:
Это небольшой человек.
Сущее ничто во плоти.
У него туман в голове.
И больше никаких перспектив.
Вот он и достал пистолет.
Выстрелил - попал в молоко.
Насмерть поразил белый свет.
Где же ты, моя Сулико?
- сам не знаю, почему так. А через два дня Россия напала на Грузию… хотя, коненчо, «после» не значит «вследствие»). Как видно, плевал Шенкман на многократно цитированное высказывание Зинаиды Гиппиус «если надо объяснять – то не надо объяснять». Готов объяснять, пояснять, иллюстрировать. И, мне кажется, это правильно. Потому что больше нет у нас у всех одного на всех культурного контекста. Мы живем множеством несхожих жизней – читаем разное, смотрим разное, отдыхаем кто где, а не все в Крыму… И поэту, который заботится о своих стихах, надо окружить их, окутать свойственным им контекстом. Опустить в него стихи, как письмо в конверт, – для сохранности и защиты.
6. А еще… а еще Шенкман спорил с Мандельштамом, сказавшим, что поэзия – это ощущение собственной правоты: «ощущение собственной правоты – тупик, поэзия – наоборот, сомнение в своей правоте». Это абсолютно точно характеризует поэзию Шенкмана – сомнение в собственной правоте… иногда, я бы сказала, доходящее до сомнения в своем праве на существование. Но прервусь, пожалуй, потому что дальше – уже не о вечере Шенкмана, а о его стихах. И это отдельный разговор.
7. Нет, все-таки одно еще скажу. Посетовав, что у него почти нет стихов про любовь – «хотя, конечно, можно сказать, что есть про любовь к себе – тоже сильное чувство», - автор прочел написанное к «Петру и Февронии – русскому Дню Влюбленных»:
На углу стоят скамейки,
В луже плавает гондон.
У меня есть две копейки
И мобильный телефон.
На скамейке Коля с Машей
Отдыхают без штанов.
Ничего не знаю гаже,
Чем взаимная любовь.
Так вот, я думаю, что это в своем роде – автопортрет (если не считать, конечно, того, что любое стихотворение – автопортрет поэта. Но все-таки «некоторые равнее других», да?). Присутствовавший в зале Андрей Чемоданов подметил, что две копейки - монетка, которую использовали для звонка из телефона-автомата. В соседстве с мобильным телефоном две копейки дважды бесполезны: второй раз как анахронизм. А я сказала – и повторю сейчас: это стихотворение про вуайериста, подсматривающего. Но в любом случае – про постороннего, смотрящего со стороны, не участвующего в «гадком» акте взаимной любви. И возникает предположение, что и мобильный телефон бесполезен так же, как монетка: звонить, похоже, некому. Это, как бы шуточное, стихотворение ведь не смешное, а грустное. Ушедшее время, бесполезность, невозможность взаимности – это все не случайно здесь оказалось. Это мелодии, из которых складывается музыка Шенкмана. Теперь пока что все. Продолжение следует.
