Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Елены Костылевой «Cosmopolitan», вышедшую в серии «Новая поэзия».
Сопротивляясь концептуалистскому выхолащиванию чувственного, практикуя то, что Сьюзен Сонтаг называла — в противовес интерпретации — эротикой искусства, тексты Костылевой вместе с тем создают ситуации чрезвычайного положения, эксплицируя иерархическую природу всякого дискурса, проблематику социализации женщины и насилия письма над поэтом. Елена Костылева — автор книг «Легко досталось» (Colonna Publications, 2000), «Лидия» (Colonna Publications, 2009), «День» (Порядок слов, 2019). Стихи, статьи и рецензии печатались в журналах «Вавилон», «Митин журнал», «Новое литературное обозрение», «Сеанс», «Логос», в десятках популярных изданий. Книги входили в шорт-листы Всероссийской премии «Дебют» (2000) и Премии Андрея Белого (2009). Стихотворения Е. Костылевой переведены на английский, французский, итальянский, греческий, китайский языки, включены в несколько антологий. Елена Костылева живет в Санкт-Петербурге.
Предлагаем прочитать некоторые из вошедших в книгу стихотворений.
* * *
поумерь свое шило-мыло
ведь не всем по душе твой запах
и не всех возбуждает то,
что тебя возбуждает
Саша Соколов: будьте осторожнее там,
на матах
Кортасар: Рокамадур, чесночная моя долька, Рокамадур
Набоков: дымчатая Лолита
Могутин: не любовники но близнецы
Рут Диксон: честно говоря, я не очень хорошо помню
добрый доктор Сильвио Фанти:
тестикулы моего дедушки
да, дей ствительно, надо быть осторожнее
дедушка мертв уже года четыре как
остаются еще яичники моей бабушки,
но тоже не в самом лучшем состоянии
остаются еще заводные пи…оры
остаются случайные и сладкие
остаются мальчики и девочки
наедине со своим величием
* * *
без тебя меня как будто бы отлучили
от большой-пребольшой сатанинской церкви,
где мне было весело и спокойно
без тебя меня как будто бы отключили,
исключили из пионеров, из октябренков
задирали юбку и мяли ляжки
боги смеялись и не завидовали мне больше
без тебя меня вполовину меньше
любит Волчек
без тебя я боюсь говорить с ними
без тебя мне сквозь них не прорваться
бастионы бегающих кружочков
никогда не кончающихся фотографий пачка
половинка ио…ого фрукта
с хорошо различимой клеточной структурой
они без тебя на меня набросились и погубили
в прошлый раз они меня чуть не убили
в следующий раз, если я прорвусь смертным боем,
мы не сможем больше любить друг друга
аффектацию, дикцию, слышишь, Ирка
* * *
как будто покидать эту обитель
и не заступится ни один свидетель
котомку под рукой держать и все сложить туда чтоб
отобрали
пустым умытым нежный анус и сборник демон
серафинианус учить изуст
когда придут пусть будет пуст
расстаться с жизнью полной полой маячить перед ними
голой голодной исходить слюной
что год грядущий нам готовит
как далеко тот кто ждет
какой душа лежачий камень а все равно течет
не там где должно
не на том участке
не по месту прописки
не по этой части
не по той статье
не в том виде
все приходят не те
и уходят невидимы
видишь в строках бугры как на русских дорогах
видишь зола
погляди ей в очи
укрепи разум пред лицем ночи
* * *
я люблю в нем то, что он любит родину
я люблю в ней то, что она любит родину
она любит в себе свою родину, то, что было с ней
родного. роща
поле кровавых маков, река горящей и говорящей нефти
он же позволил себе любить общественное
устройство — в форме, собственно, беспорядка,
а также пространство и линии, по которым мы утекаем
в мысли:
вот его родина,
и язык,
которого он не знает
знать не значит любить: любит-то он все равно,
хотя бы и не владел им в совершенстве,
скорее язык, его мелос, владеет им,
и отпускает на волю строй его мысли, —
это как птицу кинуть поверх Днепра
и посмотреть, как она летит!
так люблю я. таково мне
любить его
больше, чем родину
*
Володя цитирует Леви-Стросса, который цитирует Шатобриана:
Каждый человек, — пишет Шатобриан, — носит в себе мир, который состоит из всего, что он видел и любил, и к которому он постоянно возвращается, даже когда путешествует и как будто живет в каком-то другом мире.
* * *
тебе и Вере
прохладные пальцы, обещание рая
я — вторая, и ты — вторая,
Всевышний любуется нами, нашими ногами
мы для него — оригами
он складывает нас из цельных листов бумаги
и плачет оттого, как хорошо получилось,
как сложно
Всевышний, не плачь,
мы — твоя икебана
недолгая жизнь, син, соэ, хикаэ,
снизу свинцовые иголки кензана
держат нас, чтобы мы не убегали
не наклонялись друг к другу под другими углами,
пальцы не согревали,
пусть остается воздух меж нами,
меж нашими ногами
чтобы ты оставался с нами
несколько дней,
несколько дней в мае,
остановленный взглядом твоим и твоим
вихрь пылинок, майя
мы — твоя родина, господи,
твои любимые треугольнички с кругляшками,
твой puzzle из трех деталей,
фигурки, похожие на человечков,
который мы собирали долгими вечерами, вечно
просто бумага, камень, острый предмет из стали
место, где ты родился, пока мы спали
* * *
Джон, Джон, что ты плачешь, когда кончаешь
В меня, горбунью, ли, в Горбунова и Горчакова
О зачем эта нежность, не плачь, Джон, Джон
Тише, дети! Я не слышу просодии
Полубольные, полуздоровые
Смешные здесь-и-сейчас
Строгое, тревожное лицо матери
Строгие интонации, спавшие ранее: Джон, Джон, не плачь
Сколько еще раз я должна сказать
Я пишу стихотворение, прерываемое
Разговором, вполне эмоциональным, о том, почему
для посудомоечной машинки нужны именно финские
таблетки, — прерываемым разговором о том, что я пишу
стихотворение
Шум исчезает, дети спят или находят себе занятие, муж
уходит за таблетками для посудомоечной машинки,
няня уходит в фейсбук, младшая просыпается от звука
клавиш, засыпает, кажется, я слышу твою божественную
речь, твой акцент, так же почти исчезнувший
