Деньги и власть в общественном мнении россиян (Одномерность представлений о формах социального)

«Полит.ру» публикует вторую статью «Институциональный имморализм элиты и власти» Льва Гудкова из цикла «Деньги и власть в общественном мнении россиян». В настоящей статье автор опирается на декларированный ранее тезис о том, что «мифологизация и демонизация денег отражают представление о моральном порядке современной России и характере авторитета действующей власти», а также на представление о тесной взаимосвязи характера и состава ценностных представлений россиян с характеристиками российского общества, в том числе – его элиты. Исходя из этого, автор обращается к анализу непосредственно массового представления россиян о власти и отношения граждан к политике. Статья опубликована в новом номере журнала «Вестник общественного мнения» (2006. № 4), издаваемого Аналитическим Центром Юрия Левады.

См. также: Деньги и власть в общественном мнении россиян (Одномерность представлений о формах социального). Статья первая. К политэкономии морали

Состояние политической элиты

Один из тезисов первой статьи, опубликованной в предыдущем номере [1], заключался в том, что характер и состав ценностных представлений россиян коррелирует с ограниченностью коммуникативных посредников, и, соответственно, с характеристиками российского общества, в том числе — его элиты. В данной статье предполагается, с тех же позиций, разобрать представления россиян о власти и отношении граждан к политике.

Социологически высказанный тезис — довольно тривиальное положение, многократно подтверждаемое различными исследованиями, несмотря на неравномерность развития отдельных институциональных сфер или некогерентность связей между ними. Сама социология (а значит и значительная часть общей и частных теорий социологии) возникла в связи с необходимостью описания и объяснения процессов социальной дифференциации, то есть выявления тех неповторимых констелляций, сочетания исторических, культурных и антропологических обстоятельств, которые были осмыслены как причины появления или как качества «модерного общества». Прогрессирующее выделение из прежнего иерархически упорядоченного «космоса» (понимаемого традиционно-мифологически, теологически, натурфилософски или метафизически, но в любом случае — как целостного и упорядоченного мира) отдельных жизненных сфер (экономики, науки, религии, эстетики, политики и т.п.), отличающихся своими собственными нормами, представлениями, этосом, логикой организации, а потому — не сводимыми к другим областям социального существования, составило целую эпоху драматического европейского развития. Тот же Г. Зиммель в работе «Социальная диффренциация» (или позднее — Л. фон Визе доказывали) [2], что чем дифференцированней и специализированней оказывалось коллективное пространство действия (отделение публичного и частного пространства, дома и производства, времени работы и досуга, традиции и формального закона и проч., и проч.), тем большее значение приобретали универсальные формы регуляции и воплощающие их институты, тем более тоньше, многообразнее и сложнее оказывались связи индивида с другими людьми, группами и институтам, тем независимее становился сам человек, вынужденный сам быть своим собственным авторитетом и судьей при выборе тех или иных стратегий поведения. Чем сложнее устроен социум, тем большее значение приобретают принципы субъективной этики, механизмы и формы социальной самоорганизации, нормы интерсубъективности, рационализации поведения. Напомню азбучные истины социологии: кредитная система, рациональный капитализм, массовое высшее образование, «сексуальность» (отделение репродуктивной функции от аффективных проблем любви и наслаждения, интимности, доверия, идентичности), расширение сферы интимного, соответственно, значимость отношений «доверия» и его ценностно-нормативных оснований (в том числе — в экономике), изменение форм социального контроля (снижение прямой репрессивности), многопартийность, гражданская солидарность, развитие транспортной инфраструктуры, все более раннее начало социализации детей к часам, увеличение многообразия форм рефлексивной субъективности, распространение массового, элитарного и авангардное искусства литературы, кино, секуляризация общественной жизни, стрессы, массовый туризм, рационализация питания, деэтатизация и проблематичность государственного суверенитета, изменение характера легитимности государства (переход от административного произвола к легитимности, предполагающей социальное инвестирование в человека), мультикультурализм и этничность и многое другое — все это явления одного порядка, а именно: структурно-функциональной дифференциации социальной системы, начавшейся с европейской «модернизацией».

Анализируя материалы опросов элиты о состоянии и перспективах российского общества, можно отметить два момента, часто повторяющих в суждениях опрошенных. Первый относится к доминирующим представлениям о действующей власти: «тотальная некомпетентность и цинизм» [3]. Второй передает парадоксальное сочетание растерянности, уныния или безнадежности, вызванных неожиданным для «демократов и реформаторов», бывших близкими к власти или занимавшихся ее обслуживанием, характером социально-политического развития в 2000-е годы: отходом от политики демократических реформ, проводимой правительством Б. Ельцина, и явным, последовательным формированием авторитарного, полицейского режима В. Путина. Эта растерянность особенно ощутима у тех, кто оказался сегодня отодвинут в сторону, утратив прежнее влияние при нынешней путинской администрации, но заметна также и среди тех, кто, не будучи особенно близок к коридорам власти, внутренне отождествлял себя с проводимым «демократами» политическим курсом, в целом поддерживал его, даже если не был согласен с отдельными действиями правительства, например, развязыванием войны в Чечне. Для них изменение политической системы при Путине было полной неожиданностью. Происходящее воспринималось с большим трудом и было окончательно осознанно в качестве тихо прошедшего государственного переворота лишь к осени 2003 года, отмеченной «делом Ходорковского». До этого, как им казалось, все шло скорее хорошо: после финансового кризиса 1998 года, в экономике начался быстрый рост, подготовленный реформами 1993-1994 годов; в политической плане имело место особенно благоприятное стечение обстоятельств: молодой и энергичный политический лидер, пользующийся поддержкой населения и практически всех партий (кроме коммунистической, влияние которой, впрочем, было на тот момент очень ослаблено электоральными неудачами), лидер, заверивший публику о своей готовности продолжать реформы в экономике и государственной системе, но уже без ошибок или эксцессов своих предшественников, экстраординарная внешнеэкономическая конъюнктура, вызванная невероятным и продолжительным ростом цен на энергоресурсы, позволяла известную свободу маневра, которой не было у прежнего правительства, обеспечивала устойчивый, хотя и не очень существенный, подъем уровня жизни у значительной части населения и т.п. И тем более непонятной для «демократически настроенной» части элиты, неприятной, временами — даже шокирующей, оказалась политика Путина, которую он стал проводить после начала второй чеченской войны, сразу после проведения вначале — «информационной зачистки» политического пространства, а затем — административно- кадровых назначений и выстраивания «вертикали власти».

Эти настроения дезориентированности, бесперспективности, у какой-то части элиты — даже подавленности, стали особенно ощутимыми в последний год-два в связи с приближением президентских выборов и необходимости решения «проблемы 2008 года». Однако, их распространение, может быть, следует объяснять также и усиливающейся неуверенностью, сомнениями в устойчивости нынешнего режима, свойственных и для более лояльной к Путину части российской элиты, растущими по мере приближения нового социально-политического кризиса [4].

В любом случае, совершенно очевидна слабость понимания элитой происходящего (и своего места в нем), вытекающая из отсутствия должной предварительной работы по анализу и объяснению природы советского общества, проще говоря, дефицит теоретического и эмпирического знания того социума, в котором приходится жить. Поэтому крах СССР и коммунистической системы, ожидаемый, но непредвиденный, вызвал множество иллюзий и ложных представлений о предопределенности или детерминированности демократических преобразований в России, формировании саморегулирующейся рыночной экономики, становлении демократии, развитию институтов гражданского общества, сближении новой России с западными политическими и межгосударственными организациями и т.п., основанных на поверхностных аналогиях с характером развития бывших коммунистических стран Восточной Европы. Сами по себе основания подобной уверенности в том, что «освобождение» от коммунизма немедленно поведет к формированию эффективной экономики и становлению правого государства далеко не очевидны. Можно предполагать, что оптимизм такого рода связан с утешающей фрустрированное национальное сознание посылкой «чуждости» советской власти русскому народу, об «оккупационном» характере коммунистического режима, прервавшего органическое развитие дореволюционной России. (Такого рода настроения были довольно распространенными в начале 1990-х годов). Уверенность в успехе, характерная главным образом для среды образованной и городской части населения, симпатизировавшей и поддерживающей правительство «реформаторов», была мало связанна с массовыми настроениями. В политически ангажированных группах социальной элиты оптимизм такого рода подкреплялся аналогиями с происходящим в других странах, прежде всего — в бывших членах соцлагеря, государствах ЦВЕ, в целом уже прошедших критический этап реформ, но не только. Использовались также различные транзитологические конструкции (схемы реформ в Латинской Америке, азиатских тиграх и драконах, в Испании после смерти Франко). Во всех подобных случаях аргументация предопределенности «перехода» к демократии опиралась на логику экономического детерминизма, оперирующего очень большими временными сопоставлениями и шкалами, или апеллировала к «революционистским» теориям политических процессов («модернизация сверху», «авторитарная модернизация»). Ограниченность кругозора и иллюзии быстрой «нормализации» страны, родившиеся из простого нежелания жить, как жили в советское время, объясняют явную заинтересованность в идеологическом оправдании политики, проводимой новыми властями в первой половине 1990-х годов, подачи ее как фактически «безальтернативной», то есть соответствующей некой железной логике событий, предопределенной общим ходом мирового развития. Недостаток демократизма, авантюрная война в Чечне, верхушечный характер приватизации воспринимались социальной элитой этого времени как неизбежные издержки переходного процесса, которые выправятся и компенсируются в дальнейшем преимуществами структурной трансформации экономики.

Оглядываясь назад, понимаешь, что популярность «экономического детерминизма» обусловлена не столько уровнем теоретических разработок у экономистов, сколько бедностью их представлений об устройстве общества и процессах, происходящих в нем [5]. «Экономический детерминизм» [6] (как идеологию) в нынешних российских условиях правильнее было бы рассматривать как субъективное оправдание зависимости элиты от власти, ее сервильность, моральную и интеллектуальную несостоятельность, поскольку теоретики-реформаторы этого рода очень слабо представляли себе то, что может быть (а не должно быть) после краха коммунистической системы и смены власти. Подобная идеология предназначена для легитимации власти, а не для выработки конкретной политической программы реформ.

Противоречивый ход начала реформ в России, их прекращение или их неудача, заставляет пересмотреть ресурсы и характер интересов тех групп, которые заинтересованы в политических и изменениях. Надежды — первоначально на объявленную, но до лучших времен пребывающую в виртуальном пространстве «демократию», затем, по мере обнаружившихся проблем с ее функционированием, столь же эфемерное «гражданское общество», из которого должны были бы произрасти те силы, которые предназначены сдерживать поползновения государственной власти к самодурству и произволу, — оказались не состоятельными. В остатке значимыми для образованной части общества оказывались старые и примитивные ходы мысли: для полноценных изменений «нужно опять завоевать власть», полностью заменив состав правящей верхушки, вырастив гражданское общество и т.п. (модель «революции»), либо «теория малых дел», подразумевающая адаптацию к административному произволу. И то, и другое не более, чем идеологические стереотипы русского политического мышления, сохраняющиеся со второй половины 19-го века (они не меняются, поскольку не меняется сама самодержавная структура власти над обществом). Осознание нереалистичности или сомнительности подобных проектов преобразования и трансформации отдельных социальных механизмов и институтов, как выяснилось, легко оборачиваются тотальным «пессимизмом» или близким к нему цинизмом, либо переводятся в «требования» изменения самой социальной системы (культуры, человека и т.п.), что, в свою очередь, очень напоминает глубокомысленные размышления как изменить климат, чтобы не топить дома зимой. Это излюбленный в России мысленный ход, превращающий конкретную задачу в проблему, не имеющую своего решения (по типу «ананасы в России не растут»). Именно благодаря подобным схемам мышления, вытесняется сама идея и возможность «торга» [7], необходимости согласования позиций заинтересованных сторон: начиная уже с 1991 года, значим лишь один образец отношений: доминирование при удалении (дискредитации или уничтожения) противника и оппонента.

Сознание подобной неудачи угнетающе действует на ту часть российской интеллектуальной элиты, которая в принципе хотела бы либерализации режима в России и завершения реформ. Но адекватному пониманию ситуации ей мешает (парализуя ее способности адекватно воспринимать реальное положение дел) представление о своей социальной роли (быть советником власти, держателем экспертного знания). Воспринимая себя почти в тех же категориях, что и представители советской интеллигенции, эта часть элиты по прежнему рассматривает себя в отраженном свете авторитета власти, считая себя крайне важной составляющей процесса модернизации. Власти же в ее нынешних устремлениях и при данной композиции интересов эта «элита» не нужна, однако ожидания последней, когда ее призовут, очень важные для самоидентификации ее членов, мешают ей принять действительное положение вещей, а значит и признать свое сомнительное место в этом раскладе сил. Соединение государственничества и коррупции оказываются достаточно плотным фильтром, который не пропускает никаких новых образцов, идей, других точек зрения.

Отсутствие аналитических работ, позволяющих адекватно оценивать поведение различных социальных групп населения в ситуации общественного кризиса, слома одних институтов и попыток трансплантировать извне другие, образы которых присутствовали в сознании «реформаторов» в самом смутном и идеальном виде, незнание или пренебрежение групповыми интересами и представлениями, которые могли бы способствовать или препятствовать подобной пересадке, свидетельствует прежде всего о характер элиты, но вместе с тем и о латентных интенциях элиты и новой власти.

Провозглашение демократии в начале 90-х годов было предназначено скорее для легитимации пришедшей к власти новой группировки, оно не было и не могло стать долговременной программой государственного строительства, Яснее всего это видно из характера и обстоятельств принятия новой Конституции: предоставляя царские полномочия президенту, она должна была в первую очередь закрепить определенные тактические преимущества победившей группировки, прикрыв их торжественным изложением основ правового государства. И одномоментная либерализация цен на большую часть производственной продукции, не стала, вопреки расчетам реформаторов тем основанием, из которого постепенно возникли структуры рыночной экономики. Последняя, как и демократия, если и возникает, то только из опыта регулирования конфликтов, мирного достижения компромиссов, взаимодействия различных групп интересов.

Однако слова остались, а с ними и определения реальности, имеющие почти тот же курс, что и действительные понятия «демократии», «свободного рынка», «прав человека», «среднего класса» и т.п. понятия западного мира. В определенном смысле российская элита, заимствующая слова «оттуда», работает как настоящий фальшивомонетчик.

Дело не в том, что у нас пока еще «мало демократии и либерализма, рынка, прав, человека, гражданского общества» и т.п. (а со временем будет все больше и больше...). Проблема в том, что страна находимся в совершенно ином состоянии, с другим по характеру «обществом», «человеком», структурой власти, чем в тех странах, которые признаны в качестве демократических. Не просто другой режим правления, а другие институты, и перейти от одного к другому, как бы нам не хотелось, сегодня вещь фантастическая. Поэтому важнейшее дело социальных аналитиков (почти по Конфуцию) — правильно применять имена и слова. «Голод», если вспомнить остроту Станислава Еже Леца, это не просто «очень большой аппетит», это другое человеческое состояние, другой тип социальных отношений. Столь распространенные сопоставления с другими странами, использование больших временных шкал, вводящих детерминистскую логику, разговоры о «революции» 1991 или 1993 года и проч., широко распространенные клише, все это не более, чем поверхностные оценки и проекции, ободряющие одних, служащие для самооправдания другим, мешающие пониманию происходящего. Момент соблазнения в этих, как и в других подобных случаях, заключается в «отчете планами на будущее», характерными для всего советского времени, утопическом «принципе надежды» — включения ценностного представления о будущем в систему власти в настоящем.

Ключ для понимания идеологических компонентов подобных конструкций заключается в возможности указать на то, раскрывают ли такого рода системы объяснения генезис институтов в настоящем или они лишены временных планов, то есть переносятся из других семантических рядов, а значит — строятся на вытеснении или незначимости советского прошлого России или досоветского прошлого [8]. Именно поэтому так важным при социологическом анализе происходящего в России все время держать « в уме» «генеалогию» институтов, в том числе и состав правящей элиты (механизмы отбора и инкорпорирования в структуры власти, селекцию и распределение человеческих типов по определенным социальным позициям), или ее последовательные смены.

Если пересмотреть теоретический и концептуальный багаж понимания прошлого, то строго говоря, никаких других концептуальных подходов, кроме теории тоталитаризма (как схемы сравнительно-типологического анализа институциональных практик) за эти годы не появилось (или они не могут быть признаны в качестве адекватных для исследования постсоветской действительности).

Еще раз о концепции тоталитаризма

Теории тоталитаризма долгое время (примерно с середины 1960-х до начала 1990-х годов) подвергались острой критике, главным образом, за приписываемые им идеологические и политические коннотации (антикоммунизм), с одной стороны, и чрезмерную понятийную генерализацию, не соответствующую нормам эмпирической дескриптивной работы историков, с другой. Из различных версий концепции тоталитаризма заимствовались и чаще всего заимствуются до сих пор, на мой взгляд, наименее продуктивные, хотя все же и не лишенные значения составляющие, а именно: изучение тоталитарных идеологий (им, их семантической структуре или профетическому содержанию [9], уделялось и уделяется преимущественное внимание), пропагандистской практики, технологии установления «организованного или принудительного консенсуса», использующего не только идеи «нового общества», социализма, «нового человека», но и ресурсы традиционалистской культуры господства и подчинения (существенно различающейся в разных странах). Но явное умирание коммунистической идеологии в странах соцлагеря делало эти конструкции устаревшими и неработающими (только уже в конце 1990-х — начале 2000-х годов постепенно становится ясным, насколько сильным и непрямым было это идеологическое воздействия, как оно повлияли на формирование «человека советского»).

Поэтому в 1990-е годы в социальных и политических исследованиях процессов на постсоветском пространстве чаще всего использовались различные упрощенные версии запаздывающей или догоняющей модернизации, затем — концепции «перехода», редуцированные варианты Transitionstudies. Удобные в качестве элементов политической риторики, эти подходы, с моей точки зрения, имеют ограниченную ценность в качестве описательных или интерпретационных моделей для понимания происходящего в республиках бывшего СССР, ибо носят слишком нормативный и оценочный характер (будучи используемыми официозными политологами в качестве рецептов политического действия). Указывая предзаданность направлений желаемого развития, они плохо учитывают специфический культурный и институциональный контекст этих стран, сопротивление переменам, оказываемое как со стороны властных элит, так и населения.

В последнее время отмечается не только явное стремление к ревизии понятия тоталитаризма и различных версий теорий тоталитаризма, но и готовность к методологическому приложению их в качестве инструментальной схемы объяснения для эмпирического изучения недавнего прошлого этих стран, так как никакой альтернативы (обобщающей концепции, позволяющей схватывать общие черты развития стран, выходящих из различных диктаторских или репрессивных режимов) пока нет [10]. Критики, положительно настроенные в отношении этого подхода, указывали, что «тоталитарный синдром» хорошо схватывает основные черты системной организации такого общества-государства на стадии его формирования и утверждения социального порядка (не только в Италии, Германии, СССР, но и в странах Восточной Европы, а затем — на Дальнем Востоке (Китай, Северная Корея, Вьетнам), еще позже — Ближний Восток (Ирак, Иран) и т.п., но не дает объяснения факторам, ведущим к ее ослаблению, разложению и краху, не выявляет логику подобного процесса распада. В защиту концепции можно сказать, что, естественно, что в 1953-68 годах такой задачи еще и не стояла, а в 1989 году — ее уже не стояла. Понятно, что концептуальная схема описывала ранние стадии или условия, предпосылки формирования подобных режимов и не касалась проблематики внутренних напряжений, ведущих к их само- или внешнему разрушению. (Как раз эти моменты составляли тематика работы поздних исследований соцстран, однако, как правило, проводившие их историки избегали, по указанным выше причинам, концепции тоталитаризма, а потому их работы никогда не носили систематического или сравнительного характера [11]. Это были исторические или политологические описания функционирования репрессивных или пропагандистских институтов в Польше, Венгрии, Чехословакии, ГДР, не претендующие на какие-либо обобщения.). В поздних советологических работах в качестве причин краха СССР обычно указывались экономические и политические причины (гонка вооружений, исчерпание ресурсов сырьевого милитаризма, социальная стагнация, ведущая к замедлению или прекращению технологического роста, информационной изоляции от мировых процессов и достижений, неэффективность государственной плановой системы перераспределения, подавляющей потенциал индивидуальной активности и проч.). Реже сюда включались наработки исследователей литературной и повседневной культуры, указывающих на процессы эрозии идеологического единства, исчерпание мобилизационных возможностей тоталитарных режимов и проч.

Такое отношение к теории тоталитаризма в социально-политических науках вело к неявной посылке, что с концом самого режима теряли значимость и сами факторы разложения, что, собственно, и приводило к незаинтересованности в отслеживании воздействия предшествовавших структур на процессы трансформации. В результате общей рамки рассмотрения, позволяющей связывать прошлые и новые институциональные структуры, так и не возникло, хотя потребность в обобщающей теории, могущей более адекватно учитывать различные аспекты культурного и институционального развития посткоммунистических стран, их отличия от авторитарных и традиционно-деспотических режимов, все равно сохранялась.

Теоретическая и методологическая трудность сегодня заключается в первую очередь в том, чтобы отойти от понимания тоталитаризма как схемы описания, шаблона объяснения, ориентированного на фазы формирования режима или его функционирования в моменты наибольшего успеха (например, сталинский период СССР или нацистская Германия в конце 30-х годов), и работать даже не с явлениями распада и разложения режима, а с последствиями тоталитарных режимов, тем, что осталось от них после их краха. Только при таком изменении точки зрения меняется модальность рассмотрения социальной реальности: от того, как «должно быть», внимание переносится на сохраняющиеся институциональные структуры, а соответственно, на механизмы и условия их воспроизводства.

В таком случае концепция тоталитаризма служит логической системой отсчета, базой для теоретического и исторического анализа изменений институтов, культуры, человека в этих странах. В отличие от транзитологии этот подход не предполагает заданности направления изменений (а соответственно, не содержит нормативных или рецептурных элементов в описании реальности, освобождая тем самым умы исследователей от предписанности, от необходимости отыскивать «ростки демократии», прототипы «среднего класса», следы «гражданского общества», упущениях, связанных с чистками госаппарата от старых кадров, отказе от политики «декоммунизации» и т.п., равно как и от других клише перспектив развития; картина этих обществ приобретает вероятностный и открытый характер различных возможностей).

Попробую проиллюстрировать это рассуждение и привести уже использовавшийся пример из исследований элит в рамках международного проекта «Циркуляция элит в посткоммунистических странах», российскую часть которого выполняли сотрудники тогдашнего ВЦИОМ Б. Головачев, Л. Косова и Л. Хахулина (руководитель проекта И. Селень) [12].

Из теории тоталитаризма известно, что массовый террор (и его институты) имеет важнейшее функциональное значение для поддержания режимов этого рода. Помимо очевидных задач устрашения и дисциплинирования населения, консолидации на основе страха или ненависти к врагам, он играет важнейшую роль в обеспечении социальной мобильности, в первую очередь — для нижних уровней номенклатуры, открывая для них каналы продвижения наверх, лояльности к вышестоящим руководителям, вызывая надежды на лучшее будущее, оптимизм и уверенность в самой системе. Страх, ломающий связи между людьми, создает глубоко атомизированное и индивидуализированное общество, парализует механизмов солидарности, с одной стороны, и обеспечивает механическую интеграция, с другой. Первое, что произошло после смерти вождя и тирана, — номенклатура в целях корпоративного самосохранения принимает решение о запрещении возбуждать дела против ее членов. После выведения кадров властной верхушки из–под возможного удара аппарата тайной политической полиции, террор не исчезает, но меняется его характер: из массового он превращается в террор локальный, профилактический, направленный лишь против отдельных групп населения. А это означает, что довольно скоро в средних эшелонах аппарата управления начинает ощущаться замедление процессов вертикальной и горизонтальной мобильности, так как сокращается число вакансий, пропускная способность каналов карьерного лифта сужается (поскольку нет социальной дифференциации, система может расти или уменьшаться лишь в своих количественных характеристиках, не меняя самой своей структуры и образца, то есть не создавая новых возможностей деятельности). По данным выше названных исследователей (анализа ими карьерных траекторий советской элиты), в последние годы Сталина кандидату на первую номенклатурную должности необходимо было проработать примерно 3 года на тех должностях и тех ролях (секретаря парткома организации или ВЛКСМ, начальника среднего уровня, профсоюзного выдвиженца и проч.), которые служили пропуском, трамплином или ступенькой для отбора наверх. В конце брежневского периода срок, необходимый для пропуска в номенклатуру, составлял уже 20-22 года. Это означало полную склеротизацию каналов мобильности, а значит — и усиливающиеся напряжения в системах управления и власти, поколенческие конфликты, нарастающую жесткость управленческой системы, а в дальнейшем — скрытые процессы децентрализации системы. Раньше всего они стали заметны на местах, и опять-таки — прежде всего в национальных республиках, закрытых от контроля Москвы клановыми связями, языком, культурой и проч. Само устройство тоталитарной верхушки делало невозможными систематические и постоянные инновационные изменения, если не считать регулярных обновлений, связанных с замещением репрессированных или впавших в немилость чиновников. (Падение Хрущева завершило не только период экспериментов и реорганизаций в системе управления, но и отметило прекращение явной внутриноменклатурной клановой борьбы, шедшей с 1953 года). Лишение террора системного характера очень скоро сказалось на падении эффективности управления, вызывав у высшего эшелона склонность к консервации положения вещей и отказу от обострения отношений с основными внешними противниками, что потянуло за собой и конец идеологии, конец мессианства, рост материальных запросов населения, уже не желающего жертвовать собой ради ставших отвлеченными «высших целей». Все это завершилось к концу 1980-х годов появлением и самоутверждением ранее никак не проявлявшихся групп интересов (в том числе — и властных), конвертированием административных ресурсов власти в капиталы другого типа (финансовые, экономические, социальные — ресурсы разного рода неформальных связей и отношений, этнического или политического влияния).

Конечно, фрагментация номенклатуры и острая борьба за власть была лишь одним из многих симптомов накопления критической массы дисфункций. Однако, одного этого уже достаточно, чтобы понять: назревает системный кризис, который может развалить всю сложившуюся структуру тоталитарного государства, причем он будет идти изнутри, а потому — у самой системы (ее руководства) не будет средств справиться с ним.

Распад системы произошел при общей пассивности населения (кроме демонстраций в двух столицах и по другим поводам — шахтеров — в стране в 1989-1991 гг. в этом плане ничего не происходило). Крах коммунистического режима не был вызван открытым выражением общественного недовольства или действием каких-то общественных сил и групповых интересов, могущих быть предметом идеологической или политической спекуляции, артикулированных в ходе открытой конкуренции политических партий. Он стал результатом длительных тенденции децентрализации тоталитарного режима и невозможности воспроизводства (при ограничении массового террора и сужении зоны номенклатурного контроля над социальной структурой и мобильностью) его ключевых институтов, прежде всего — организации власти и ее передачи от одной группы к другой. (Уже только поэтому перед нами не «революция» [13]). Но сбой в структурах важнейших репродуктивных механизмов еще не означает ликвидацию или трансформацию всей институциональной системы.

Все постсоветские органы власти получили новые вывески и словесные определения, что весьма затрудняет для многих понимание особенностей их функционирования (на эти образования механически накладывается понятийный аппарат западной политологии или социальных наук, приводящий к ложному опознанию проблематики власти). За 12-14 лет, прошедших со времени краха СССР, в большинстве бывших советских республик прошли (или приближаются) поколенческие смены элит и высшего руководства, однако собственные устойчивые национально-государственные структуры управления сформировались далеко не везде. Но и сами элиты представляют собой либо фракции старой, еще советской номенклатуры [14], либо — что с ходом времени становится все чаще — те фракции номенклатуры низового уровня, которые собственно властных или ключевых позиций достигли только уже со сменой предшествующего, перестроечного поколения советских руководителей (Рахмонов, Кочерян, Воронин, Лукашенко, Кучма, Путин, Алиев-младший). Саакашвили или Ющенко представляют собой еще один, третий, вариант новых лидеров, поскольку, хотя они и начали свою карьеру в последнем эшелоне советской или постсоветской номенклатуры, их взгляды в значительной мере определялись уже совершенно иным опытом жизни в западных странах или близкого знакомства с ними (чего практически не имеет российская политическая элита). Акцент на поколениях здесь важен только для того, чтобы подчеркнуть: в массе своей это не принципиально новые институты, а адаптированные применительно к актуальным интересам правящих кланов или властных группировок старые системы власти и массового управления. Напряженность проблемы очередной поколенческой смены руководства в этих странах, включая и Россию, указывает на отсутствие институционализированного и формального политического процесса передачи власти (а значит — и прихода к власти), неупорядоченную конкуренцию за власть с использованием «неконвенциональных средств» дисквалификации или уничтожения противника, а также — незаконной передачи власти от одной группы или партии к другой.

Изменения в большинстве бывших республик СССР могли быть вызваны только внутренними конфликтами интересов правящих кланов, в силу самой логики борьбы ищущих поддержки среди тех или иных внешних партнеров, соответственно, ориентирующихся либо на Запад, либо на Москву как наследницу прежней империи и советской системы. Россия, претендующая — в силу внутриполитических причин — на роль «великой державы», в этом смысле оказывалась важнейшим фактором консервации любых (лояльных к ней) постсоветских авторитарных и полурепрессивных режимов. Этим ситуация здесь отличалась от того, что происходило в странах Центральной и Восточной Европе, включая и Балтию, где имелись (или сохранялись в каком-то виде, пусть даже в качестве идеализированных представлений в коллективной памяти) образцы национальной государственности, институты гражданского общества, или возникли новые социально-политические движения.

Удержание образца «общества-государства», подавление попыток отделить государство от общества

В 1991 году рухнул только самый внешний, имперский, контур организации тоталитарной власти. Однако крах системы, вместе с тем, не означал ликвидации самих институтов. Сегодня уже нет плановой экономики в прежнем объеме, но распределительная экономика в значительной степени еще сохраняется — через бюджет и государственный контроль над директивными ценами на продукцию ведущих монополий, через отраслевые и региональные дотации и субсидии, консервацию ЖКХ, и проч., а в последние годы — прямым административным контролем над крупнейшими корпорациями (особенно экспортно-сырьевого сектора), обеспечиваемым посредством введения чиновников из ближайшего окружения президента, прежде всего — чекистов, в советы директоров, учредителей, наблюдательные советы и т.п. Проведенная в интересах номенклатуры приватизация госсобственности привела к изменению социальной структуры российского общества — к сращиванию власти, чиновничества разного уровнях, и бизнеса (так называемая проблема «коррупции»), но вовсе не к свободному рынку. Неравноправие на рынке экономических субъектов (отсутствие единых правил поведения на рынке) отражает заинтересованность федеральной и региональной бюрократии разного уровня в консервации нынешнего положения вещей (и воспроизводит предшествующий, еще советский партикуляристский порядок социальной морфологии, о чем шла речь в первой статье). Это, в свою очередь, оборачивается сохранением и упорной защитой чисто фискальной, прессинговой политики государства в экономике, плоским меркантилизмом и защитой привилегированных производителей от конкуренции, поддержания населения на привычном уровне бедности.

Ликвидация КГБ, конечно, сократила объем полномочий института тайной политической полиции и масштабы террора против общества. Несколько изменились его функции, но сам институт после кризиса сохранил свою структуру и прежнюю практику масштабных провокаций, как показывает это начало чеченской войны, участившиеся шпионские процессы и проч. Однако главное влияние его на государственную политику заключается по прежнему в ресурсах кадрового подбора и контроля, в том числе и для высших структурах власти, как это следует из работ О. Крыштановской [15]. Связь тайной политической полиции с высшей властью заключается, в первую очередь, в использовании в этих органов для укрепления режима личной власти, затем — установление контроля над силовыми структурами, судебной властью, затем — крупными ФПГ, СМИ и региональной администрацией, то есть удержание целостности и взаимосвязи органов власти.

То же самое можно сказать и о других важнейших институтах тоталитарного режима. Все попытки реформирования массовой мобилизационной армии советского типа оказались успешно блокированными генералитетом и властной верхушкой [16]. Структура и функции суда, милиции, прокуратуры и других «органов охраны общественного порядка» по существу остались не тронутыми: их дух и буква — защита интересов государственной бюрократии разного уровня, подавление гражданского общества. Система массового образования (средняя школа, вузы и университет) остались практически теми же, что и в советское время, несмотря на введение платности обучения. А это значит — идет воспроизводство социальной элиты, прежних форм организации общества и человека. При Путине восстановилась и система государственного контроля на СМИ (цензура была условием, при котором началась вторая чеченская война, первая, как говорили генералы, была проиграна по информационно-идеологическим причинам), хотя и не в полной мере, а значит — и реставрирована, обновлена практика монополии на пропаганду, информацию, механизмы мобилизации поддержки власти и управления общественным мнением [17]. Огромная масса людей, не обладая собственными ресурсами на выходе из советской системы, вынуждена ориентироваться на систему социального обеспечения, здравоохранения, коммунального обслуживания, оставшиеся после падения коммунистического режима, несмотря на постоянно ухудшающееся качество их работы. В особенности это относится к хронически депрессивной среде малых городов, к деревне, в которых проживает свыше 60% населения страны, среде, в которой в наиболее концентрированном виде сохранились государственно-патерналистские установки населения и ностальгия по советскому прошлому. Другими словами, несмотря на все видимые изменения в общественной и политической жизни, не произошло отделение государства от общества (равно как и общества от государства), автономизации и структурно-функциональной дифференциации социальных институтов. В массовом сознании практически не затронутым остался и сам образец «общества-государства», сохраняются госпатерналистские ориентации и иллюзии населения.

В идеологическом плане задачи российской верхушки (персонифицируемой Горбачевым, Ельциным, затем Путиным) заключались прежде всего в том, как провести очередную фазу модернизации власти, не меняя самой системы, оставаясь в изоляции от западного мира, не допуская «вестернизации», усвоения основных ценностей современного общества, условно называемого «Западом» (это собственно и есть остатки конфронтационного или изоляционистского мышления). Риторика демократизации, возвращения к общечеловеческим ценностям должна была (по существу — на время) лишь нейтрализовать прежнюю имперскую идеологию советского превосходства и исключительности, хранимую наиболее консервативными группами во власти. Пришедшая к власти «демократическая» фракция расколовшейся советской номенклатуры во главе с Ельциным стремилась оттеснить, ослабить, если не удается убрать совсем, группировки и кланы старой советской административно-хозяйственной системы, представляемой коммунистами. Но после того, как это произошло, идеологические ресурсы опорных институтов были заново востребованы и актуализированы (опять по всем государственным каналам пошла тухлая риторика патриотического воспитания, безопасности, уже правда, не «государственной», а «национально», необходимость защиты национальных интересов, отстаивания своих приоритетов и проч.). Идеологическая основа легитимности российской власти, как и прежде, заключается именно в сохранении изоляционизма, механизмов мобилизационного общества, поддержании в массе населения представлений об антироссийском враждебном окружении, заговоре западных стран против России, их постоянно повторяющихся усилиях ослабить ее, «поставить на колени», сделать ее зависимой от внешних сил [18]. Во внутриполитическом плане подобным механизмам сохранения режима закрытого общества соответствовали преобладающие в элите представления, что предстоящие экономические и социальные реформы, «рынок» и «демократия» не самоцель, а средства для восстановления («возрождения») прежнего статуса «великой державы», создания более эффективного и сильного российского государства. Отсюда — нежелание новых властей радикальных институциональных изменений (и невозможность подобной политики после их прихода к руководству страной) [19].

Введение «сверху» «демократии», поспешное принятие новой конституции и проведение первых многопартийных выборов в 1993 году (с наскоро созданными политическими партиями) повлекло за собой явление, в принципе давно известное в политической науке: в ситуации социального разлома сама по себе «электоральная демократия» (без соответствующих культурных, моральных, человеческих оснований и институциональных рамок) в состоянии вывести на поверхность лишь самые массовые, а потому — самые консервативные и темные слои, в российском варианте — самые слабые и зависимые от государства группы, проявить и закрепить присущими им самые простые представлениями и интересы [20].

Многопартийность в стране строилась по модулю самой власти, сверху вниз, то есть представляла собой результат процессов фрагментации прежней номенклатуры. Партии не вырастали из массовых движений, артикулирующих групповые интересы (особенно- более вестернизированных и ресурсообеспеченных слоев населения), консолидирующих общественные силы. Партии не ставили поэтому своей задачей оформление аморфных сил, они не стремились в публичных дискуссиях рационализировать какие-то идеи и стремления масс. Идеология партийной поддержки строился на совершенно других основаниях или мобилизационных механизмах. Электоральное поведение масс (полупринудительное по своему характеру, особенно в провинции) — это не участие в политике, не поддержка тех или иных «решений» или разделение социальной ответственности, а архаическое по сути одобрение той или иной фракции номенклатуры по соображениям или причинам, совсем не обязательно связанным с материальными интересами или идейными соображениями. Партии могли играть роль популистских или идеологических «затравок» для символической идентификации (вроде футбольных команд), или служить каналом социального протеста, ярлыком для опознания населением социальных надежд и т.п. Единственно, что не делали политические партии в России, это — не давали никаких конкретных программ реформ, стратегии политических действий, которые люди могли бы оценивать и обсуждать. На всех прошедших выборах в Думу избирателю предлагалось лишь манифестировать свое принятие или непринятие власти и их оппонентов, кандидатов во власть.

Роль электоральной «демократии» в кризисном, но не модернизированном обществе заключается не в обеспечении конкуренции политических лидеров и программ, а, напротив, в санкционировании авторитаризма, утратившего источники своей легитимации в миссионерской или экспансионистской идеологии и вынужденного поэтому ограничиваться задачами консервации режима, в первую очередь посредством устранении оппонентов, создания и поддержания условий неконкурентности [21]. Признание «законности» власти и всей системы ее организации в подобной ситуации достигается двумя вещами: а) обращением к эклектическому традиционализму, связующего советское прошлое и настоящее (дискредитацией самого периода изменений, а значит — источников инноваций и реформ, квалификации его как времени распада, нестабильности и кризиса), соединяющему без тени сомнений элементы дореволюционной имперскости с советской великодержавностью, православие и ксенофобию с изоляционизмом и национализмом, «духовность» с музеификацией великой русской культуры, неприятие индивидуализма и осторожное восстановление культа советских вождей и «органов») [22] и б) атмосферой безальтернативности выбора тех, кто у власти[23], институциональной профилактике предупреждения появления возможных оппонентов, их шельмованию или уголовному преследованию. Именно для этого и создается громоздкая система имитации демократии (псевдопарламент, псевдовыборы, псевдосуд, псевдосвободные СМИ, псевдопубличность с ее ток-шоу, политтехнологи и проч.).

«Электоральная демократия» выносит на первый план наименее модернизированные группы, характеризующиеся самым сильными государственно-патерналискими установками, поэтому побеждать будет «партия власти», партия действующей номенклатуры (а вместе с ней созданные властью «заместители» партий, вроде ЛДПР или «Родины», связывающие избыточные, то есть грозящие выйти из под контроля, протестные настроения), но только до тех пор, пока у массы будут сохраняться иллюзии в отношении способности власти удовлетворить эти ожидания и надежды. «Электоральная демократия» — неизбежный элемент политической конструкции в условиях авторитарного режима или полицейского государства, поскольку, видимо, такая композиция социальных сил и иллюзий замедляет процесс разложения предшествующей тоталитарной системы.

В этих условиях (отсутствия идей, соответственно, конкуренции) террор или масштабные репрессии в прежнем своем виде уже не нужны или представляются опасными, избыточными. Для обеспечения удержания у власти правящей верхушки в демобилизованном обществе, при отсутствии сколько-нибудь четкой оппозиции, вполне достаточно тех 30-40% голосов, «контрольного пакета» партии власти, для проведения ею любого нужного решения и установление своего доминирования или контроля над ключевыми органами государственного управления.

Принятая конституция 1993 года не означала закрепления реального соотношения многообразных сил или интересов, она должна была, по мысли ее составителей, подготовить возможности переноса правовых государственных форм, обеспечить принуждение реальности к тому, чтобы она уложилась в ее рамки или соответствовала им. Это был костюм «на вырост» — вообще-то старая идея идеологического воздействия, сохраняющая свою силу и в настоящее время (пропаганда, обучение, внесение внешних образцов в тупую и косную среду российского традиционализма или авторитаризма). Но из задуманного ничего не вышло и не могло выйти, поскольку писанным нормам мало соответствовала реальная практика управления и господства, которая и подчинила себе писанную конституцию (через управляемый и зависимый суд). Никакой опоры под этими положениями в виде структуры интересов, морального согласия, групповых представлений не было. Формально образцово-либеральная конституция, номинальное разделение властей, парламентаризм, права человека и т.п. очень быстро обнаружили свой декоративно-риторический характер и остались главным образом на бумаге, просуществовав даже в своей декларативном виде не более 4-5 лет. Реальностью, то есть — тем, что учитывают люди в своем поведении, в своих конструкциях реальности, в своем понимании происходящего, оказываются слабо артикулированные представления о партикуляристских отношениях власти и подчинении, о средствах покупки или манипулирования властью, представления о естественности и органичности произвола, короче, все те неформальные, неписаные правила и нормы поведения и кооперации с властью, которые существовали до того, но так сказать в теневом виде, теневом секторе властно-административных и судебных отношений.

Роль силовиков в политическом процессе

Поэтому никакой публичной, открытой, сознательной и последовательной политики реформ в России за все эти годы не было, как не было и тех сил, которые могли их реализовать: как только ситуация начинала в очередной раз стабилизироваться, у властей исчезал стимул к реализации и завершению реформ, а очередная группа реформаторов устранялась с политической сцены, будучи разменной жертвой, козлом отпущения в угоду массовому популизму, требованиям найти и наказать виновных в массовом снижении уровня жизни или несостоявшимся надеждам на лучшее будущее.

Реальной опорой власти (начиная с 1991 года, затем — в 1993 году) оказывались с самого начала силовые структуры, номинально — командование армии, фактически же — все в большей мере тайная политическая полиция, первоначально ослабленная в ходе борьбы с советскими органами власти, но потом восстановленная и используемая в полной мере для защиты власть предержащих. Расчет реформаторов из числа сторонников Гайдара, что их тактический союз с выходцами из советской номенклатуры позволит провести «модернизацию сверху», оказался совершенно ошибочным, поскольку очень скоро они сами превратились в заложников спецслужб, а затем — в декоративное украшение становящегося все более авторитарным режима. Провозглашенные в начале 90-х годов программа социально-политической и экономической трансформации, политический курс на строительство демократии и рыночной экономики, зафиксированные в конституции РФ 1993 г., были свернуты уже к следующим выборам (1995-96 гг.), а после кризиса 1998 года, открывшего дорогу к власти представителям ФСБ и установлению режима Путина стали потихоньку забываться.

Но еще до этого, тактика борьбы за удержание власти заставила окружение Ельцина реанимировать прежние комплексы закрытого общества, идеологию противостояния, поиски внутренних врагов и другие катализаторы возвращения к мобилизационному обществу. Первая и в особенности — вторая война в Чечне, перешедшая в компанию борьбы с терроризмом и национальную безопасность, подавлением оппозиции, нейтрализацию «антироссийских» сил и агентов их влияния, стали условиями, в которых прежние репрессивные институты восстановили свою функциональную роль и влияние на бесконтрольную власть.

Российский парламент после смены власти уже к 2002-2003 гг. превратился внешне в декоративно-законодательный орган, полностью подчиненный администрации президента (неконституционному властному образованию), а внутренне — в собрание клановых лоббистов, коррумпированное представительство корпораций и локальных интересов. Принцип многопартийности оказался выхолощен в ходе использования административного давления еще в ходе третьих выборов в Госдуму и президента в 1999-2000 годах, а после укрепления режима Путина и создания параллельных теневых структур управления, принуждения к образованию одной административной управляемой партии власти («Единой России») утратил всякий политический смысл. Последние законодательные поправки о выборах и партиях закрепляют этот порядок «управляемой демократии».

Так называемая «судебная реформа» свелась к усилению корпоративной замкнутости судей, несколько трансформировав старый принцип неподконтрольности суда обществу, но оставив в силе главное — полную зависимость судебных органов от исполнительной власти любого уровня. Множество судебных процессов — от шпионских до дела Гусинского и Ходорковского — показали, что суд абсолютно управляемым на всех уровнях.

Реформа армии, объявленная указами Ельцина 12 лет назад, полностью провалилась, а это значит, что в руках властной клики сохраняются не только средства и угроза силового давления на любые этнонациональные и региональные движения и структуры интересов (не только сепаратистов), но и мощнейшие формы принуждения общества, восстановления мобилизационного порядка управления, а главное — выведение важнейших сфер общественной, экономической, социальной жизни из-под публичного контроля. С приходом Путина к власти начался быстрый процесс создания вторичных структур контроля и управления путем рассаживания представителей спецслужб на ключевые должности и позиции во все значимые отрасли государственного и хозяйственного правления — от сырьевых и транспортных монополий, экспортных корпораций до министерства культуры, СМИ, регионального управления и т.п. Сегодня, по оценкам О. Крыштановской, до одной трети всех государственных должностей занято «людьми в погонах», составляющим неофициальные структуры координации и управления для администрации президента. При разрушенной системе кадрового резерва государственной службы, представители спецслужб и военные стали рассматриваться как наиболее применимый для восстановления централизованного контроля государства ресурс. В свою очередь приток военных в структуры экономического или гражданского управления через какое-то время стал причиной усиливающейся дезорганизации государственного управления в силу полной некомпетентности этих «специалистов» и «чиновников». Однако, это в свою очередь, парадоксальным образом лишь стимулировало усиление репрессивной практики, массовое распространение ксенофобии, антизападничества, агрессивного национализма и компенсаторного неотрадиционализма, но об этом ниже).

Государственная вертикаль

Главное, что защищали различные команды администрации и Ельцина, и Путина, это сам принцип номенклатурной организации государственной власти «сверху вниз», когда высшая власть конституирует не только структуру управления, но и пытается задать обществу такие параметры его организации, которые соответствовали бы интересам самой власти, ее самосохранению и воспроизводству. Это означает закрепление административного произвола и возведение его в принцип государственного строительства, при котором практически только исполнительная власть обладает наибольшими легальными ресурсами и средствами управления и перераспределения, она решает, что законно и незаконно для нее самой. Других, альтернативных или параллельных источников контроля над государственной системой, кроме внутривластной конкуренции и латентной борьбы интересов разных приближенных к президенту клик или кланов, так и не возникло. Собственно это и есть политическое выражение неразделения государства и общества.

При этом сами принципы формирования правящих элит остались теми же, что и раньше: решающее значение имеют «кланы», группировки, партикуляристские структуры поддержки и лояльности (начальника). Это и есть способ организации закрытой высшей власти. Кланы объединены вокруг одной символической фигуры авторитета, группы интересов, а их представители управляют ниже лежащими уровнями, без конкуренции и ответственности перед управляемыми, без разделения формальных компетенций и правомочий. От того, что в момент кризиса 1991-1993 годов были кооптированы высшей властью ряд лиц из нижележащих уровней номенклатуры, не имевшие до того перспектив быстрой карьеры, суть организации общества и власти не изменилась.

Устойчивость путинского режима

Вместе с тем, можно говорить о сильнейшем внутреннем противоречии в самой структуре посттоталитарного общества и государства. С одной стороны, мы явно наблюдаем массу усилий, делаемых режимом для «зачистки» политического и информационного пространства, а в последние годы — и попыток взять под контроль крупный, наиболее доходный бизнес (сырьевые отрасли). Выборы вновь стали управляемыми самыми разными средствами, в том числе — фальсифицируемыми властью на местах. Региональные руководители сегодня уже не избираются, а назначаются. Наиболее важные в политическом электронные СМИ оказываются совершенно подконтрольными администрации президента и региональным властям, подцензурными [24]. Большинство общественно-политических институтов дискредитированы или пользуются доверием очень незначительной части населения, как правило, пассивной в политическом отношении. Чем ниже уровень доверия к власти, тем чаще предпринимаются символические жесты, демонстрирующие волевой и энергичный характер авторитарного управления, тем сильнее видимые знаки усиления власти, ограничения доступа к ней других политических сил и групп.

С другой стороны, эти усилия повышения административной эффективности государственного управления путем нового сосредоточения у государства утраченных им функций контроля и перераспределения оказываются все менее и менее успешными, более того — несмотря на видимые знаки лояльности Путину всех участников политического и экономического процесса, результаты становятся скорее негативными — производство в реальном секторе снижается, управляемость падает (особенно после предпринятой сразу за Бесланской трагедией административной реформы госуправления, погрузившей на полгода страну в министерский хаос), принимаемые решения не выполняются. Можно сказать, что в таком пассивном сопротивлении старающейся быть решительной и энергичной исполнительной власти проявляется тот же самый порок, который в свое время вызвал крах советской системы, а именно: скрытая эрозии и децентрализация власти, ее латентная делегитимация. Централизованная государственная система не может работать без механизмов тоталитарного террора и принуждения, эффективность государственной централизованной машины падает пропорционально усилению жесткости государственного контроля. Идет парадоксальный процесс: чем больше президентская команда аккумулирует в своих руках средства управления и контроля, проводя одну за другой реорганизации государственного и местного управления, тем сильнее падает эффективность исполнения принятых решений самой бюрократией, тем менее управляемой становится система в целом. На практике мы имеем дело с расширяющейся сферой латентной передачи полномочий на нижележащие уровни управления, апроприации ими властных функций, когда исполнители сами становятся для себя и источниками правил своей деятельности, и их контролерами. Иначе говоря, по мере все более откровенного усиления административного произвола, растет коррупция и децентрализация практического управления. Создание теневых и непрозрачных структур перераспределения влияния и финансовых потоков, режимов давления на власть и т.п. ведет к тому, что имеет место скрытая приватизация государственных функций на местах, сращивание чиновничества и бизнеса, парализующего давление сверху, из центра. А это, в свою очередь, подрывает легитимность властей и оборачивается массовым цинизмом в отношении ко всей сфере политики.

Децентрализация структур интересов, приватизация отдельных функций или полномочий государства, сращение бизнеса и чиновничества, появление теневых и параллельных конституциональным и легитимным структур перераспределения, контроля, управления и т.п., что с западной легалистской точки зрения воспринимается как «коррупция», представляет собой не отклонение от «нормы» демократии, в качестве которой выступает некая обобщенная модель из американских или европейских учебников по political sciences, а доминирующей формой организации недифференцированного «государства=общества», трансформацией или видоизменением прежних советских властно-распределительных и контрольных отношений. Россия из тоталитарного государства стала «полицейским государством», но не в прусском смысле (der Polizeistaat, фундамент которого составляет правовые институты), а в русском, правлении «городового» и «городничего». Тем не менее, нельзя говорить о стабильности или устойчивости системы, возможностях ее воспроизводства.

Массовое отчуждение от политики

Из сказанного выше следует одно принципиальное обстоятельство: в номенклатурных играх, в государственно-политической системе описываемого типа массовые интересы не учитываются и не могут учитываться. Такое положение вещей, безусловно, вызывает существенные напряжения, но не ведет к социальному взрыву, бунту, массовым социальным возмущениям, которых панически боится нынешний режим. Ю.А. Левада, анализируя итоги реформ и кризисов девяностых годов, писал: « В общем за 1990-е годы ... «простой человек» не стал жить лучше, но стал жить иначе, вынужден был шаг за шагом приспосабливаться к новой социальной и экономической реальности. ...Вынужденное приспособление к рыночной системе само по себе не порождает и не закрепляет демократические образцы общественного устройства. На деле в отечественных условиях было закреплено «лояльное» отчуждение «массового человека» от государства, от власти, от политики» [25].

Движущими мотивами или интересами изменения ситуации является то, что скрыто, что не названо, что составляет в принципе неартикулируемые, ранее — подавляемые массовые ценностные (не связанные с «интересами государства») предпочтения и представления. Поэтому процесс разложения можно назвать «метафорическим», так как его индикаторы могут быть выражены и, соответственно, восприниматься лишь в переносном, двусмысленном, нерационализированном виде (что лишь отчасти может быть объяснено внешним контролем и цензурой — более существенное объяснение этого лежит в отсутствии средств понимания природы российского обществ-государства). Но это неясность, невыраженность имеет очень лукавый смысл — она не «понятна» лишь тем, кто является хозяином власти. В этом и заключается главный механизм и причина разложения путинской системы, сдерживаемого лишь особенностями политической культуры в постсоветское время: инерцией госпатернализма, распространение политической апатии, пассивной (в том числе — снижающая уровень запросов) адаптации, дезиллюзионизм, цинизм и прочие проявления процессов аномии.

Рассмотрим несколько подробнее эти моменты. Особенностью российской партийно-политической системы является перетекание массовой поддержки от ДВР — первой после краха системы партии «власти», держательницы главного пакета кадровых назначений и распорядительницы ресурсов (номенклатурного контроля), к ее оппоненту (коммунистам, то есть прежней консервативной партии власти), при одновременном появлении множества краткосрочных партий-дублеров, заместителей основных игроков, а в дальнейшем к другим номенклатурным партиям, игравшим на своих преимуществах партии «первого лица».

Анализ динамики массовой поддержки политических партий в России показывает, что первые выборы в Госдуму были предназначены для укрепления и легитимации ослабленных после столкновений 1993 года позиций президента и его окружения. Соответственно успеха, хоть и незначительного, добилась слабая партия власти (ДВР Гайдара) и ближайший ее конкурент — «Яблоко», с близким по духу электоратом, но более размытым, протестным и дезориентированным. В 1994 году они имели максимальные значения — 9 и 7%, соответственно (см. табл. 2). Второй по значению группировкой была деморализованная после поражения партия старой номенклатуры (КРФ+ АПР), набравшие в 1994 году вместе лишь 10% общей поддержки. Однако уже в 1995 году компартия начала оправляться от поражения, а с 1996 года по 2000 год была до прихода Путина и конца недолгой многопартийности самой многочисленной, единственной организованной и устойчивой политической партией.

Вокруг этих фокусов номенклатурного противостояния немедленно возник набор дублетных партий, образовывался рой мелких и нестабильных партий на один выборный сезон (в общем и целом их насчитывается свыше трех десятков). Некоторые из них добивались заметного одномоментного успеха, получая 5% или даже 8% голосов избирателей. Ситуативный и тактический успех партии-разновеска играл роль кадровый ресурс для номенклатуры и разбавлял общий политический фон, когда фигуры из одного или другого номенклатурного лагеря (НДР, ЖР, ДПР, ПРЕС и др.) становились уж слишком одиозными и компрометировали власть.

Разочарование, вызванное нереализованными ожиданиями от реформаторской политики, вызвало стойкое отстранение от политики. Примерно половину взрослого населения «политика не интересует» (48%, высокий интерес к политике выразили лишь 15%, преимущественно людей старшего возраста). Недовольны тем, что происходит в стране, 71% опрошенных (опрос проходил весной нынешнего года, довольны чуть больше четверти — 27%, N=1600). Подчеркнем, что это очень устойчивые распределения, отражающиеся на электоральных установках населения:

Доля «отчужденных от политики» на протяжении всех лет замеров устойчиво превышала электорат любой отдельной партии: снизившись с 51% (в 1994 году) до 30% (в 2000 г., на пике поддержки нового президента), она затем почти вернулась к исходному уровню.

Хроническое отчуждение от политики в этом плане не затрагивает самой структуры политической системы, напротив, оно как бы входит в само устройство режима. Лишь пятая часть опрошенных считает, что они «ясно представляют себе» политические цели нынешнего руководства страны, остальные говорят о том, что они либо очень смутно представляют себе то направление, куда движется страна (39%), либо вообще не имеют об этом никакого представления. Речь идет не столько о рациональном и аргументированном принятие целей политики Путина, сколько о выражении согласия с ним «в общем и целом», готовности признать и одобрить все, что идет от президента. Выше эта лояльность у тех, поддерживающих «Единую Россию» и «Родину» — 32 и 30% (январь 2006 г., N=1600), людей образованных, полагающих, что «страна движется в правильном направлении» — 38%, ниже всего — у пожилых /16%/, малообразованных /13%/, сторонников КПРФ /13%/, полагающих, что страна идет по неверному пути /13%/. Однако и среди людей с высшим образованием больше всего тех, кто признается, что они очень смутно представляют себе характер и направление политического развития России (46%, с низким уровнем образования — 36%).

Такое умозаключение поддерживается и уверенностью значительной части опрошенных (41%, это самая большая доля ответов) в том, что будущий президент, преемник Путина, будет продолжать его же линию, поскольку никаких альтернативных вариантов политики массовое сознание просто не видит. На этом, собственно, и держится авторитет Путина как политика у подавляющего большинства населения (опять же, если не считать остаточных проявлений государственного патернализма, не противоречащих первой группе ответов; сумма ответов больше 100%):

Чаще среднего о повторении курса Путина его преемником говорят силовики, предприниматели, служащие, образованные и жители Москвы, домохозяйки; здесь значительно больше среднего и тех, кто не хочет идти на выборы (в большой мере потому, что их «голосование ничего не изменит»), поскольку «все уже предрешено» (табл.). Лишь ничтожное число опрошенных (6%) считает, что во взаимодействии с властями, они обычно добиваются того, что хотели, но почти две трети (62%) стараются избегать отношений с представителями властей («без особой надобности»), полагаясь только на себя; четверть опрошенных (24%) признаются, что их жизнь во всем зависит от государства «24%, главным образом, это люди старшего возраста, пенсионеры, инвалиды, не имеющие других источников существования, кроме пенсий и пособий).

То, что действительно заботит и волнует людей — проблемы материального обеспечения, бедности, выживания, работы и достойного заработка, безопасности, защиты от преступников на улицах и дома [26], не является, по мнению опрошенных, предметом внимания властей и политических дискуссий. (в том числе — демократов: ни одна из групп или партий демократического толка не пыталась предложить компромиссные или дополнительные по отношению к действующей социальной политики варианты. Значима лишь одна логика: либо — либо, то есть воспроизводится тот же тип авторитарно-централистского мышления «сверху», что и у действующей власти).

Решение этих проблем, как представляется большинству населения, непосредственно зависит от участия государства в экономике, прямой финансовой и организационной поддержке основных отраслей хозяйства — отечественной промышленности, сельского хозяйства и т.п.). Было бы трудно ожидать других мнений от людей, абсолютное большинство которых не знало никакой другой системы, кроме советской государственно-распределительной экономики. Едва ли их можно в этом упрекать, учитывая характер российской элиты и отсутствие какой-либо разъяснительной и просвещенческой работы в этом направлении. Политики, депутаты, чиновники заняты главным образом своими доходами, привилегиями, играми во власть, отсюда стойкое массовое мнение о них, как о жадной и продажной публика, которой нет дела до «простых людей» [27] и такой слабый интерес к политике, преобладание, по выражению Ю.А. Левады, «зрительского участия».

Политика как сфера публичных интересов (не «грязных игр» и «разборок» номенклатурных группировок, «институционализация негодяйства», а как «общее дело», как «res publica») не просто обессмыслена в сегодняшней России, она совершенно определенно — ценностно, негативно — окрашена. С ней не связываются значения и смыслы частной, не государственной жизни, а потому нет и оснований для солидарности «на массовом уровне». Дискредитированы не только слова-символы, но и люди, партии, делающие их своим знаменем. На вопрос: «Есть ли для вас вещи, ценности, более значимые, чем демократические свободы и права человека?», — 55% опрошенных ответили — «да» («нет» — 28 и 17% затруднялись ответить; апрель 2006, N=1600). Если обратиться к тому, что оказывается более значимым, чем неизвестные свободы и права человека, то ими окажутся прежде всего те значения, которыми определяется достоинство и ценность человека в его собственных глазах — статус и самоуважение (материальный достаток), справедливость (моральные аспекты), любовь и уважение окружающих, отсутствие унижающего отношения со стороны других (так мыслится здесь «равенство»):

Область коллективной, общественной, в первую очередь — государственно-публичной, жизни в условиях эрозии террора и ослабления принуждения осмысляется и проявляется в общественном мнении как сфера взаимного дистанцирования власти и подданых (прежнее принудительное взаимодействие еще сохраняется, но уже только как «пустое» поле, как привычная и всем понятная социальная игра в поддавки и согласие: речь идет о взаимной показухе отеческой заботы «государства» и одобрении действий властей «народом». В январе 2006 года наиболее распространенные мнения опрошенных об отношениях власти и общества — «власть и граждане не контролируют друг друга» и «власть и граждане обманывают друг друга» — в сумме составили 61% [28].

Интереснее всего здесь именно это ощутимое «пространство» прежних правил и норм соподчинения: сегодня оно — не более чем резидуум прежнего идеологического и социального принуждения, обязательств и мобилизации («морально-политическое единство партии и народа»). Надежды на то, что власти «будут заботиться о нуждах людей», разделяют лишь менее одной пятой россиян (17%). Однако, опять-таки констатация фактического положения вещей означает лишь признание самого факта невыполнения государством своих прежних социальных обязательств, но не справедливости этого: норму, что государство должно обеспечивать людей необходимым прожиточным минимумом, работой, жильем и т.п., разделяют более двух третей населения до России.

Последовательный отказ государства от своей патерналистской роли при ясном сознании опрошенных собственной беспомощности, аполитичности или асоциальности, то есть неспособности к солидарности и защите своих прав («не станут слушать»), собственно и становится основанием для массового отчуждения от политики. В минимальной степени свою готовность к активному участию в политике демонстрируют именно старшие возраста, более слабые в социальном плане группы (но и те, кто, исходя из своего советского опыта, никогда и не решился бы на подобные действия). Однако сами различия между группами не велики (максимальный разброс мнений — всего 14 пп.).

Разрыв социальных ожиданий и взаимных обязательств сам по себе не только не меняет ценностно-нормативной системы представлений о реальности (картины «должных отношений» поданных и власти), но скорее консервирует безответственность власти за соблюдение правил взаимодействия. Поэтому представления о структуре власти (господстве) осталась по существу прежней, чисто советской (табл.):

Характер распределения мнений свидетельствует о том, что перед нами черты знакомой тоталитарной организации господства: власть в стране предельно централизована, недифференцирована и персонифицирована (она принадлежит царю, президенту, «вождю» народа). Она опирается в первую очередь на неконституционные органы и механизмы господства (администрацию президента) и политическую полицию (спецслужбы), выведенную из-под контроля закона, суда и парламента, на систему пропаганды и агитации — СМИ, полностью зависимые от власти, вооруженные силы и наместников центральной власти в провинции, а также — на директорат крупнейших корпораций и предприятий (резидуум плановой государственно зависимой экономики). Эта власть фактически бесконтрольна, поскольку авторитет представительских органов, как вполне обоснованно полагают опрошенные, не высок, во всяком случае, их дееспособность вызывает большие сомнения (доля затруднившихся ответить, а также число тех, кто отказывает этим органам в значимости и силе, существенно выше, чем доля утвердительно ответивших на вопрос о большой роли их в политической жизни страны). Ни политические партии, ни профсоюзы, ни интеллектуальная или культурная элита («интеллигенция») не пользуется сколько-нибудь существенным влиянием, на что указывает непризнание их общественной и политической роли.

Конструкцию восприятия власти дополняют демонизируемые в общественном мнении фигуры — «олигархи», воплощающих в себе все негативные качества «антипода», «врага», могущественной и темной, злой силы, почти равной президенту.

Таким образом, распад тоталитарной структуры организации общества-государства не сопровождается появлением новых представлений о социально-политической реальности. Меняется значимость отдельных их составляющих, связанная, в первую очередь, с массовым разочарованием, утратой иллюзий в отношении способности государства отвечать патерналистским ожиданиям населения. Эти связи не относятся к плану экономической обусловленности политических процессов, речь идет о смысле взаимодействия власти и населения, ценностно-нормативных составляющих негласного основания легитимности принудительного и репрессивного государственного порядка. Универсализация представлений (о человеке, обществе, праве, морали и т.п.) возможна только при условии интенсивной структурно-функциональной дифференциации.

Подытоживая все сказанное, отметим, что сохраняющаяся дробность, «фасеточность» массовых представлений о реальности (отражающая партикуляризм социального устройства, наличие разных сегментов социальной жизни, организации власти, отношения населения с государством, коррупционные связи и т.п.), парализует процессы универсализации, а стало быть — формирование обобщенных механизмов социальной регуляции — морали, системы представительства (делегирование) интересов и полномочий, а тем самым — представления о суверенитете государства (а не личности) и т.п. Действует замкнутый круг самообоснования: партикуляризм, отсутствие сложных форм регуляции, сложных форм действия (взаимозависимости, взаимной ответственности, рефлексивности), в том числе — сложных форм денежных обменов, подавляет потенциал доверия в обществе, способность к договору, компромиссу, пониманию, учеты другого или других, что, в свою очередь, становится «причиной» упрощенных отношений, переносу своих возможностей на власть, и, соответственно, почвой для авторитаризма и произвола. А это, в свою очередь, порождает иллюзию детерминированности социальных процессов и социальной прострации элиты и массы.

Примечания

[1] Гудков Л. Деньги и власть в общественном мнении россиян (одномерность представлений о формах социального) // Вестник общественного мнения, 2006, № 3, с.

В основе настоящей статьи лежит выступление на конференции в Центре А.Д. Сахарова, посвященной памяти О.Р. Лациса.

[2] Simmel G. Ueber soziale Differenzierung, 1890 (русский перевод появился уже в 1909 году, для двухтомника работ Зиммеля он был переработан А. Филипповым, см.: Зиммель Г. Социальная дифференциация. Социологические и психологические исследования; в кн. : Г. Зиммель. Избранное. Т. 2, М., Юрист, 1996); Wiese von L. System der Allgemeinen Soziologie. Muenchen; Leipzig, 1933.

[3] Автор данной характеристики высказывался таким образом о российской военной верхушке, но эту же формулу, учитывая частую повторяемость схожих определений, можно распространить и на всю систему государственной власти.

[4] Не исключено, правда, что последнее — не более чем психологическая компенсация интеллектуальной бесперспективности, так как единственное рациональное подкрепление подобных мнений связано с проведением аналогий между крахом диктаторских режимов, включая и советский, и нынешней, путинской, организацией власти. Примечательно, что сами по себе эти аналогии начали распространяться лишь после того, как они вошли в риторику придворных или официозных политологов и публицистов. С какого-то момента в разговорах об успехах российской демократии или ее своеобразии, о российском парламентаризме, формировании институтов гражданского общества и т.п. исчезла проективная модальность или ирония, страхующая политический дискурс от реификации. Специфика («суверенность») нашей «демократии» превратилась в настолько общее место, узаконенную форму коллективной пошлости, что даже стала темой телевизионных ток-шоу или предметом преподавания в вузах.

[5] Речь идет не только о примитивности представлений о российском социуме, но об ограниченности понимания социально-культурной и антропологической природы европейских обществ, общей схематичности социального воображения, неосознанно переносящего на реальность (свою или чужую) опыт существования в деспотическом государстве, накладывающего на объясняемый материал свою сетку категорий и различения важного и незначительного.

[6] В данном случае под «детерминизмом» подразумевается очень ограниченный комплекс идей: вера в жесткую обусловленность политических процессов состоянием и уровнем развития экономики, и одновременно — вера в то, что процессы реформирования экономики в переходные периоды возможны только при условии выраженной «политической воли» новых вождей, проводящих рыночный курс, а их приход на политическую сцену является следствием «революционной смены власти» . — См. работы Е. Гайдара или его последователей, например: Стародубровская И.В., Мау В.А. Великие революции от Кромвеля до Путина. М., Вагриус, 2001.

[7] Как раз это мы и наблюдаем на Украине на протяжении последних двух лет. Как бы неприглядна не была бы подчас картина реального взаимодействия различных политического партий, фракций, демагогии лидеров и т.п., следует признать: в Киеве идет процесс установления процедурного порядка достижения согласия по важнейшим вопросам государственного строительства и национального развития, без использования силовых ведомств и спецслужб. Поэтому эти события вызывают не только практический, но и теоретический интерес, проясняя перспективы возможности выхода из посттоталитарного состояния.

[8] Не следует путать генетический план объяснения (рационализированное, теоретическое знание о традиции или институциональной организации в прошлом) с идеологической историей или мифологическими планами всего социального целого, которые начальством поминаются всякий раз, когда нужно дать понять о величии России или ее демократической незрелости.

[9] Этот тип работы был очень близок к традиционной для неомарксизма критике идеологии. Поэтому после работ Х. Арендт именно идеологическим аспектам тоталитарных режимов («идейно-политической монолитности», идеологиям как политическим религиям и т.п.) придавалось слишком большое значение в установлении и поддержании господства этого типа. См., например, британский журнал «Totalitarian Movements and Political Religions». Frank Cass Publishers

[10] Как мне представляется, достоинства классической модели тоталитаризма Фридриха-Бжезинского (синтезирующей все предшествующие описания специфики тоталитарных режимов) заключаются именно в возможности сравнительно-типологического анализа институциональной организации подобных репрессивных режимов, технологии власти и массового управления. Главное в этой модели — упор, сделанный на значимости функциональной связи основных институтов этих режимов: слияние партии и государства обеспечивает кадровый контроль, а соответственно — контроль над социальной структурой и механизмами мобильности; монополия на средства насилия и принуждения, легитимированная системой пропаганды, заставляет в обязательном порядке «признавать» государственную идеологии и демонстрировать лояльность режиму, пропаганда по существу вытесняет СМИ, но сохраняет, тем не менее, массовый характер организации «общества»; последнее невозможно без функционирования тайной политической полиции /спецслужб/, вводящий режим массового террора и репрессий; последний из элементов «тоталитарного синдрома» — государственный контроль над экономикой, плановый характер управления, позволяющий концентрировать ресурсы для проведения целевой политики в интересах режима. Подробнее см.: Гудков Л. Тоталитаризм как теоретическая рамка: попытки ревизии спорного понятия. — В его же кн.: Негативная идентичность. М.: НЛО, 2004. С. 362-446.

[11] Обзор исследований этого рода дан в докладе французского социолога Жоржа Минка «Тоталитарная парадигма: новые взгляды и дискуссии» о восточно-европейских исследованиях тоталитарных режимов и обществ, сделанный им 26.05.2006 г. во Франко-российском центре по социальным наукам.

[12] Некоторые материалы этого исследования публиковались в нашем журнале: Головачев Б.В., Косова Л.Б., Хахулина Л.А. Формирование правящей элиты в России // Мониторинг общественного мнения. 1995, № 6, с. 18-24 и 1996, № 1, с. 32-38.

[13] Межэтнические конфликты в данном случае могут не приниматься в расчет — это кризис империи, а не тоталитарной системы, но резонанс этих процессов, естественно, ускорил и развал тоталитарного целого, ослабил централизованный контроль над экономикой и всеми другими сферами жизни общества, складывания неформальных и теневых сетей отношений, делавших невозможными поддержания прежних форм организации повседневной и социальной жизни. Другими словами, ни диссидентство, ни развитие «внутренней демократии», ни «национальные» интересы или идеологические коллизии не были сами по себе причиной краха СССР. Падающая эффективность экономики, бедность населения, растущее технологическое и военное отставание от Запада и т.п. — это лишь условия для обострения скрытой конкуренции различных кланов и фракций внутри правящей элиты, условиями, сами по себе не имеющие решающего значения для трансформации системы.

[14] Масштабная смена состава высшей власти имела место еще в первые годы перестройки, когда пришли новые республиканские секретари компартий — Назарбаев, Каримов, Ниязов.

[15] См. об этом: Крыштановская О. Анатомия российской элиты. М.: Захаров, 2005.

[16] Гольц А.М. Армия России. Одиннадцать потерянных лет. М., Захаров, 2004; Гудков Л. Массовая идентичность и институциональное насилие. Армия в постсоветской России // Вестник общественного мнения, 2003, № 2(68), с. 35-51.

[17] См.: Дубин Б. Медиа постсоветской эпохи : изменение установок, функций, оценок // Вестник общественного мнения, 2005, № 2(76), с. 22-29; он же. Посторонние: власть, масса и масс-медиа в сегодняшней России // Отечественные записки, 2005, № 6, с. 8-19.

[18] В постсоветское время это означало утверждение мифологии России как «великой державы», как центра влияния на постсоветском пространстве, претензии на стратегическую роль в мире, ядерно-ракетный шантаж, то есть отказ от присоединения к сфере влияния США или ЕС.

[19] Лучше всего это было видно на сопротивлении проведению политики де-советизации (как это было после разгрома нацизма в Германии или дефашизации в Италии). Неудача делегитимации старой системы — провал суда над КПСС — крайне затруднила решение основных проблем трансформации старой системы, начиная от разгосударствления милитаризированной экономики, проведения приватизации и узаконения частной собственности и кончая правилами смены и передачи власти. Признанием России преемником СССР означало и сохранение идеологии великой державы и ее институтов (мобилизационной армии и военной промышленности, имперских геополитических интересов и т.п.).

[20] В этом плане и победа Жириновского в 1993 году оказывается совсем не случайным явлением, и то, что каждые последующие выборы в представительные органы власти в нашей стране, начиная с 1989 года, были по своему составу все хуже и хуже.

[21] Д.Е. Фурман в одном из выступлений охарактеризовал ее как «азиатски непрозрачный механизм принятия решений в сочетании с европейскими абсолютно демократическими формами их легитимации».

[22] О консервативной легитимационной роли неотрадиционализма в авторитарных режимах, сменяющего миссионерскую идеологию или политическую религию тоталитарных режимов, см.: Linz J.J. Totalitaere und autoritaere Regime. Hrsg. Von R. Kraemer. Berlin, Berliner Debatte-Verl., 2000.

[23] См. подробнее об этом: Левада Ю. Альтернативы: обретенные и утраченные // Вестник общественного мнения. 2005, № 3(83). С. 8-14.

[24] В отличие от советского времени, когда СМИ были частью системы идеологической обработки населения, пропаганды, агитации, нынешние СМИ не являются мобилизационными, поскольку сама государственническая идеологии носит чисто консервативный, эклектический и защитный характер. В этом отношении роль СМИ сводится к развлечению, то есть отключению населения от нежелательной информации, могущей поставить по сомнение авторитет власти. Авторитаризм в принципе ограничивается лишь принуждением к демонстрации, даже не внешней или минимальной лояльности, а к удержанию от выражения нелояльности, не требуя уже, как в тоталитарных режимах, идейной солидарности или двоемыслия.

[25] Левада Ю. «Человек советский»: 1989-2003. Размышления о «большинстве» и «меньшинстве» // Вестник общественного мнения. 2004, № 5/73/, с. 15

[26] Ответы респондентов на регулярно задаваемый вопрос: «Что более всего беспокоит вас в последнее время?», — были устойчиво однообразными: первое место много лет занимает позиция — «рост цен на продукты, товары, услуги, жилье» (в последнем замере, апрель 2006 г. — 81%), «преступность в городе и регионе» (37), «угроза безработицы» (36%) и т.п.

[27] См. стереотипные оценки властей в статьях: Левада Ю. Общественное мнение в политическом зазеркалье // Вестник общественного мнения, 2006, № 2, с. 10-11; а также устойчиво негативное отношение к людям у власти: Общественное мнение. 2005. Ежегодник Аналитического центра Левады. М., 2005, с. 56-58.

[28] См.: «Какое из следующих утверждений больше подходит для нынешней России?» (январь 2006, N=1600): «Граждане контролируют деятельность властей» — 1%, «Власть контролирует деятельность граждан» — 21, «Граждане и власти контролируют друг друга» — 7, «Ни власть, ни граждане не контролируют друг друга» — 30, «Граждане и власть обманывают друг друга» — 31» (Затруднились ответить — 10%).