В издательстве ОГИ скоро выходит книга Мэри Маколи «Дети в тюрьме». Книга посвящена проблеме детской преступности и сегодняшнему обращению с юными правонарушителями в России. В фокусе исследования - поиск альтернативных мер лишению свободы несовершеннолетних. Анализ основан на материалах российских и западных исследователей за последние 100 лет.
Автор книги - Мэри Маколи (Mary McAuley) - известный британский историк и социолог, доктор политических наук, ей принадлежит множество исследований по политической истории и современным российским проблемам.
Начиная с 1959 года Мэри неоднократно бывала в России, в течение более 10 лет жила в нашей стране, изучала состояние пенитенциарных учреждений. В 1985-1995 Мэри Маколи преподавала в Оксфордском университете, в 1996-2002 годах возглавляла Фонд Форда по России. Сейчас Мэри Маколи является научным сотрудником Международного центра изучения тюрем, Школы права (Кингс колледж Лондонского университета).
Введение
Первая воспитательная колония, которую я посетила, была одной из худших. Грязные мальчишки кружили по пропитанной грязью спортивной площадке, курили и изнывали от скуки. «Везунчики» были отправлены в потрепанный кинозал. Они сидели там — большинство с пустыми глазами, некоторые — с трагически беззащитным видом. В этой колонии не было мастерских. Несколько мальчиков остались в сырых, холодных бараках, также пытаясь убить время. «Какой у тебя срок и за что?» — спросила я 15летнего подростка. «Пять лет за то, что украл кусок электрического кабеля», — ответил он и заплакал, прикрывая лицо хлопчатобумажной шапочкой. Стоявший рядом мальчик постарше спокойно сказал: «Здесь нет парня, который бы иногда не плакал». Когда мы покидали колонию, прозвучал приказ строиться, и, отъезжая, мы слышали чеканные шаги марширующих ребят и нестройный хор хриплых голосов.
Впоследствии я посещала и другие колонии, некоторые были лучше, чем эта, но меня преследовали одни и те же вопросы: «что это за система, которая отправляет детей проводить — иногда годы — за решеткой, в сотнях километров от дома? И что происходит с ними потом?» Я поняла, что даже колония с улучшенными усло виями и более продвинутым начальником не может противостоять негативным последствиям лишения несовершеннолетних свободы.
Среди «колонистов»2 встречаются сильные и слабые личности, здоровые подростки и дети с серьезными проблемами в развитии или психологическими расстройствами, там есть те, кто совершили убийство, и те, кто украли, чтобы накормить своих братьев или сестер. Значительный процент составляют подростки из неблагополучных семей, иногда имеющие родителей-алкоголиков. Мальчиков больше, чем девочек — в соотношении девять к одному. Самым младшим — пятнадцать лет, а самым старшим — тем, кого решили оставить в детской колонии до истечения срока заключения и не переводить во взрослую колонию — может быть и двадцать.
Сочинения, написанные «колонистами» в 2000 году или позднее, дают нам возможность увидеть тот мир, из которого они пришли, понять, насколько они разные и как воспринимают жизнь за решеткой:
9-й класс я не успела закончить, т. к. меня закрыли, т. е. арестовали. Сижу по части 3й статьи 113 Уголовного кодекса (тяжкие телесные повреждения): ударила топором мужчину, который залез в квартиру к моей бабушке. Он у нее украл телевизор, магнитофон и утюг. Она пенсионерка, и приобрести ей все эти вещи не на что. Разве что копить и копить, не доедая свой кусок. Когда я узнала, кто совершил кражу, то пошла к нему и попросила вернуть то, что он взял. Он отказался, сказал, что все вещи уже продал. Но не сказал кому. Когда я уже уходила от него, он набросился на меня и стал душить. Под рукой ничего не оказалось, кроме топора. Ударила я его совсем неожиданно для себя. Я этого, правда, совершенно не хотела. Теперь я себя очень виню, ведь я попала в тюрьму не одна, а вместе со своей мамой. Она пыталась меня выгородить, но у нее ничего не вышло. Ее осудили за ложные показания. Дали мне пять лет и один месяц. Сидеть мне еще долго, под амнистию я не попадаю… Отца у меня нету, воспитывалась бабушкой. Мама жила далеко. Зарабатывала деньги и высылала нам… Сестра живет в Чебоксарах, письма не пишет: видать, совсем я ей не нужна. Я верю, что когда-нибудь найдется такой человек, который мне все же поможет выжить… А все равно на душе такая боль и досада: к таким же девчонкам, как и я, кто-то приезжает, а ко мне никто… Буду стараться выбиться и выжить. Здесь жизнь на выживание, если сможешь, то выживешь, если нет, то погибнешь (Лена, Рязанская воспитательная колония [ДТ 2001, 1: 9]).
Одни винят себя в совершении преступления, а другие больше переживают из-за того, что им вынесли слишком суровый приговор:
Свое наказание я считаю несправедливым. Мне 16 лет, осудили меня по статье 111, 4й части и приговорили к 8 годам лишения свободы. Мы с друзьями избили человека и ушли с места преступления, а после нас пришла другая компания и добила его до смерти. А сейчас я сижу и думаю почему я должен отвечать за чужие ошибки? До этой судимости я не привлекался и не задерживался органами милиции. Я до сих пор не могу понять, почему мне дали такое суровое наказание. Я хотел бы добиться справедливости, но, находясь здесь, я ничего не могу поделать. На этом закончу (Илья [СВ 2001: 17]).
Ну я даже и не знаю, но попал я сюда не по своей воле, т. к. я не совсем понял и так получилось, что я порезал пацана, статьи у меня 3-я и 2-я, я считаю, что у меня неправильная статья. У меня было трудное детство, с 13 лет меня забрали в детский дом, а уже в 16 меня забрали обратно 2 февраля. Я хотел бы побыстрее освободиться и больше сюда не попадать, т. к. ты отделен от общества, а это самое страшное наказание. У меня есть 2 брата — один Костя, а другой Дима. Косте 7 октября исполнилось 20 лет, но, к сожалению, он сидит на 29-й зоне, а у Димы все хорошо, т. к. он живет с мамой, а в последнее время мы жили вместе с братом, с Костей, пока его не посадили, он смотрел за мной. Я ходил, учился в школе, все было хорошо, но потом все перевернулось, и сейчас мы сидим, у меня есть к вам небольшая просьба, я хочу написать помилование, если вы сможете, то помогите мне ее написать, я буду ее писать после нового года. Ну вроде все. Очень сильно скучаю по брату и дому, заранее вам спасибо (Яков [СВ 2001: 13]).
Среди «колонистов» есть те, кто нанес тяжкие телесные по вреждения, совершил убийство или вооруженное ограбление, но большинство осуждено за кражу. Повторное преступление, даже не очень значительное с точки зрения нанесенного ущерба, или ограбление, совершенное вместе с другими (квалифицируемое как групповое преступление), вполне может привести к лишению свободы по приговору суда.
У нас в колонии за тяжелые преступления, связанные с убийством, тяжкими телесными повреждениями сидит всего 19 человек. За изнасилование — 24 человека. Остальные 220 человек (это 82%) за хищения личного или государственного имущества. Ущерб чаще всего у них незначительный. Забрались в ларек, набрали конфет, вина, выпили, попались. Кто-то велосипед из подвала вытянул. Один воспитанник у деда 5 кроликов украл. Дед на него заявление вначале подал в милицию. Сейчас дед пишет, чтобы отпустили внука, но суд-то уже состоялся (из интервью с начальником Брянской ВК [ДТ 2001, 1: 24]).
Мать у меня сидит в Новгородской области, арестовали ее 3 декабря 1998 года. Дали 3 года и 6 месяцев. А моих братьев и сестру отправили в город Сегеж в больницу. В больницу их положили из-за того, что не хотели отправлять в детский дом, пока мать под следствием. Думали, что матери дадут условно. А когда ее осудили, то детей отправили в детский дом. У моей матери вместе со мной семеро детей. Я же осужден по статье 158 (за кражу): залез в магазин и похитил продукты питания. А когда утром пришел домой и рассказал матери, что залез в магазин, она сильно расстроилась и побила меня. Но я сказал ей, что как ты меня ни бей, ради своих братьев и сестры я пойду на все. Я не мог смотреть на голод моей сестренки и братиков, в этот день мы ничего не ели, кроме воды из-под колонки, а водой много не наешься. Мать у меня не работала, а убиралась по дому, стирала нашу одежду, готовила есть, а я все время где-нибудь работал — то помогал старым старушкам, то собирал бутылки, а потом их сдавал, собирали ягоды, грибы, был огород, но этого для нас не хватало, и я втихаря от матери воровал, а матери говорил, что заработал (Сергей, Невельская ВК, Псковская область [ДТ 2001, 1: 15]).
Когда мне было 10 лет, у меня умер отец, и мать стала жить с наркоманом. И он стал все продавать и бить ее на моих глазах. И мать стала очень часто пить, и я попал в детский дом, и маму лишили родительских прав. Перед детским домом меня взяла бабушка с дедом под опеку, и я очень распустился, стал гулять с девушками, остался на второй год в 7 классе, не ночевал дома. А потом меня отправили в детский дом, и через несколько месяцев у меня умер дед, а потом через несколько месяцев убили бабушку, и я остался совсем один. И так получилось, что я совершил кражу, и меня посадили и дали срок 2 года 6 месяцев, сижу уже 1 год 3 месяца. На воле у меня осталась квартира, и я очень хочу там жить с семьей. И мечтаю уйти до мой досрочно и жить спокойно, никуда не лезть, учиться, работать (Eвгений, Пермь [СВ 2001: 15]).
Наверное, треть «колонистов» не получает писем от родствен ников, и их никто не навещает. Но даже те, с кем родственники поддерживают контакт, чувствуют себя несчастными из-за разлуки с семьей, особенно с матерью. Некоторые остро переживают из-за страданий, которые они причинили своим семьям:
Я нахожусь в заключении вот уже почти 10 месяцев, и за это время ни разу не видел кого-нибудь из своих родных или близких мне людей. Я считаю, что это самое ужасное, когда ты лишен возможности увидеться с близкими. У меня нет такой возможности, из-за того, что у моих родителей, можно так сказать, финансовое положение в семье не совсем в порядке. Из-за чего я здесь и нахожусь. Я знаю, что моя мама и папа отдали бы все на свете, чтобы я поскорее вернулся домой или хотя бы что бы увидеть меня, но все упирается в деньги. Мои родители не алкаши, не пьяницы и уж тем более не наркоманы. Они просто уже на пенсии, то есть живут на одну пенсию и не могут зарабатывать деньги, а ведь еще надо не только себя обеспечить, но и старенькую бабулю, и меня с братом. А вообще у нас в семье тринадцать человек, не считая маленьких детей, моих племянников, из-за которых я и пошел на воровство. Потому что они, то есть мои племянники, плакали и просили хлеба. Так вот, самое ужасное для меня — это то, что когда тебя лишили свободы, то еще разделили от твоих близких, и теперь я им не могу ничем помочь. Конечно, закон наш суров, но я его не виню. Когда я выйду, я больше не буду воровать, а буду работать и тем самым буду помогать своей семье. Самое ужасное, что я узнал в заключении это то, что я не могу без своих близких, то, как я их люблю. Надеюсь, что половина заключенных чувствует те же самые чувства, что и я (Сережа, Пермь [ДТ 2001, 2: 8]).
Даже те, у кого есть семьи, куда они смогут вернуться, получат минимальную поддержку (если вообще получат) при процессе адаптации и поиска своего места в обществе. Кто-то из них это отчетливо понимает. А кто-то продолжает мечтать:
Пока я еще тут, но когда я освобожусь, начну другую жизнь, буду ко всему и ко всем по-другому относиться, потому что, побывав в заключении, вдали от Любимой Мамы, родных, братьев и сестер, я начинаю понимать, что такое воровать, когда освобожусь, я буду работать или учиться, увлекаться спортом, рыбалкой, буду больше увлекаться с друзьями. Пройдет время — женюсь, буду жить под-ругому, находясь тут, мне очень не хватает Мамы, нашей любви, мне очень хочется вернуть все назад, я очень раскаиваюсь в содеянном, и вернуться домой, очень жду, когда подойдет время на условно-досрочное освобождение. Когда буду на воле — буду вспоминать как прошло время на ВК1, друзьям, даже самым вредным и плохим, не желаю сюда попасть, все равно дома гораздо лучше, рядом с мамой и родными, рядом со своей обстановкой, в родных краях (Сергей, Чусовой [СВ 2001: 25]).
Некоторые отчетливо осознают, какие проблемы ждут их впереди, но по-прежнему надеются:
Мне Мама пишет, что у нее разваливается дом, упал забор. Отец запил и ничего не делает, палец о палец не стукнет, чтобы сделать что-нибудь для дома. Вот я и думаю освободиться и начать ремонт дома… Во-первых, покрыть крышу рубероидом, чтоб не протекала, потом поставлю забор, чтоб в огород не заходили козы, овечки и другие домашние животные. В дальнейшем я должен помочь выучиться моей младшей сестре. Она учится в специальной школе для инвалидов. В этой школе учатся и немые, и у кого с рождения изуродованы руки, ноги. А у моей сестры нарушена нервная система с рождения. Ей всегда что-нибудь не нравится, всегда психует, а самое главное, у нее позднее развитие ума. Она очень поздно научилась читать и писать. Сейчас моей сестре десять лет, она только умеет читать по слогам, писать очень медленно. Но я надеюсь, что моя сестра выучится и выйдет в жизнь грамотной девушкой. Еще мне надо помогать маме, ей уже 49 лет, и она очень устает, у нее постоянно болит спина, отекают руки… Потом, когда я сделаю все, что мне нужно было сделать дома, я пойду учиться на машиниста. Эта профессия мне очень нравится. Машинист — это водитель поездов, а железные дороги расположены по всей России. Вот и буду ездить из одного города в другой. А после железнодорожного училища мне мама посоветовала идти учиться в Пермское училище на радиомеханика. Радиомеханик — это очень интересная профессия. Он сидит дома, ремонтирует телевизоры и всякую радиоаппаратуру. А в дальнейшем я хочу, чтоб была работа. Я не хочу попадать больше в места лишения свободы. И когда освобожусь, буду советовать другим не делать плохих поступков, чтоб они не попадали в места лишения свободы (Виктор, Пермская ВК [ДТ 2001, 1: 14]).
После освобождения я бы, приехав домой, сразу же поговорил бы с Мамой о моей дальнейшей жизни. Я бы хотел продолжить учебу, получить как можно больше профессий, т. к. у меня есть одна — автослесарь-водитель. Получил уже права, но не всех категорий. Каждое лето я ездил бы к своей любимой Бабушке и помогал бы ей, т. к. она живет одна, на лето устроился бы в совхоз, помогал трактористам, т. к. я люблю разбирать и собирать машины. Как только закончится лето, поехал бы к себе домой доканчивать учебу, как только закончив учебу, получил профессию (электрогазосварщик), потом бы пошел по гаражам, попробовал бы уст роиться на работу, но я знаю, как трудно найти работу тому, кто сидел в местах лишения свободы, но я бы старался любым способом найти работу. Но если не получится найти работу, пошел бы к дяде на работу, у него личный гараж, сперва работал бы слесарем, а немного повзрослев, попросил бы сесть на машину ездить в далекие страны. Подзаработав немного денег, начал бы потихонечку строить дом, т. к. я знаю, что мне будут помогать родные, друзья, и это поможет мне забыть прошлое, т. к. мне неохота вспоминать, и друзей бы сразу же предупредил, как плохо быть там. Построив дом, начал бы искать жену (красивую, трудолюбивую, умную и непьющую), завел бы трех детей и жил бы себе, не зная беды, и работал бы до пенсии. И я бы хорошо смотрел за своими детьми, не хотел бы, что бы они попали сюда. Больше внимания уделял бы детям. Вот так я хотел бы жить после освобождения (Игорь, Пермская ВК [ДТ 2001, 1: 7]).
Рыбалка, вождение машины, строительство дома, оплачиваемая работа, мирная семейная жизнь — вот элементы, которые отсутствуют в колонии, как и свобода быть самостоятельным и контролировать ситуацию, надежность родного дома, возможность зарабатывать на жизнь. Но даже если у кого-то из них есть семьи, в которые они вернутся, семейные обстоятельства и проблемы, связанные с продолжением образования или получением работы, делают такие планы крайне трудновыполни мыми. Дело не только в недружелюбном окружении. Это окружение будет чужим. За четыре-пять лет город и его уличная культура могут значительно измениться. Витя, 19-летний молодой человек, через две недели должен отправиться в многокилометровое путешествие домой, в Норильск — «никелевый» город, построенный далеко на севере силами заключенных. «Вам немного страшно?» — спросила я его. «Да», — ответил Витя, хотя, наверное, последние четыре года только об этом и мечтал. Девочки в колонии в Томске попадают сюда из всей Сибири и с Дальне го Востока. Многие из них научились прекрасно шить, но когда они воз вращаются в свои отдаленные городки, где местные власти чаще всего никак не реагируют на запросы колонии перед освобождением девочки, их новые навыки никому не нужны. Никто не помогает им приспособиться к головокружительной свободе и ее требованиям.
Представьте себе молодого человека 18–19 лет, который с 15 лет живет в колонии, где жизнь регламентирована от рассвета до заката. Он теряет способность справляться с каждодневными проблемами, обращаться с деньгами, делать покупки. Он вырастает вдали и вне своей семьи и друзей; он не знает, что такое подростковая влюбленность. Он выживает, только замыкаясь в себе или угрожая другим:
Когда человек находится постоянно в четырех стенах, он становится агрессивнее, кроме того, каждый в тюрьме хочет выглядеть «блатным» и «крутым», из-за пустяка могут надругаться над человеком, продемонстрировав таким образом свою силу, И получается, что, когда человек выходит на свободу, ему уже ничего не страшно, а значит, перед ним не стоят никакие нравственные законы. По моему мнению, нельзя освободиться от тюрьмы, так как тюремная жизнь затягивает, особенно если сидишь долго (Марина, Новооскольская ВК [ОТ 2005: 66]).
Я думаю, что заключение человека не исправляет, а наоборот, ожесточает. В заключении человек становится злым, жестоким, мстительным. Когда ему что-либо не нравится, он начинает нервничать, злиться, психовать. В местах лишения свободы он узнает много плохого. Человек начинает ругаться матом, кричать всякие нецензурные слова, когда ему что-то не нравится или на него кто-то кричит. Он может заболеть всякими болезнями. Когда он нервничает, у него нарушается психическая уравновешенность. А когда у человека нервы не в порядке, он может что-то плохое натворить. Ведь из-за нервов бывают многие болезни. Когда человека сажают в тюрьму, он начинает винить в этом только органы правосудия или потерпевших, но ни в коем случае не себя. Человек становится эгоистичным, самовлюбленным. Ему наплевать на других, лишь бы себе хорошо было… (Владимир, Пермская ВК [СВ 2001: 8]).
Когда человек освобождается, он продолжает в растерянности жить теми правилами, законами и отношениями, которые были в зоне, но он уже на воле. Этим самым он показывает себя с не лучшей стороны. На памяти у него много всяких историй, услышанных на зоне: кто и как воровал, грабил, угонял. Он начинает все это вспоминать и устранять те ошибки и недостатки, которые совершали рассказчики, считая, что он все сделает правильно и его не поймают. Так что зона, не место исправлений, а школа новых преступлений (Максим, Арзамасская ВK [ОТ 2005: 66]).
Еще более резко высказывается Валерий Абрамкин, один из тех, кто первым во время перестройки поднял вопрос о необходимости реформы системы наказаний как для взрослых, так и для детей:
Внутренний мир малолетки — мир насилия и жестокости… постоянная тревога и напряжение — характерные состояния абсолютно всех воспитанников, какой бы статус они ни занимали. Это связано с чувством страха и ожидания опасности, которые «подстегивают» и истязателей: они вынуждены мучить, пытать и унижать своих со братьев по несчастью для сохранения своего особого статуса в не формальной иерархии… В условиях же затворенности и отгороженности от «вольного мира», где живут малые и старые, взрослые и подрастающие, насилие и жестокость приобретают крайние фор мы… Из пенитенциарных заведений наши дети и подростки выходят нравственными и физическими калеками… [ДТ 2001, 1: 22]3.
Ученые-эксперты, профессионалы и сами дети понимают противоречия между воспитанием несовершеннолетнего и лишением его свободы:
В одной из своих последних работ он [Н. А. Стручков] писал: «Возможно, человечество на грани ХVI–XVII столетия совершило роковую ошибку, избрав в качестве главного средства борьбы с преступностью лишение свободы, тюрьму, скорее всего потому, что не нашло возможности противопоставить преступности что-либо другое». Действительно, изоляция от общества, помещение человека в замкнутую среду ему подобных, криминально зараженных и социально деформированных людей — не лучший способ, чтобы этого человека исправить и затем вернуть в общество полноценным гражданином. Особенно негативно пребывание в местах лишения свободы сказывается на несовершеннолетних осужденных… Как известно, это возрастной период, когда завершается процесс становления личности… освоение социальных ролей, норм и ценностей. В этом возрасте идет процесс социализации личности, который… предусматривает расширение и умножение связей индивида с внешним миром, с социумом [Поздняков 2002: 11].
Как может закрытое учреждение привить ребенку навыки, необходимые для жизни в открытом обществе? Можно ли научить ребенка плавать в бассейне, в котором нет воды?
Неудивительно слышать такие комментарии от «воспитателей»:
Хотя колония, я так говорю ребятам, и называется воспитательная, мы вас здесь не перевоспитываем. Честно говорю, мы здесь ни воспитание, ни перевоспитание не можем осуществлять… (директор школы и ПТУ ВК4).
И от самого заключенного:
В тюрьме человек становится злым. Ведь боль они [так в оригинале. — М. М.] приносят не только ему, но и его родным… Я согласен, чтобы сажали. Но по справедливости. Например, в первый раз давали срок 1 год. Или два года… Но не больше… Тюремное заключение совсем не обязательно для человека: ведь с каждым из нас можно договориться по нормальному. Дать, например, такое наказание: убраться возле дома, поработать на территории пострадавших, выступить на концерте или конкурсе… Ну, поймем мы все и перестанем заниматься ерундой и глупостями. Это все, что я могу сказать о том, обязательно ли тюремное заключение для искупления вины. Благодарю за внимание. Спасибо. Не забывайте нас (Артур, Шаковская ВК [ДТ, 1: 30]).
И, в завершение, от «колонистки»:
…Мне кажется, что лишение свободы для малолетки — это самое ужасное. Его могли бы заменить какими-либо работами или еще чем-либо, но только не это. Ведь психика у ребенка слабая, даже если он и преступник. И это может отложить глубокий след на его душе, к тому же многие сидят за ведро картошки, или велосипед, или же банку варенья. И многие девчата, сидя за решеткой, теряют своих близких и родных, а что может быть хуже этого? И потом, куда им идти — снова за картошкой и снова в зону. Я не хочу сказать, что все сидят ни за что. Но их не очень и много. Одни воруют пару тысяч, а люди, которые ворочают миллионами, живут, довольные, себе дальше. Поэтому мне кажется порой, правосудие несправедливо. А так хотелось бы, чтобы все было, как надо (Екатерина [ДТ, 2: 14]).
