В 1989 году радикальное национальное движение Грузии во главе с Звиадом Гамсахурдиа нашло влиятельного союзника в лице российских демократов. Двадцать лет спустя поверить в существование этого союза крайне непросто, настолько напряженно складываются взаимоотношения двух стран в последние годы. Однако такое развитие события нельзя назвать случайностью. Напротив, сегодняшние разногласия стали следствием планомерно проводимой политики двух государств на протяжении двух десятилетий. «Полит.ру» публикует статью кандидата исторических наук, старшего научного сотрудника Центра кавказских исследований МГИМО (У) МИД России Николая Силаева, в которой он анализирует историю российско-грузинских взаимоотношений и дает ответ на вопрос, почему сейчас они складываются именно таким образом и что влияет на их развитие. Статья опубликована в журнале «Россия в глобальной политике» (2009. № 5).
9 апреля 1989 года стало осевой датой нетолько для Грузии. Разгон демонстрации на проспекте Руставели в Тбилисиположил начало отсчету последних дней Советского Союза. Это был первыйслучай, когда использование Советской армии против советских гражданстало явлением публичной политики со всеми вытекающими отсюданеприятными последствиями для коммунистического режима. События вНовочеркасске (1962) и в Алма-Ате (1986) оставались малоизвестнымиширокой публике. Баку января 1990-го и Вильнюс января 1991-го были ещевпереди.
В 1989 году наиболее влиятельными союзникамирадикального национального движения Грузии во главе со ЗвиадомГамсахурдиа оказались российские демократы. Анатолий Собчак, главакомиссии Съезда народных депутатов СССР, расследовавшей тбилисскиесобытия, внес решающий вклад в то, что эта трагедия привела кделегитимации союзного центра, КПСС и лично Михаила Горбачёва.
Два года спустя, весной 1991-го, Борис Ельцин,в ту пору председатель Верховного Совета РСФСР, по сути, выступил настороне тбилисских властей в грузино-осетинском конфликте, подписав сГамсахурдиа протокол, в котором содержалось предложение вывести частиМинистерства обороны СССР с территории Юго-Осетинской автономнойобласти. Как вспоминают в Грузии, Ельцин в те времена также упорнонастаивал на том, что абхазская проблема – это внутреннее дело Грузии.
На закате СССР ничто не предвещало, чтодвадцать лет спустя между Россией и Грузией разразится вооруженныйконфликт, Москва признает независимость Абхазии и Южной Осетии,дипломатические отношения между странами окажутся разорваны, арассуждения о многовековой дружбе будут звучать неубедительно даже втостах.
Грузия отличается от многих постсоветскихгосударств не только давней национальной государственной традицией, нои тем, что эта традиция была прервана в исторически обозримые времена –после вхождения грузинских земель в состав Российской империи. Этозадает определенные рамки для конструирования современной политическойидентичности страны. В частности, диктует грузинскому политическомуклассу особое отношение к ценности суверенитета. Государственныйсуверенитет, с одной стороны, – главная гарантия сохранениянациональной самобытности и традиций (кстати, так же рассуждают и вСухуми), а с другой – вещь довольно хрупкая, подверженная покушениямизвне, то есть из России. Ограничение суверенитета возможно, но лишькак «брак по любви», по выражению лидера Республиканской партии ГрузииДавида Усупашвили. Оно не может служить предметом холодныхдоговоренностей. Поэтому интеграция в НАТО желательна, несмотря на то,что она влечет за собой определенные ограничения суверенитета, а союз сРоссией невозможен.
Помимо внешней есть и внутренняя угрозасуверенитету. На рубеже 1980–1990-х годов грузинский политический классполучил в наследство слабо интегрированную страну. На ее территориипроживало много национальных меньшинств. Значительные различия имелисьвнутри самого картвельского этноса. Из романа Константинэ Гамсахурдиа«Похищение луны» можно понять, насколько жизнь в Тбилиси отличалась отжизни в горах Сванетии. Грузинское политическое единство (в отличие,что важно подчеркнуть, от единства этнического, исторического,культурного) было скорее проектом, чем реальностью. Причем проектом,задуманным в среде относительно узкого слоя интеллектуалов, несколькоумозрительным и насыщенным эмоциями.
Кроме того, национальное движение за созданиенезависимого государства с первых же шагов столкнулось с очевиднойугрозой в виде симметричных движений абхазов и осетин. Митинг напроспекте Руставели начался как протест против известного Лыхненскогообращения 18 марта 1989-го, в котором абхазы потребовали повышениястатуса их автономной республики до республики союзной. Все этопородило в Тбилиси недоверие к региональным и местным элитам и вызывалосамые серьезные опасения за целостность страны. В этом кроется главнаяпричина того, что грузинские власти с такой последовательностьюотвергали все предложения, предполагавшие вначале федеративный, а затемконфедеративный статус Абхазии, – в таких проектах виделись угрозытерриториальной целостности и суверенитету. Кстати, в Грузии созданиерегиональных политических партий законодательно запрещено еще со временЗвиада Гамсахурдиа. В России, которая также традиционно опасается засвою целостность и суверенитет, аналогичная норма появилась лишь приВладимире Путине.
«Я мечтаю о том, чтобы в зарубежной прессеГрузию обсуждали только в плане качества сервиса в туристическойотрасли», – сказал как-то в беседе с российскими журналистами одингрузинский политик. Рискнем предположить, что у себя на родине онокажется в меньшинстве. Грузия – страна православная, и большинству егоколлег, похоже, скучно жить в отсутствие значительной, причемнематериальной, миссии. Игра, которую вел Михаил Саакашвили доавгустовской войны и которую он пытается продолжать сейчас, имелавполне глобальное видение, как бы по этому поводу ни иронизировали вРоссии. Играть на противоречиях между Москвой и Вашингтоном, навязыватьЗападу идею «сдерживания» России и пытаться встроить собственнуюстратегию по возвращению Абхазии и Южной Осетии в контекст такого«сдерживания» – это очень опасный, если не сказать безответственныйвыбор, за который Саакашвили и поплатился. Но и вкус к геополитике,пусть и несоразмерный ресурсам страны, здесь очевиден. При этом следуетпринять во внимание следующее: в Грузии не склонны к скрупулезномуучету международного баланса сил, что так важно для российскогополитического класса.
Опасения Москвы по поводу перспектив появленияНАТО на Кавказе в Тбилиси воспринимают, как некую имперскую блажь, и невидят в российской позиции рациональную сторону. Логика, согласнокоторой распространение Североатлантического альянса на весьевропейский континент (за исключением России), само по себе будетподталкивать блок к более активной политике на российском направлении,понимания у грузинских властей не находит.
Можно сколь угодно потешаться над заявлениямио Грузии как передовом рубеже Запада, которые часто делает действующийгрузинский президент. Но Грузия действительно была одним из первых вмире христианским государством, произведения Шота Руставели не уступаютсовременным ему образцам западноевропейской литературы, а под знаменамиДавида Строителя, разгромившего турок-сельджуков под Дидгори в 1121году, сражались крестоносцы. Значимость идеи возвращения в лоно Европыкак смысла национальной истории для грузинского общества не следуетнедооценивать. Россия была ценна для Грузии постольку, посколькуспособствовала такому возвращению, например давала доступ куниверситетскому образованию. В советские и постсоветские годыпотенциал российской «европейскости» был исчерпан в глазах грузинскойэлиты, к тому же появилась возможность получить образование вуниверситетах Запада. В этом состоит одна из причин стремительнойутраты позиций России в Грузии в последнее двадцатилетие. Сколько нивспоминай времена Ираклия II, но в глазах нынешней Грузии Россия – этовсего лишь очень сильный и опасный сосед, владеющий контрольным пакетомв Абхазии и Южной Осетии.
«Тоска по Европе» имеет слабое отношение ктекущей грузинской политической реальности. Понятно, что от большинствастран СНГ, которым свойственны суперпрезидентские политические режимы,очевидные элементы авторитаризма, непрозрачные механизмы принятиярешений, суды, зависимые от исполнительной власти, Грузия отличаетсялишь более открытой атмосферой общественных дискуссий. Но не случайно,что в своей внешней политике и типичный постсоветский лидер ЭдуардШеварднадзе, и быстро ставший похожим на него Михаил Саакашвили сделалиоднозначный, причем демонстративный, западный выбор. Едва ли этоследует считать исключительной заслугой американской разведки изападных неправительственных организаций: в соседних странах ониработали не менее активно. Похоже, оба лидера, стремясь укрепить властьи консолидировать сторонников, прагматично отвечали на фундаментальныйзапрос значительной части грузинского общества.
Конфликты в Абхазии и Южной Осетии привычноописываются как этнополитические. Но такое понимание оставляет заскобками то обстоятельство, что в каждом из них, помимо противоречийсобственно этнополитических (споры о статусе и правах национальногоменьшинства, о пределах осуществления права на самоопределение и о сутиэтого права), сплетается множество других противоречий разного уровня ихарактера. Начиная от межобщинных, примером чего служит печальнаясудьба грузинского населения обеих республик, и заканчиваягеополитическими: атака грузинских войск на Цхинвали в августе прошлогогода вылилась в масштабное выяснение отношений между Москвой иВашингтоном, в ходе которого решались вопросы, выходящие далеко заграницы региона.
Российскую политику относительно двух бывшихгрузинских автономий на протяжении последних двадцати лет трудноистолковать, если не принимать в расчет, что оба конфликта были дляМосквы факторами не только внешней, но и внутренней политики.Перечитывая постановления Верховного Совета, а затем и Государственнойдумы России, которые принимались по поводу Абхазии и Южной Осетии,удивляешься не тому, что Кремль признал независимость обеих республик вавгусте 2008-го, а тому, что он не сделал это раньше. Значительнаячасть российской политической элиты воспринимает поддержку Абхазии иЮжной Осетии как своего рода компенсацию за распад СССР, тем более чтона референдуме 17 марта 1991 года титульное население обеих республиквысказалось за сохранение Советского Союза. Их международно-правовоепризнание считалось и считается символом суверенности российскойвнешней политики, способной не оглядываться на возмущенную реакциюЗапада, знаком высокого геополитического статуса страны. А суверенитети высокий геополитический статус не менее важны для российскогоистеблишмента, чем государственная независимость и европейский выбордля грузинской элиты. Это означает, что в вопросе о двух республикахруководство России на протяжении многих лет сталкивалось с сильнымдавлением со стороны общества.
Кроме того, в начале 1990-х Кремль не мог непринимать в расчет тесные связи между абхазским национальным движениеми схожими движениями по всему Северному Кавказу. Конфедерация горскихнародов Кавказа (КГНК), созданная в ноябре 1991 года в Сухуми, приняласамое активное участие в наборе и отправке в Абхазию добровольцев. КГНКпредставляла собой серьезный вызов официальным властямсеверокавказских республик и грозила дестабилизировать обстановку вмасштабах всего региона. Москва была объективно заинтересована в том,чтобы сторонники Конфедерации горских народов Кавказа воплощали своиидеи в жизнь за пределами российской территории. Тем более у нее небыло возможности надежно закрыть границу для проникновения добровольцевв Абхазию. Последствия были двоякими. С одной стороны, отток активистовКГНК в Абхазию снизил напряженность в республиках с черкесскимэтническим компонентом. С другой – именно там приобрели боевой опытмногие чеченские полевые командиры.
Что же касается внешнеполитического измеренияобоих конфликтов, то Москву подводила нехватка стратегического подходак их урегулированию. До тех пор пока сама Россия сталкивалась с остройпроблемой сепаратизма на Кавказе, она была склонна отстаиватьтерриториальную целостность Грузии. В наследство от этого времениостался комплекс соглашений по урегулированию конфликтов. Этидокументы, в сущности, предполагали, что Абхазия и Южная Осетия должныв той или иной форме вернуться в состав Грузии.
Когда в начале 2000-х Кремлю удалось добитьсярешительного перелома в Чечне, приоритеты изменились. Во-первых, Грузиюк тому моменту в России, да и не только в России, не без основанийвоспринимали как несостоявшееся государство, коллапс которого – вопросвремени. Во-вторых, возможности влияния на Тбилиси у Москвысокращались. Особенно очевидным это стало, когда Кремль так и не смогдобиться от Эдуарда Шеварднадзе сколько-нибудь эффективной помощи впротиводействии чеченским боевикам, разместившим свои базы натерритории Грузии. Абхазия и Южная Осетия в этой ситуации стали, содной стороны, пространством, где можно было укрепить свое влияние вслучае коллапса грузинской государственности, а с другой – критическиважным рычагом воздействия на соседнюю страну. Вероятно, этим идиктовалось массовое предоставление жителям Абхазии и Южной Осетиироссийского гражданства.
Всякий раз Россия действовала исходя изсоображений Realpolitik. В результате она практически утратила свободуманевра в отношении обеих республик. В конфликтных регионах жилиграждане России. Москва не могла ни «сдать» их, ни открыто взять подзащиту – этому препятствовали ранее заключенные соглашения. Кроме того,«особые связи» с Абхазией, Южной Осетией, а до мая 2004 года еще и сАджарией воспринимались в Москве как важный инструмент контроля надситуацией в Закавказье. Не зря во время «революции роз» главы трехбывших автономий Грузинской ССР дали пресс-конференцию в Москве: вольноили невольно новым лидерам Грузии продемонстрировали, где находятсяключи от решения территориальных проблем страны. Когда летом 2004-гопрезидент Саакашвили ввел войска в Южную Осетию, он дал понять, чтонамерен выбить эти ключи из рук России, и Москва не могла не воспринятьэто как угрозу. Она ответила укреплением «особых связей» с Сухуми иЦхинвали – вплоть до прямого втягивания в военный конфликт и признаниянезависимости двух республик.
Справедливости ради замечу: и в России, и вГрузии ходят не лишенные убедительности слухи о том, что достижение вту пору неких договоренностей было возможно. Например, речь могла идтио постепенной реинтеграции Южной Осетии в состав Грузии в обмен наотказ последней от намерения вступить в НАТО. Однако, не касаясьморальной стороны такой сделки (непризнанная республика вместе с еенаселением представала в качестве предмета торга), ее практическоеосуществление неизбежно столкнулось бы с множеством препятствий.
Во-первых, уже в 2004 годууровень взаимного недоверия между Москвой и Тбилиси был столь высок,что ни одна из сторон не могла твердо рассчитывать на выполнениепартнером достигнутых договоренностей. Повысить доверие былотеоретически возможно, но это предполагало отказ от тех стратегий,которые реализовывали Россия и Грузия: укрепление «особых связей» снепризнанными республиками со стороны Москвы; попытки встроить задачуреинтеграции страны в контекст американской политики «сдерживания»России со стороны Тбилиси. Отказ от принятых стратегий, в свою очередь,требовал элементарного доверия и т. п.
Во-вторых, возможную сделкунеобходимо было еще представить внутренней аудитории. Для грузинскоголидера это было непросто по причине уже упомянутой значимости«западного выбора» для его страны. Отказавшись от этого выбора поддавлением Москвы, Михаил Саакашвили моментально получил бы обвинения вторговле суверенитетом. Что же касается Владимира Путина, то он, пойдяна подобную сделку, по меньшей мере разочаровал бы тех, для кого дружбас Абхазией и Южной Осетией была компенсацией за распад Советского Союзаи символом самостоятельной внешней политики.
В-третьих, не далее как вконце 2003-го Кремль приобрел неприятный опыт провала подобной сделки сМолдавией. Подписание «меморандума Козака», предполагавшего возвращениеПриднестровья под юрисдикцию Кишинёва и сохранение военного присутствияРоссии в регионе на 20 лет, было сорвано не без усилий европейской иамериканской дипломатии. Не было никаких гарантий, что подобное неповторится в случае с Грузией. Между тем цена неудачи на Кавказе моглаоказаться более высокой.
В-четвертых, даже если бы всеперечисленные препятствия удалось устранить, осуществление сделки дляРоссии было бы далеко не так просто, как это полагают в Грузии. Напротяжении всех 1990-х годов Москва пыталась урегулировать конфликты вАбхазии и Южной Осетии на основе признания в границ Грузинской ССР,причем особенно активными эти попытки стали в «примаковский период»внешней политики России. Однако две непризнанные республики оказывалиисключительно сильное сопротивление такой модели урегулирования.Применительно к Южной Осетии 2004-го речь должна была идти, какминимум, о смене власти, а также о проработке действенных механизмовобеспечения прав осетинского меньшинства и – не в последнюю очередь – оформальных и неформальных гарантиях безопасности членам руководствареспублики в случае ее возвращения под юрисдикцию Тбилиси. Инымисловами, сделка не отменяла необходимость обеспечить урегулированиеконфликта. Кстати, прецедентов урегулирования такого рода споров наоснове сохранения территориальной целостности расколотого государства вмире практически нет. Это не значит, что подобный сценарий былневозможен в принципе. Но для его осуществления потребовались бызначительные ресурсы и многолетние усилия, которые, в свою очередь,предполагают наличие политической воли, в минимальной степениподверженной конъюнктурным колебаниям.
В-пятых, не факт, что,обсуждая вероятность сделки (если она действительно обсуждалась),стороны элементарно слышали друг друга. Такого масштаба решениязатруднительно принять, опираясь только на ту информацию, которойобмениваются на переговорах первые лица государств. Между тем уровеньроссийско-грузинских экспертных контактов был неоправданно низок. Несуществовало неофициальной, открытой и вместе с тем представительнойплощадки, на которой могли бы обсуждаться вопросы двустороннихотношений. Институции, которым по логике вещей следовало бы такуюплощадку создать, целиком были поглощены развитием «особых связей» снепризнанными республиками в пику грузинскому руководству. Еслидвадцатилетний опыт отношений с Грузией нас чему-то учит, так это тому,что логики Realpolitik, «жесткой» силы и усилий официальныхгосударственных структур бывает недостаточно, чтобы эффективно строитьотношения с соседями.
Двадцатилетие трагедии на проспекте РуставелиГрузия встретила в состоянии глубокого кризиса. Абхазия и Южная Осетияутрачены де-юре. Расчеты на скорое вступление в НАТО разрушены, а планыевропейской интеграции эфемерны. Жесткая ориентация на США во внешнейполитике оказалась далеко не так эффективна для решения национальныхзадач, как это казалось раньше. Во всяком случае, помощь ВашингтонаГрузии в ее противостоянии с Россией была ограниченной и недостаточнойдля достижения заметного успеха.
Экономические и политические реформы вреспублике забуксовали, зато в полном объеме проявились их социальныепоследствия. В одном из своих апрельских интервью президент ГрузииСаакашвили заявил, что в ходе реформ были уволены 250 тыс. человек иименно они и их родственники вышли на улицы Тбилиси требовать егоотставки. Трудно поручиться за точность цифры, но, по существу, этовполне трезвая оценка издержек той социальной перетряски, которуюстрана пережила за последние годы. Президент и лидеры оппозиции ненашли в себе силы вместе почтить память погибших 9 апреля на проспектеРуставели. Раскол общества – это, возможно, слишком сильное определениедля происходящего: общество не столько расколото, сколько разочарованои подавлено. Но отсутствие консолидации политического класса очевидно.
Последствия глобального экономического кризисасмягчаются оказанием масштабной зарубежной помощи Грузии. Одни толькоСоединенные Штаты, и только в течение первого года после августовскойвойны, выделили стране 1 млрд долларов. Это немногим менее десятойчасти грузинского ВВП (12 млрд долларов по оценкам 2008 года). Кромеэтого, брюссельская конференция доноров выделит Грузии 4,5 млрддолларов в течение трех лет. Этого достаточно, чтобы продолжатьосуществление инфраструктурных проектов, поддерживая тем самымнациональную экономику и избегая роста напряженности в обществе.Проблема в том, что страна все еще бедна. Остается открытым вопрос отом, удастся ли властям после кризиса запустить прежнюю модельэкономического роста, основанную на притоке иностранных инвестиций. Этамодель родом из докризисного мира, но нет гарантий, что она будетработать в новых условиях.
По сути, в августе потерпел неудачу тотнационально-государственный проект, который осуществлялся в Грузии сконца 1980-х и обрел законченные очертания в годы президентства МихаилаСаакашвили. В самом широком смысле этот проект сводился к следующему:государство (в идеале унитарное) в границах бывшей Грузинской ССР,имеющее современные демократические институты и рыночную экономику,интегрированное в западные структуры безопасности (НАТО) иподдерживающее тесные связи с Евросоюзом. Если на время отвлечься оттерриториального вопроса и конфликтов в Абхазии и Южной Осетии, крутозамешенных на симметричных националистических мифах, этот проект непредставляет собой нечто уникальное. В Центральной и Восточной Европеза последние двадцать лет его успешно реализовали самые разные страны –от Хорватии до Эстонии. Кстати, большинство из этих государств тожеимеют этнополитические «скелеты в шкафу».
Замечу, что граница между странами, которыедобились воплощения в жизнь такого проекта, и странами, которым это(пока?) не удалось, проходит по рубежам Содружества НезависимыхГосударств (СНГ). Само это обстоятельство порождает вопросы: не то СНГобладает большей внутренней общностью, чем это принято считать, не тооно оказывается более эффективным инструментом реализации интересовРоссии, чем мы привыкли думать?
Что же касается покинувшей СНГ Грузии, то в ееслучае роковой ошибкой, обусловившей неудачу описанного проекта, сталапопытка форсированной реинтеграции территории путем включения проблемыАбхазии и Южной Осетии в контекст российско-американскогопротивостояния в сфере безопасности. Не будь Саакашвили стольнетерпелив, не сделай он вступление Грузии в НАТО основной темой своейвнешнеполитической программы, события могли бы развиваться по-иному.
Главный итог острой фазы внутриполитическогокризиса в Грузии (весна 2009 года) заключается в том, что он оказалсябесплодным. Кризис не стал поводом к обсуждению новой парадигмынационального развития. Идеи оппозиции сводятся к требованию отставкипрезидента, идеи президентской команды – к тому, чтобы, сохраняяпрежние внешнеполитические ориентиры и стиль управления страной, ждатьнового шанса вернуть Абхазию и Южную Осетию силой. Поскольку он можетпредставиться лишь в случае возникновения глубочайшеговнутриполитического кризиса в России, который позволил бы поставить еена грань дезинтеграции, Грузия, похоже, живет в ожидании такогоразвития событий. Не исключено, что в Тбилиси обсуждаются вариантыдестабилизирующего воздействия на Северном Кавказе. Но, несмотря на всесложности, связанные с экономическим кризисом и нестабильностью всеверокавказских республиках, коллапс такого масштаба Россииопределенно не угрожает. Тем более что проваливаются расчеты Грузии намеждународную изоляцию России после августовской войны.
Следует ли винить грузинский политическийкласс в дефиците идей по преодолению кризиса? Для этого дефицита естьочень серьезное оправдание. Обновление парадигмы национального развитиятребует ответа на комплекс исключительно сложных и взаимосвязанныхвопросов. Как преодолеть маргинализацию той части общества, котораяоказалась жертвой социальной инженерии президентской команды? Какобеспечить представительство политических интересов этой части обществаи тем самым консолидировать режим? Как не допустить новую волнупередела собственности после неизбежной – рано или поздно – сменывласти? Как вывести грузинскую внешнюю политику из губительного длястраны контекста противостояния Москвы и Вашингтона? Наконец, какреанимировать процесс строительства демократических институтов вусловиях вялотекущего политического кризиса и при явно ослабевшемлидере? Грузия существует в качестве независимого государства менеедвадцати лет, а перед такими вопросами пасуют и более зрелыеполитические элиты.
Российское влияние на выбор, который предстоитсделать Грузии, ограниченно. Надо учесть то обстоятельство, что любойгрузинский политик, который сейчас заявит о своих пророссийскихсимпатиях, автоматически окажется на подозрении у большой частиобщества как «агент Москвы» либо «пособник оккупантов». И хотя тегруппы в грузинском политическом классе, которые видят в диалоге сРоссией путь к решению ключевых национальных проблем, безусловно,нуждаются в поддержке, стоит иметь в виду: придя к власти, онистолкнутся с теми же вопросами, на которые не может найти ответ МихаилСаакашвили. Сама по себе пророссийская внешнеполитическая ориентация нерешит эти проблемы. К тому же Москва не сможет изменить западный векторгрузинской политики, даже если откажется от признания Абхазии и ЮжнойОсетии: у этого вектора слишком глубокие корни. Интерес Россиизаключается скорее в том, чтобы «европейская» сторона грузинскойполитической идентичности постепенно вытесняла «атлантическую».
Некоторые основания надеяться на такоеразвитие событий есть: посредничество Николя Саркози в августе прошлогогода, одобренный и в Москве, и в Тбилиси доклад комиссии ХайдиТальявини делают ЕС достаточно важным игроком на Южном Кавказе. Однакооткрытыми остаются два вопроса. Первый: в какой степени Европейскийсоюз готов к роли глобального политического игрока и к серьезномудиалогу с Москвой по вопросам безопасности? Второй: как Россияопределится в отношении «европейской» стороны своей собственнойидентичности и в какой степени она согласна с ростом влияния Евросоюзана Кавказе?
Если говорить прямо, то августовский конфликтпоказал, что в нынешней международной конфигурации суверенитет Тбилисив любом случае будет ограничиваться Россией. Либо в содержательномплане (недопустимость вступления Грузии в военно-политические блоки,которые Москва считает враждебными), либо в территориальном плане(признание в качестве независимых государств Абхазии и Южной Осетии,которые Грузия считает своими землями). Либо в обоих отношениях, чтофактически происходит сейчас. Нельзя сказать, что никто из грузинскихполитиков этого не понимал. Нельзя даже сказать, что никто из них небыл готов преодолеть нежелание обсуждать с Россией практическую сторонуданной проблемы. Но в возможность достичь договоренности не верилпрактически ни один человек. «С чекистами договориться невозможно», –сказал по этому поводу один влиятельный грузинский политик.
Оставим в стороне специфические представленияо российской реальности, которые бытуют даже среди высшей бюрократии вТбилиси. Важно другое: в Грузии не знают, до каких пределов Россиясобирается ограничивать грузинский суверенитет. Например, предполагаетли нейтральный статус необходимость согласования с Москвой ключевыхназначений в силовых министерствах, как это бывало на протяжении, покрайней мере, части срока правления Эдуарда Шеварднадзе?
И это вопрос не к Грузии, а к России. ЛогикаRealpolitik толкает нас к тому, чтобы вовсе не определять для себяпределов ограничения суверенитета соседей, а брать его столько,сколько, по крылатому выражению, можно проглотить. При таком подходедолгосрочные договоренности невозможны. В отсутствие конечного наборапонятных, открытых и исполнимых требований к соседям российская внешняяполитика на постсоветском пространстве рискует остаться на уровнемелкой тактической игры и конъюнктурных разменов.
