Победа большевиков в Гражданской войне, достигнутая на фоне многочисленных крестьянских восстаний и повсеместного недовольства политикой советской власти, до сих пор кажется многим историкам нелогичной. Почему в «крестьянской» стране, несмотря на огромный размах антибольшевистского народного движения, победил режим, проводивший явную антикрестьянскую политику военного коммунизма, а его противники, выступавшие под лозунгами защитников народа, проиграли? «Полит.ру» публикует фрагмент из книги Виктора Кондрашина «Крестьянство России в Гражданской войне: к вопросу об истоках сталинизма» (М.: РОССПЭН, 2009), посвященной антибольшевистскому движению крестьян Поволжья. В предлагаемой ниже главе автор рассказывает о поволжском крестьянстве, его движущих силах и внутренних противоречиях, а также рассуждает о том, откуда взялся миф о «кулацком характере» крестьянского движения.
Как уже отмечалось, долгое время в отечественной историографии держался миф о «кулацком характере» крестьянских восстаний в Советской России в 1918–1921 гг. и безоговорочной поддержке беднотой политики большевиков. В работах советских историков доказывалось, что «кулацкие восстания» инспирировались антибольшевистскими силами (эсерами и агентами белых), опиравшимися на зажиточные слои деревни. Кулаки представали руководителями восстаний, а беднота — жертвой «кулацкого террора». Общепризнанным считался факт колебаний среднего крестьянства под влиянием «кулацкой пропаганды» и ошибок местных органов советской власти.
В данном контексте особый интерес представляет проблема движущих сил крестьянской революции, соотношение в них различных социальных групп крестьянства. В какой мере в рассматриваемый период крестьянство выступало единой, монолитной силой, и насколько были сильны в его среде противоречия, обусловленные идущим с пореформенного времени процессом раскрестьянивания? Какова была роль «сильных» (т. е. зажиточных крестьян — кулаков) и «слабых» (т. е. бедняцко-батрацкой части деревни) в происходивших тогда в деревне событиях? Попытаемся ответить на эти вопросы в рамках взятой для исследования темы и доказать общекрестьянский характер крестьянского движения в Поволжье в 1918–1922 гг.
Нами не ставится под сомнение факт наличия кулака в поволжской деревне в начале XX столетия. Об этом в историографии имеется достаточно сведений[1]. Процесс раскрестьянивания в поволжском регионе особенно активно шел в годы Столыпинской аграрной реформы. Однако, как известно, данный процесс был приостановлен в 1917 г. и в начале 1918 г. аграрной общинной революцией. Тем не менее, кулаки и бедняки остались в деревне и в годы Гражданской войны активно участвовали в крестьянском движении.
В начале 1918 г. в поволжской деревне развиваются два разновекторных процесса: деревня выступает единым монолитом в решении «общемирских проблем», и деревня раскалывается на два враждебных лагеря — бедноту и остальных крестьян (кулаков и середняков).
Как уже отмечалось в главе 1 (раздел 1) настоящего исследования, зимние и весенние месяцы 1918 г. были отмечены совместными выступлениями крестьян — вне зависимости от их социального статуса — в защиту общих интересов: в земельном вопросе в ходе конфликтных ситуаций с соседними общинами. Также деревня была единой при решении вопросов о снабжении села промышленными товарами и предметами первой необходимости. Об этом говорили крестьянские делегаты на волостных и уездных крестьянских съездах, а также на сельских сходах в ходе организации местных органов советской власти[2]. Крестьянское единство проявлялось и при отражении набегов на селения первых городских реквизиционных отрядов[3].
Однако это единство было относительным. Как уже говорилось, с начала 1918 г. беднейшая часть крестьянства вследствие засухи 1917 г., а также общей хозяйственной разрухи в стране испытывала серьезные продовольственные трудности. Это обстоятельство стало объективным фактором раскола деревни и активизации другого вектора ее развития — внутри деревенской борьбы «сильных» со «слабыми».
Наряду с голодом другой объективной причиной внутренних конфликтов в деревне стали результаты общинной революции 1917 г., затронувшей интересы зажиточных слоев. Как известно, в ходе этой революции по решению большинства общинников ликвидировались столыпинские хутора и отруба. В 1918 г. последствия этих действий сказались на внутридеревенских отношениях, усугубив уже имеющийся раскол между «сильными» и «слабыми» на почве голода. Так, 19 февраля 1918 г. в направленном из Симбирска в ЦК РКП(б) письме местного большевика сообщалось: «Во многих местах губернии крестьяне... еще прошлым летом, ... поровну разделили земли не только помещиков, но и земли крестьян и мелких собственников... в данное время получаются в огромном количестве сведения с мест, что сынки кулачков, возвращаясь из армии с ружьями и бомбами, начинают восстанавливать свои права. Имеющиеся запасы хлеба не выдают, отвечая вооруженным отпором»[4]. В дальнейшем именно бывшие столыпинские поселенцы-хуторяне и отрубники станут наиболее активной частью крестьянского движения против антикрестьянской политики власти.
Первая половина 1918 г. ознаменовалась борьбой «сильных» и «слабых» за право контроля над сельскими и волостными Совета-ми. Зажиточные крестьяне, воспользовавшись недовольством большинства середняков действиями бедняцких Советов по реквизиции в деревне излишков хлеба, организуют массовые выступления против этих Советов, разгоняют их, подвергают насилию работавших там активистов. Вместо разогнанных создаются новые, «кулацкие советы». Подобные действия жестко пресекаются с помощью красногвардейских отрядов, направляемых уездными и губернскими органами советской власти[5].
Жесткая позиция по отношению к зажиточному крестьянству во многом определяется официальной политикой большевиков. Столкнувшись с острейшей продовольственной проблемой в городах и промышленных центрах страны, власть стала решать ее путем раскола деревни. Была сделана ставка на «слабых» — деревенскую бедноту, которую считали способной оказать эффективную помощь реквизиционным отрядам рабочих. При этом советское руководство крайне настороженно относилось к остальным категориям крестьянства. Так, например, побывавший в двадцатых числах января 1918 г. в Петрограде председатель Саратовского губсовета В. П. Антонов-Саратовский вспоминал, что во время его встречи с председателем Совнаркома В. И. Лениным не успел он «открыть рта», как тот его сразу перебил и «назвал саратовских мужиков злым народом», который «может наделать много хлопот». При расставании глава Советского правительства напутствовал его: первое — обратить самое серьезное внимание на бедноту, второе — «добывать хлеб», «не останавливаясь ни перед чем»[6]. 27 марта 1918 г. Ленин в телеграмме проходящему в Пензе продовольственному съезду указал: «...единственно верным средством увеличения хлебных пайков является решение Совнаркома — реквизировать хлеб у кулаков и отдавать его городской и деревенской бедноте. Для этого нужно, чтобы беднота скорее и решительно вступала в ряды продовольственной армии, создаваемой Народным Комиссариатом продовольствия»[7].
Оценивая в целом ситуацию в поволжской деревне в докомбедовский период, можно заключить, что, несмотря на острые противоречия и ярко выраженную ставку власти на бедноту, она развивалась в прежнем русле. Деревня сохраняла приверженность старым традициям, когда во главе общины стояли наиболее хозяйственные крестьяне. Управление общиной все еще оставалось в руках «сильных», которые, как могли, «отбивались» от притязаний на их хлеб и имущество со стороны маломощных односельчан, получивших поддержку власти[8].
Комбедовский период, сопровождавшийся осуществлением советской властью с помощью деревенской бедноты хлебной монополии и других ее мероприятий, вызвал резкое недовольство не только зажиточных крестьян, но и подавляющего большинства середняков. Показателем этого стали многочисленные крестьянские выступления. Их анализ показывает, что именно зажиточные крестьяне являлись первоочередным объектом принудительных реквизиций. Об этом говорят, например, размеры наложенных на хозяйства штрафов и перечни имущества крестьян, конфискованного за различные противоправные действия. Так, в октябре 1918 г. в с. Муромка Пензенской губернии «на кулаков» за «спекуляцию хлебом» был наложен штраф в среднем по 1000 руб. на человека[9]. 20 ноября 1918 г. отрядом Казанской ЧК в окрестностях Арска за участие в восстании конфисковано и «сдано в распоряжение бедкомов» «2 фабрики валенных и одна кожевенная, одна паровая мельница, 28 подвод кож в сыром виде, 280 шапок»[10].
Число участников крестьянских выступлений в комбедовский период противоречило их «кулацкому характеру», объявленному советской пропагандой. Например, 22 июня 1918 г. в с. Всеволодчино Саратовского уезда на съезд представителей 16 волостей съехалось более 2 тысяч крестьян[11]. Сами власти противоречили себе, приводя конкретные факты. Так, в ноябре 1918 г. чрезвычайная следственная комиссия предложила расстрелять за участие в «кулацком восстании» от 100 до 200 человек, а остальных, почти 16 000 сельчан, «пролетаризировать» — конфисковать излишки хлеба, скота и «другие богатства»[12]. О выступлении кулаков аж в 22 волостях Сердобского уезда Саратовской губернии сообщили 22 марта 1919 г. «Известия ЦИК»[13].
Документы указывают на повсеместное «проникновение в Советы» кулаков в ходе перевыборной кампании волостных и сельских Советов в конце 1918 г. Они проникли в большинство Советов, используя «тактику хамелеона»[14].
Бесперспективность политики «классового раскола» деревни стала особенно очевидной в ходе развернувшейся в губерниях Поволжья в конце 1918 — начале 1919 гг. кампании по сбору так называемого «чрезвычайного революционного налога».
30 октября 1918 г. ВЦИК принял декрет о единовременном чрезвычайном 10-миллиардном революционном налоге, целью которого был сбор средств на нужды советской власти, оказавшейся в тот период в крайне тяжелом положении[15]. Декрет о чрезвычайном революционном налоге был направлен прежде всего против кулака — зажиточного крестьянина, и имел целью укрепление позиций главной опоры советской власти в деревне — бедноты[16].
Губернские и уездные власти направляли в сельскую местность инструкторов с отрядами красноармейцев, которые собирали бедноту и разъясняли, с кого и как должен браться чрезвычайный налог. При их участии создавались специальные сельские комиссии из бедноты. Начав при активной поддержке уездной и губернской власти сбор с односельчан чрезвычайного налога, сельские комиссии сразу же столкнулись с неразрешимой проблемой: в селе не было настоящих кулаков, подпадающих под эту категорию крестьян с точки зрения имеющихся у них материальных средств. Гражданская война, хозяйственная разруха, уравнительный земельный передел нивелировали социально-экономические различия между крестьянскими хозяйствами. Подавляющее большинство крестьян были середняками и бедняками. Те же, кто выделялись на общем фоне, имели самые незначительные хозяйственные и материальные преимущества. Поэтому закономерной реакцией на попытки сельских активистов собирать налог без учета данного обстоятельства стали многочисленные жалобы крестьян в вышестоящие советские органы, а также отказы от его сдачи по причине «отсутствия кулаков и спекулянтов» в их селении. Характерным в этом смысле является дело крестьян с. Чиндясы Старо-Захаркинской волости Петровского уезда Саратовской губернии.
22 января 1919 г. общее собрание граждан с. Чиндясы составило приговор в Петровский уездный финансовый отдел с просьбой сложить с селения наложенную на него сумму чрезвычайного налога в размере 100 000 руб. В приговоре сообщалось: «При всем нашем желании помочь Советской России мы, крестьяне, находимся в бедственном положении: ввиду голодовки в прошлом году платили по 100 и 120 рублей за пуд, ужасного пожара и падежа весной 1918 г. рогатого скота. Ввиду означенных несчастий наше общество было на краю гибели, так как урожай в прошлом году был ниже среднего, благодаря чему не в состоянии и те платить, которые не получили деньги за свои излишки»[17]. Финансовый отдел уисполкома установил критерии, по которым сельская комиссия по сбору налога определяла субъектов обложения и дала этому свою оценку: «Богатый»имеет предприятие: завод (дубильный, сельдевый), мельницу, или участок земли и продал много хлеба; «средний»: имеющий достаток без излишков; «бедный»: имеет лошадь, без коровы или имеет плохую корову, хлеба никогда до нового урожая не хватает. Учет производится предвзято; систематически, с арифметическими выкладками учета не производилось. Составляли список, оценивали имущество и разверстывали налог, зная лично всех граждан, на глаз, придерживаясь цифр, указанных в списках. Из 120 домохозяев по первому списку обложено 96. По исправлении волостным комитетом окончательно обложено 39. Из них богатеев — 9, средних — 29, бедных — 1. Некоторые обложены высоко, не по доходам. Из предложенного списка 50 % налога не выплатят. Богатый элемент разорен контрибуцией. В два раза на Чиндясы было наложено 8500 рублей, причем излишки хлеба отбирались бесплатно. В июне 1918 г. в стихийном пожаре сгорело 96 домохозяйств. Погорели утварь, одежда и скот. Налог может быть собран в половинном размере. При репрессиях собирается полностью»[18]. Таким образом, комиссии пришла к выводу о невозможности сбора налога в силу объективных причин, противостоять которым могли лишь «репрессии».
С подобной ситуацией власти сталкивались повсеместно. По поволжским губерниям прокатилась волна сельских сходов, на которых постановляли, что налог нельзя выплатить из-за отсутствия для него соответствующей налогооблагаемой базы. При этом их поддержали многие члены сельских и волостных комиссий[19]. Например, в Городищенском уезде Пензенской губернии, по сообщению бюро печати НКВД: «Многие села, обсудив вопрос о налоге, отвечают в том смысле, что у них ни кулаков, ни спекулянтов не, и платить налог для них необязательно», население Казанской губернии не выполняло чрезвычайный налог «за неимением кулаков и спекулянтов»[20].
Представители советских учреждений, непосредственно задействованных в ходе кампании по сбору чрезвычайного налога, приводили многочисленные факты несоблюдения при его сборе «классового принципа», сообщали о невозможности взыскания налога в полном объеме. В своих донесениях они сообщали факты вопиющего произвола и насилия со стороны местных властей по отношению к крестьянству. Например, в с. Пилна Курмышского уезда Симбирской губернии комбед арестовал 40 «кулаков». Чтобы заставить заплатить налог, посадил их в холодную, через три дня шестеро заключенных были найдены замерзшими[21]. В аналитической справке Бюро печати НКВД «о причинах антисоветского движения на почве чрезвычайного налога» в период с 18 декабря 1918 г. по 18 января 1919 г. говорилось: «В некоторых губерниях раскладка налога проводится подушно, подворно, подесятинно. При этой системе вся тяжесть налога падает на заведомых бедняков. В Казанской губернии волостные Совдепы и комитеты решили разделить весь налог поровну на каждый дом»[22].
Осознав невозможность соблюдения «классового принципа» при взыскании чрезвычайного налога, власти стали действовать исходя из здравого смысла — собирать налог с тех, кто его может заплатить. А поскольку большинство деревни составляли середняки, то именно они и стали основным объектом налогообложения. В этой связи типичным был приказ Сердобского уисполкома Саратовской губернии всем волостным и сельским исполкомам от 25 января 1919 г. В пункте 10 приказа указывалось: «Ввиду того, что во всех селениях заметны стремления возложений неимоверной суммы налога на бывших состоятельных плательщиков, фактически в некоторых случаях не в состоянии выдержать тяжести налога, предписывается привлечь к платежу все среднее крестьянство с повышением ставок и разверстанную волостной комиссией с каждого селения сумму налога взыскать полностью, не принимая во внимание никаких возражений о несостоятельности и тяжести налога»[23].
Значение кампании по сбору чрезвычайного революционного налога состоит в том, что именно в ходе этой кампании крестьянство осознало лживость официальной пропаганды о привилегированном положении трудового крестьянства, по сравнению с «деревенской буржуазией». Рассуждения о «классовом подходе», опоре на бедноту в реальности вылились в огульное налогообложение всех и вся, без учета принадлежности его субъектов к представителям «сильных», или «слабых» слоев сельского населения. И те, и другие очутились в одной связке, и лишь узкий круг сельских активистов получил сиюминутную выгоду от политики «социального расслоения». Деревня начала осознавать, что для действующей власти она является всего лишь резервуаром, из которого та черпает ресурсы для самосохранения. Ответной реакцией на действия властей стало мощное крестьянское восстание — «чапанная война», в ходе которой окончательно утвердился общекрестьянский характер крестьянского движения. И «сильные» и «слабые» выступили единым фронтом против анти-крестьянской политики Советского государства.
С первого же дня «чапанной войны» повстанцы заявили об обще-крестьянском характере движения. Они выступили против признания восстания «кулацким мятежом» и отмели обвинения властей в «кулачестве». 7 марта 1919 г. из центра восстания с. Новодевичье была отправлена телеграмма в Симбирский губисполком следующею содержания: «Никакого кулацкого вооруженного восстания не было. Возник конфликт [с] инструктором тов. Беловым на почве неправильной реквизиции хлеба и скота, так как излишек хлеба и скота не был выяснен, и учетные ведомости не были закончены, но тов. Белов приступил к насильственной реквизиции»[24].
В ходе переговоров по прямому проводу с секретарем Симбирского губкома РКП(б) И. М. Варейкисом командир повстанцев с. Русская Бектяшка Поручиков заявил: «У нас кулацких восстаний нет и не было, контрреволюционеров нет, [выступили] против неправильной реквизиции хлеба и скота, приветствуем партию большевиков и против них не идем, мы идем против насилия коммунистов, вообще же контрреволюции нет, мы идем против неправильной реквизиции хлеба и скота, кулацкого восстания нет, все крестьяне трудовики. Число восставших — все села и деревни»[25].
Однако голос восставших крестьян не был услышан властью. Восстание заклеймили как «кулацкое», подготовленное «кулаками-колчаковцами и белогвардейцами»[26].
Однако в документах «не для печати» представители советских органов, губчека и Красной армии рисовали совсем иную картину, противоречащую официальным заявлениям. Прежде всего они приводили конкретные цифры участников восстания. Так, например, 9 марта 1919 г. в телеграмме начальника Особого отдела штаба Восточного фронта Лазарева члену РВС фронта С. И. Гусеву сообщалось, что число восставших достигает 200 000 человек[27]. 12 марта 1919 г. военный следователь ОО РВС В. Ф. Стакс сослался на Сенгилеевского уездного военкома Кириллова, который назвал число 400 000 человек[28]. В докладе президиуму ВЦИК председателя Особой комиссии по ревизии Поволжья П. Г. Смидовича от 22 апреля 1919 г. число восставших определялось в пределах 100 000–150 000 человек[29]. Эти цифры не вяжутся с «кулацким характером» «чапанной войны».
Представители органов власти признавали факт участия середняков и бедняков в восстании, но объясняли его «кулацкой агитацией» или угрозами со стороны кулаков. Например, в указанном выше до-кладе Смидовича сообщалось, что «двигающиеся толпы состояли из крестьян пожилого возраста в чапанах с участием середняков и даже бедняков»[30]. В ходе разговора по прямому проводу начальника штаба войск ВЧК К. М. Валобуева с председателем Самарского губчрезвычкома Левитиным отмечались «случаи присоединения» к кулакам деревенской бедноты[31].
Еще более откровенно о характере восстания говорили в своих отчетах работники советских учреждений, выезжавшие в его эпицентры. Например, агитатор Спирягин, работавший в Корсунском уезде Симбирской губернии, в своем докладе в губисполком от 27 марта 1919 г. и впоследствии воспроизведенном в донесении губчека от 9 мая председателю ВЧК Ф. Э. Дзержинскому сообщал: «Упрекать же повстанцев в кулачестве не приходится, так, крестьяне восставших селений в подавляющем большинстве по имуществен-ному состоянию средняки, кулачков на каждое село в среднем не более 5–10 чел»[32].
Таким образом, в ходе «чапанной войны» в полной мере проявилась важнейшая черта всего крестьянского движения в Поволжье в годы Гражданской войны — его общекрестьянский характер.
Общекрестьянским протестом против «военно-коммунистической политики большевиков» стало и второе крупнейшее крестьянское восстание в Поволжье — «вилочное», или восстание «Черного орла-земледельца». Так же как и во время «чапанной войны», его размах власть объясняла происками кулаков, белогвардейцев, «офицеров, перебежавших из колчаковского стана» и т. д.[33] Но в действительности оно проходило по тому же сценарию, что и «чапанная война». Огромное число восставших не соответствовало рамкам «кулацкого мятежа». Сами участники подавления восстания опровергали заявления официальной пропаганды. Приведем несколько примеров, подтверждающих данное заключение.
В своем выступлении 13 марта 1920 г. на заседании ответственных работников Уфимской губернии командующий карательными войсками, действующими на «вилочном фронте», Ю. А. Аплок назвал число вооруженных повстанцев-«вилочников»: 25 800 человек. О 30 000 участниках восстания шла речь в донесениях командиров оперативных групп, оперировавших в Чистопольском и Мензелинском уездах[34]. В докладе информационно-статистического отдела политуправления войск ВОХР Приуральского сектора в ЦК РКП(б) от 20 апреля 1920 г. указывалось: «В восстании участвует вся деревня: и бедняки, и средняки, и кулаки, и старые, и малые»[35].
Очень важные аргументы в пользу общекрестьянского характера «вилочного восстания» содержатся в докладе члена коллегии Самарского губпродкома А. В. Зуева в Бугульминский уисполком о причинах восстания, датированном апрелем 1920 г. Как «старый продовольственник», А. В. Зуев заявил: «Прежде всего, конечно, возникает вопрос, какой характер носили крестьянские восстания, действительно ли они были «кулацкими», как отмечено в печати. На это я, по долгу революционной совести, не боясь упреков и осуждений, должен прямо сказать, — нет, это не происки кулаков, а стихийное движение широких трудовых крестьянских масс, выражающих недовольство и протест. Кулаки теперь явление довольно редкое в деревне; былое влияние их на население отошло в область преданий, только по старой привычке пугают ими обывателя, как детей букой, или ищут в них причины разных неудач»[36].
Документы свидетельствуют, что эпицентры крестьянских восстаний находились в районах торгового земледелия и ремесла. Именно «богатые», «сильные» селения и волости, более развитые в экономическом отношении по сравнению с близлежащими, становились руководящими центрами восстаний. Например, с. Алексеевка Саратовского уезда Саратовской губернии, где в ноябре 1918 г. произошло вооруженное восстание, представляло собой «большое торговое кулацкое село с населением в 16 000 человек»[37].
В ходе «чапанной войны» одним из центров восстания стало с. Новодевичье Сенгилеевского уезда Симбирской губернии. В докладе агитатора Н. Г. Петрова о восстании в Новодевиченской волости от 25 марта 1919 г. селу была дана следующая характеристика: «Село Новодевичье, 1000 дворов (1048), 8500 душ, в центре хлебного района, было торговым пунктом. 1918 г. укрепил «убеждение» в правильности «свободной торговли», так как путем продажи хлеба мешочникам открылся очень легкий путь наживы»[38]. В уже цитированных выше воспоминаниях Будылкина «Кулацкое восстание в Сызранском уезде» сообщалось, что другой центр «чапанной войны» — село Усинское было селением, где «в довоенное время значительная доля верхушки крестьянства занималась торговлей скотом»[39]. Члены Особой комиссии ВЦИК, направленной в Симбирскую губернию для выяснения обстоятельств «чапанной войны», неоднократно подчеркивали в своих материалах мысль о том, что ее причины проистекали из особой зажиточности крестьянства, преобладании среди населения «кулацкого элемента»[40].
В «вилочном восстании», согласно докладу командующего 1-й группой карательных войск в Мензелинском уезде Горбунова в особый отдел Запасной армии от 8 апреля 1920 г., наиболее ожесточенные бои с повстанцами происходили в селениях Заинске, Шугане, Кармалах, Казанчах, Бакалах. По его словам, это были села, «богатые хлебом, скотом, медом, лесом»[41].
То, что эпицентрами крестьянского движения в регионе стали «богатые села» — центры торгового земледелия и ремесла — явление вполне закономерное. Именно на «богатые села» обращалось первоочередное внимание власти при проведении различных реквизиций и трудовых повинностей, поскольку в них имелось то, что ей требовалось: значительное количество продовольствия и трудоспособного населения. Поэтому в ходе восстаний крестьяне из этих сел становились наиболее активными их участниками и своими действиями подталкивали (нередко насильно) к восстанию крестьян близлежащих селений. Именно «сильные села» инициировали в Поволжье в 1919–1920 гг. два крупнейших крестьянских восстания, равноценных по масштабам «антоновщине» и «махновщине» — «чапанную войну» и «вилочное восстание»: Новодевичье Сенгилеевского уезда Симбирской губернии и Новая Елань Мензелинского уезда Уфимской губернии.
Совместная борьба всех категорий крестьянского населения против антикрестьянской политики Советского государства стала фактом и в ходе «вилочного восстания», и в последующий период. И «сильные» и «слабые» в равной степени ощутили на себе жесточайший налоговый пресс. Продразверстка, трудовая повинность, различные платежи проводились властью без учета принадлежности крестьянского хозяйства к той или иной социальной группе. С подачи официальной пропаганды фактически все крестьянство стало рассматриваться как «сплошное кулачество». Об этом имеется огромное количество документальных свидетельств. Приведем некоторые из них.
О том, что сотрудники продовольственных органов «понимают крестьянство как сплошное кулачество» и действуют соответствующим образом: проводят поголовные обыски, отбирают последний пуд хлеба, «оставленного на прокормление семьи», — заявил в своем выступлении 30 января 1920 г. на заседании Белебеевского уисполкома Уфимской губернии председатель исполкома Антонов[42]. В двухнедельной информсводке ЧК Татреспублики за 1–15 ноября 1920 г. говорилось о положении в Чистопольском уезде, где крестьяне оказались обложены разверсткой «не по категориям, как-то: на кулаков, средняков и бедняков, а поровну»[43] и т. д.
О том, что при сборе продразверстки «классовый принцип» не соблюдался, и хлеб выгребали подчистую у всех, у кого он был, свидетельствовали непосредственные ее исполнители — работники продорганов, а также представители местного партийно-советского руководства. Так, например, 20 февраля 1921 г. на конференции Камышинской организации РКП(б) Саратовской губернии член укома Колесниченко сообщил: «Нам дали по продработе инструкцию, по которой мы отбирали хлеб, оставляли по 8 пудов, а вслед за нами шли другие продотряды и отбирали хлеб подчистую»[44]. На другой уездной партконференции, Аткарской, той же губернии, проходившей 21–24 февраля 1921 г., констатировался факт голода в уезде вследствие проведенной продразверстки, в ходе которой продотряды выкачивали хлеб «как хотели», не оставляя «никаких норм ни на людей, ни на лошадей»[45]. В кратких сведениях в ЦК РКП(б) об Области немцев Поволжья характеризовалась деятельность Тульского продотряда, который «собирал разверстку, не производя классового расслоения, обирая бедноту, красноармейские семьи, совершенно разоряя хозяйства, обрекая население на голодную смерть»[46].
В 1920–1922 гг. большевистская пропаганда по-прежнему называла повстанческое движение «кулацким». Но при этом оговаривалось, что под влияние кулаков попала значительная часть среднего и даже беднейшего крестьянства — в силу их политической несознательности, а также «умелой работы кулачества, пролезшего в советские органы». Кроме того, все факты крестьянского неповиновения власти также относили на счет «влияния кулака», будоражившего крестьян-тружеников различными «провокационными слухами»[47].
Однако причины крестьянского недовольства обусловливались не «кулацкой агитацией», и само повстанческое движение не было кулацким по своему составу. В 1920–1921 гг. его участниками было все деревенское население, в равной степени ощутившее на себе тяжесть «военно-коммунистической политики» Советов. В нашем распоряжении имеется немало документов, подтверждающих этот факт.
Так, 19 февраля 1921 г. в докладе Саратовскому губкому военком 226-го полка 26-й бригады ВНУС О. Ф. Игнатюк сообщал: «Существующие мероприятия со стороны нашего командования далеко не соответствуют своему назначению и не оправдывают цель действия. Бандиты района представляют из себя не что иное, как местное население»[48]. С интересным анализом социального состава «действующих банд» выступил 7 июля 1921 г. на собрании Балашовской организации РКП(б) Саратовской губернии ответственный секретарь укома Веденяпин: «Бандиты по своему составу [делятся] на три группы: первая — 5–10 % — крупная городская и деревенская буржуазия с примесью босяцкого и преступного элемента является идейной вдохновительницей бандитизма, его сливками... поставляет организаторов и комсостав бандитизма, ее нужно уничтожать беспощадно; вторая — 60–70 % — беднота, которая при советской власти не сумела поднять свое благосостояние, а наоборот, ухудшила его до последней степени, не получив материальной и идейной помощи от соввласти. Многочисленная по составу, но не спаянная идейно, пошедшая в банды лишь для грабежа, насилия, нажития добра легким и скорым путем, эта группа неустойчива и распадется, если увидит, что Соввласть даст ему больше, чем бандитизм; третья — 35–20 % — середняки, идейно разагитированные эсерами, думающие об Учредительном собрании и восстановлении хозяйственного и прочего порядка в России после свержения советской власти»[49]. Таким образом, официально признавался факт массового участия в вооруженном повстанчестве и «сильных», и «слабых» и середняков. Причем преобладающей группой являлось беднейшее крестьянство.
В то же время из выявленных нами документов следует, что большинство руководителей деревенских выступлений были не бедняки, а представители «сильной», зажиточной части деревни. И это было вполне закономерно. Именно зажиточные крестьяне пользовались в деревне наибольшим авторитетом в силу своего хозяйственного положения. Поскольку достаток, как правило, достигался огромным трудом многих поколений, не удивительно, что грабительская политика Советского государства вызывала у этой части крестьян наибольший протест и желание защитить себя и одновременно всю деревню от произвола. Что же касается командиров повстанческих отрядов, то здесь главным критерием отбора был военный опыт претендента. В подавляющем большинстве случаев их главари имели его. Они участвовали или в империалистической, или в гражданской войнах, а иногда и в той, и в другой. По своему социальному положению они относились к различным группам. Например, А. В. Сапожков, судя по всему, был выходцем из зажиточной семьи [в документах проходит как «сын кулака». — В. К.][50]. Его помощник, командир бригады Ф. А. Зубарев, наоборот, происходил «из бедноты»[51].
Преобладание общедеревенских интересов над «классовыми» в ходе крестьянского движения в Поволжье в рассматриваемый период доказывается деятельностью сельских и волостных Советов. Как известно, именно беднота, «слабые», в первую очередь, были для советской власти основным источником пополнения кадров сельской администрации и главным проводником ее политики в деревне. Однако опыт крестьянского движения в Поволжье в 1918–1921 гг. свидетельствует, что эта цель не была достигнута. Сельские и волостные Советы не стали надежными проводниками политики «военного коммунизма» в деревне. В подавляющем большинстве случаев они оказались бессильными перед решимостью односельчан противостоять этой политике. Столкнувшись с общедеревенским протестом, Советы заняли, в лучшем случае для власти, пассивную, выжидательную позицию, в худшем — выступили, исходя из своих возможностей, в защиту общекрестьянских интересов. Поэтому история сельских органов власти в годы Гражданской войны — это история борьбы крестьян за право контроля над этими органами и их использования в своих интересах. Она — красноречивое свидетельство бесплодности попыток большевиков «расслоить крестьянство», установить тотальный контроль над деревней, сделать ее послушной и восприимчивой к их режиму. Кроме того, она убедительно свидетельствует об устойчивости общины и спаянности общинных интересов, возродившихся в результате «черного передела» 1917 — первой половины 1918 гг. По сути дела, сельские и волостные Советы превратились в рычаги исполнительной власти общины, стали проводником и защитником ее интересов перед натиском государства.
Выше уже шла речь о том, что в 1918 — начале 1919 гг. факт «кулацкого засилья» в сельских и волостных Советах стал общепризнанным вышестоящими органами Советского государства. Ставка на бедноту как надежного и стабильного союзника провалилась, поскольку деятельность комбедов, противоречащая интересам подавляющего большинства односельчан, вызвала мощный протест деревни. В результате большевистское руководство вынуждено было распустить их и реорганизовать в Советы. Таким образом, в послекомбедовский период Советы стали единственной формой официальной власти в деревне.
Как уже отмечалось, в своей кадровой политике большевики опирались прежде всего на деревенскую бедноту. Игнорируя мнение общества, ее двигали в Советы, одновременно перекрывая эту возможность для зажиточных крестьян. Тем самым нарушались веками сложившиеся традиции мирского самоуправления, предполагавшие избрание на руководящие должности наиболее достойных путем свободного волеизъявления всех дееспособных членов общины. На практике оказалось, однако, что только бедняцкого происхождения не достаточно для исполнения должностных обязанностей. У назначенцев не только не хватало жизненного опыта и профессионализма, но отсутствовали необходимые моральные качества. Впервые за свою многовековую историю поволжская деревня по вине государственной власти вынуждена была терпеть самодурство и нередко — дикое насилие, причем не от иноземных захватчиков, а от своих собственных односельчан, «записавшихся в большевики» и комитеты бедноты. Кратковременный комбедовский период полон многочисленных примеров «морального падения» оказавшихся у власти «слабых», попрания ими самых элементарных человеческих прав подвластного населения. Нами уже приводился вопиющий пример деятельности комбеда с. Пилна Курмышского уезда Симбирской губернии, где заморозили за невыполнение чрезвычайного революционного налога шестерых крестьян. Имеются и другие примеры, характеризующие моральный облик комбедовцев, в первую очередь заботившихся о своем собственном благополучии. Так, например, жители с. Саловки Пензенского уезда Пензенской губернии в своей жалобе в губисполком, датированной ноябрем 1918 г., сообщали, что члены организованного в селе комбеда в своих интересах «из пшена, собираемого гарнцами с дранок, находящихся под их контролем», вырабатывают муку, «мастерят блинки» для своего удовлетворения, «сплавляют понемножку пшено в Пензу», а на полученные деньги пьют[52].
Факты подобного рода отмечались и в послекомбедовский период, однако произошли существенные изменения. Если в 1918 г. в комбедах наряду со шкурниками и аморальными элементами было немало идейных большевиков, как правило, с фронтовым опытом, искренне веривших в коммунизм, то теперь этот кадровый потенциал значительно иссяк. Большинство сельских коммунистов из бедноты ушли добровольцами на фронт или погибли в ходе крестьянских восстаний. Оставшиеся же уступали последним и в идейности, и в моральном плане. Но другого кадрового потенциала у советской власти не было. В подтверждение можно привести отрывок из информационной сводки Пензенской губчека за 16 мая — 15 августа 1920 г. В ней указывалось: «...на отношение крестьян к власти влияют также безобразия, творимые ответственными работниками. Деревне приходится утолять аппетиты примазавшихся к советской власти «комиссаров», которые, приезжая в деревню, чувствуют себя вдали от строгого взгляда своих парткомитетов и считают своим священным долгом сперва напиться пьяными, а потом следуют остальные прелести, как-то: насилование женщин, стрельба и пр. Подобного рода преступления, взяточничество, незаконные реквизиции всего того, что понравилось, процветают в уездах вовсю, и те репрессии, которые применяются, не помогают. Устраняя такой примазавшийся элемент, на их место ставят почти такой же, ибо людей неоткуда взять, все лучшее выкачано на фронт»[53]. Отсюда и те факты, о которых шла речь в письме секретаря Бакурского волкома РКП(б) Сердобского уезда Саратовской губернии И. П. Турунена в уком партии от 23 декабря 1920 г. Он сетовал, на «царящий вандализм и произвол в Бакурской волости, издевательство над неимущими, самогон, изнасилование девушек, грабеж в свою личную пользу, производимый ура работничка-ми, поощряемыми Сердобским райпродкомом»[54].
Главная причина охарактеризованных явлений заключалась в бесконтрольности представителей местной власти со стороны общины и вышестоящих органов. Оказавшись у руля сельского управления, не только «слабые», но и выходцы из других групп крестьянства вынуждены были играть по единым правилам, установленным для них сверху. Для уездного и губернского начальства главным в работе сельского и волостного Совета было выполнение заданий по продразверстке, гужевой повинности, различным налогам. При этом на них оказывалось сильнейшее давление: угрозы арестов, тюремного заключения и т. д. В этих условиях у местных работников оставалось мало пространства для маневра. Они были вынуждены или «идти напролом», или занимать выжидательную позицию. В первом случае перед ними возникала вполне реальная угроза мести односельчан, во втором — опасность наказания со стороны вышестоящего начальства. Они «шли напролом», если чувствовали за собой надежную силовую поддержку, как правило, в виде продотряда, отрядов ЧК–ВОХР– Красной армии. В противном случае у них практически не было шансов добиться от односельчан выполнения непосильных для них государственных повинностей.
История крестьянского движения в Поволжье в 1918–1922 гг. — полна примеров жестокой мести крестьян сельским активистам за причиненные им беды. Причем в подавляющем большинстве случаев эта месть не была слепой и огульной. Убийства активистов и насилие над ними были связаны с личностью жертв, как правило, запятнавших себя участием в различных карательных акциях власти (конфискациях имущества односельчан, их избиениях, арестах и т. д.). Те же представители сельской администрации, которые не совершали указанных действий, отделывались или легким испугом, или незначительными наказаниями. Процедура определения степени виновности и меры наказания работникам местной власти очень точно описана в докладе председателя Аткарского уисполкома Саратовской губернии С. Горбунова в уком РКП(б) от 31 января 1921 г., посвященном пребыванию в с. Краишево Еланского района повстанческого отряда Вакулина. В центре села собрался сельских сход, на который повстанцами выводились арестованные ими активисты. Далее в докладе следующим образом описана процедура суда над ними.
Был зверски зарублен бывший военком Фирсов: «бандиты, держа его перед толпой, спрашивали “хорош?” В это время одна из гражданок, подойдя к Фирсову, крикнула: “Он у меня отобрал корову”». — Расстреляны агент Еланского райпродкома Фомин, милиционер 9-го района Януков (45 лет, член РКП)... председателя Краишевского волисполкома Ларцева: При голосовании голоса населения разделились на две части, одна говорила “хорош”, а другая “плохой”, в конце концов все население его одобрило. Восьмой Балявкин, Краишевский волвоенком, при голосовании населения за его смерть или жизнь к нему подошла женщина и стала просить холст материи, который он отобрал у ней за укрытие брата-дезертира, убит двумя пулями в спину... Тринадцатой расстреляна жена красноармейца, гражданка с. Грязнухи Ольга Федотова, являющаяся активной работницей по борьбе с дезертирством»[55]. Аналогичная процедура действовала и в ходе других крестьянских выступлений[56].
Работники сельских и волостных Советов были не только жертвами крестьянской мести, но и основными действующими лицами в ходе массовых крестьянских выступлений. Советская форма организации власти сохранялась на территории крестьянского движения, использовалась повстанцами для проведения необходимых им мероприятий, становилась исполнительным органом восстания[57].
В его ходе сельские и волостные Советы активно работали на благо восставшего народа. Например, 15 февраля 1920 г. в разговоре по прямому проводу военком Самарской губернии П. Ульянов обсуждал с комиссаром Приволжского военного округа П. А. Петряевым вопрос о том, что в Бугульминском уезде Самарской губернии «арестованы шпионы с мандатами волисполкомов Мензелинского уезда, которым поручено призвать население Бугульминского уезда присоединиться к восстанию против угнетателей большевиков»[58]. Южнее Bолго-Бугульминской железной дороги, как отмечалось в телеграмме сводного карательного отряда от 19 февраля 1920 г., «большинству случаев к восстанию способствуют вновь создавшиеся и часть старых советов»[59]. В отчетном докладе в ЦК РКП(б) о деятельности Уфимского губкома партии за март 1920г., датированном 22 апреля 1920г., освещающем ход крестьянского восстания в Бирском уезде, сообщалось: «В отдельных селениях уезда восстания были вызваны исключительно благодаря тем приказам от «Штаба Черного орла» (так именовали себя восставшие), которые получались председателями сельсоветов и передавались ими в ближайшие деревни. Этими приказами, под личную ответственность, на председателя возлагалась обязанность мобилизовать мужское население в возрасте от 18 до 48 лет»[60] 0.
Документы свидетельствуют, что многие работники сельсоветов, независимо от их принадлежности к «слабым» или «сильным» крестьянам, имеющимися в их распоряжении средствами защищали интересы односельчан, включая собственные и интересы ближайших родственников. Они «тормозили выполнение продразверстки», «покрывали дезертиров», смотрели сквозь пальцы на нарушения крестьянами правил помола зерна, обращались в вышестоящие органы с ходатайствами о снижении размеров госпоставок продовольствия и налогов и т. д. Эти действия обусловливались не только стремлением воспользоваться должностным положением в интересах родственников и односельчан, но и чисто объективным обстоятельством: маломощным крестьянским хозяйствам было не под силу исполнять государственные повинности. Кроме того, объективно невозможно было реализовать на практике так называемый «классовый принцип». Никто лучше работников исполкомов сельских и волостных Советов не понимал его абсурдности в условиях всеобщего обнищания: в деревне не осталось не только «сильных» хозяйств, но и, по старым меркам, середняцких, составлявших самую многочисленную группу в общей массе крестьянских хозяйств. Здравый смысл, которому следовали работники сельских Советов, состоял в соблюдении баланса интересов сельского общества и своих собственных. Оптимальным вариантом было следование общинным традициям. Проще говоря, необходимо было советоваться с односельчанами, не совершать резких и непродуманных действий, ущемляющих их интересы, и в то же время принимать решения, создающие видимость исполнения распоряжений власти. В подавляющем большинстве случаев они так и поступали. Например, разверстку накладывали «не по категориям», как требовалось, а поровну на всех. На гужевые работы направляли тех, кто мог и должен был ехать согласно очереди, намеренно нарушая при этом законы о льготах для семей красноармейцев и т. д.[61]
Особенно массовым противодействие сельских властей продразверстке стало осенью 1920 — в начале 1921 г. Осознавая угрозу надвигающегося на деревню голода и уже столкнувшись с первыми его проявлениями, они попытались предотвратить его, часто напрямую противодействуя продорганам. При этом нередко к работникам Советов присоединялись сельские коммунисты. Так, 20 ноября 1920 г. начальник милиции Хвалынского уезда Саратовской губернии сообщил, что в Павловском районе волостные и сельские исполкомы отказались от выполнения продразверстки и «намеревались создать восстание»[62]. Понимая, что главной причиной крестьянских бед является грабительская по своему характеру продовольственная разверстка, некоторые сельские и волостные Советы выступают инициаторами ее отмены. При их поддержке проходят беспартийные крестьянские конференции, выносящие соответствующие резолюции. Например, 16 марта 1921 г. президиум Керенского укома РКП(б) Пензенской губернии постановил распустить работавшую в уездном центре беспартийную конференцию, поскольку «все резолюции, предложенные коммунистами» были отклонены. По оценке укома, конференция представляла собой «сбор кулаков, спекулянтов и эсеров», которые принимали резолюции «с пожеланием вольной торговли, отказа от трудовой повинности и т. д.»[63]
В условиях развернувшегося в регионе повстанческого движения сельские власти фактически оказались на положении заложников. В его эпицентрах они перешли под контроль повстанцев, в остальных районах занимали выжидательную позицию и не проявляли активности в борьбе с повстанчеством. Например, в докладе Бугурусланской уездной организации РКП(б) о деятельности за период с 1 июля по 15 сентября 1921 г. отмечалось: «Прощупывание волисполкомов и сельсоветов нашими разведчиками доказало полную несостоятельность и неустойчивость членов волисполкомов и сельсоветов. Как только наши разведчики спросят, где находятся коммунисты и имеются ли таковые, сейчас же дают сведения и подталкивают к скорейшему уничтожению коммунистов»[64].
Работники сельских и волостных Советов находились под постоянным прессом вышестоящих органов власти. Их арестовывали, подвергали другим мерам наказания за невыполнение возложенных на них обязанностей. Давление усилилось во второй половине 1920 г., когда власть столкнулась с ростом крестьянского сопротивления продразверстке. За ее невыполнение волостные и сельские Советы отдавали под суд «в полном составе»[65]. Строптивые сельские Советы распускались, и вместо них, по образу и подобию комбедов, создавались ревкомы[66]. Работники сельских органов власти подвергались избиениям и насилиям со стороны действующих в уездах продовольственных отрядов[67].
Доминирование в рассматриваемый период общекрестьянских интересов не означало исчезновения внутридеревенских противоречий, здесь тлели угли «второй социальной войны». Наиболее ярко они полыхали в комбедовский период, когда значительная часть бедноты противопоставила себя сначала «сильным» крестьянам, а затем и всей деревне. В дальнейшем конфликт между «слабыми» и зажиточной частью деревни проявлялся в отношении к коммунистическому строительству. Крестьяне противодействовали бедноте в ее стремлении выделиться из села и создать на общинных землях «трудовые артели». Например, весной 1920 г. в Кузнецком уезде Саратовской губернии «крестьянство восстало и не дало земли» односельчанам, решившим стать коммунарами. «И артель, — как указывалось в документе, — была вынуждена подать заявление о ликвидации»[68] . Случалось и обратное, когда деревенской бедноте при поддержке властей удавалось сломать сопротивление деревни и организовать коммуну[69]. Эти последние были для крестьян постоянным раздражающим фактором, и в ходе крестьянских выступлений, особенно повстанческого движения в 1921–1922 гг., часто подвергались разгрому.
Ситуация изменилась в связи с переходом к новой экономической политике. По мере восстановления крестьянского хозяйства возрождались и усиливались всегда существовавшие в деревне противоречия между ее полюсами. Воспользовавшись предоставленной нэпом экономической свободой, из общей массы «обессиленных» «военным коммунизмом» крестьянских хозяйств стали подниматься «новые сильные». Социальная структура деревни менялась и приобретала присущий рыночной экономике вид. В начальный период нэпа она имела «зачаточный характер», намечалась только тенденция, которая, однако, в корне меняла социально-экономическую и политическую ситуацию в деревне. «Новые сильные» и «новые слабые» постепенно становились фактом деревенской жизни. Это обстоятельство зафиксировали многочисленные источники. Так, например, в госинфсводке ГПУ за 8–11 августа 1922 г. сообщалось, что в Саратовской губернии «среди бедняков-крестьян наблюдается частичное недовольство вследствие закабаления их кулаками»[70].
* * *
Исходя из вышеизложенного можно заключить, что крестьянское движение в Поволжье в рассматриваемый период было закономерной реакцией деревни на «военно-коммунистическую» политику Советского государства: ее несправедливый, с точки зрения крестьян, грабительский характер, выражавшийся в безэквивалентном обмене промышленной и сельскохозяйственной продукции методами государственного насилия. Эта политика в полной мере затронула все категории крестьянства: кулаков, середняков, бедняков. Поэтому вряд ли оправданно сравнивать степень недовольства этой политикой тех или иных его слоев. Масштабы крестьянского протеста, число участников восстаний опровергают миф о «кулацком характере» крестьянского движения. И «сильные» и «слабые» выступали единым фронтом в защиту общекрестьянских интересов перед произволом власти. Противоречия между «сильными» и «слабыми» не исчезли в годы Гражданской войны. Они лишь отошли на задний план перед более важной проблемой. Как только она была решена, все вернулось на круги своя.
[1] См., напр.: Кабытов П. С. Поволжская деревня накануне Февральской буржуазно-демократической революции (Предпосылки, ход и итоги аграрной столыпинской реформы, 1907–1914). Куйбышев, 1977.
[2] РГВА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 138. Л. 26; Советская деревня глазами ВЧК–ОГПУ–НКВД. 1918–1939. Документы и материалы: В 4-х т. 1918–1922 гг. М., 1998. Т. 1. С. 67.
[3] ГАСО. Ф. Р. 521. Оп. 1. Д. 181. Л. 89–92; ЦГА РМ. Ф. Р. 37. Оп. 1. Д. 26. Л. 61.
[4] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 4. Д. 23. Л. 107.
[5]ГАРФ. Ф. 393. Оп. 4. Д. 14. Л. 383; Д. 24. Л. 88; РГВА. Ф. 8. Оп. 1. Д. 344. Л. 50; ГАСО. Ф. Р. 521. Оп. 1. Д. 181. Л. 112.
[6] Антонов-Саратовский. Отблески бесед с Ильичем // Пролетарская революция. 1924. № 3 (26). С. 183–184.
[7] РГАЭ. Ф. 1943. Оп. 1. Д. 299. Л. 31–31 об.
[8] РГВА. Ф. 8. Оп. 1. Д. 344. Л. 130; Ф. 10. Оп. 1. Д. 240. Л. 149;
РГАЭ. Ф. 1943. Оп. 11. Д. 20. Л. 83 об.; Кутяков И. С Чапаевым по Уральским степям. М. –Л., 1928. С. 143.
[9] ГАРФ. Ф. 393. Оп. 4. Д. 29. Л. 148 об.
[10] РГВА. Ф. 6. Оп. 10. Д. 9. Л. 28.
[11] Саградьян М. О. Осуществление ленинского декрета о земле в Са-ратовской губернии. Изд-во Саратов. ун-та, 1966. С. 64.
[12] РГАЭ. Ф. 1943. Оп. 11. Д. 21. Л. 9–10 об.
[13] ГАРФ. Ф. 393. Оп. 13. Д. 580. Л. 125 об.
[14] Там же. Д. 428. Л. 304–308.
[15]Декреты советской власти. М., 1964. Т. III. С. 467.
[16] Известия Симбирского губернского Совета рабочих и крестьянских депутатов. 7 марта. 1919.
[17] ГАСО. Ф. Р. 1.Оп. 1. Д. 3. Л. 10.
[18] Там же. Л. 10 об.
[19] ГАПО. Ф. Р. 2. Оп. 4. Д. 115. Л. 42.
[20] ГАРФ. Ф. 393. Оп. 4. Д. 29. Л. 275 об.; ЦДНИУО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 98. Л. 36, 62.
[21] ГАУО. Ф. Р. 200. Оп. 2. Д. 271. Л. 90.
[22] ГАРФ. Ф. 393. Оп. 4. Д. 64. Л. 55.
[23] ГАПО. Ф. Р. 1897. Оп. 1. Д. 79. Л. 20–20 об.
[24] РГВА. Ф. 184. Оп. 9. Д. 5. Л. 47–47 об.
[25] Там же. Л. 16–17 об.
[26] Коммуна. 1919. 14 марта; Известия Симбирского губернского Совета рабочих и крестьянских депутатов. 1919. 14 марта; СГАСПИ. Ф. 3500. Оп. 1. Д. 292. Л. 1.
[27] РГВА. Ф. 106. Оп. 7. Д. 13. Л. 78.
[28] ГАСамО. Ф. 81. Оп. 1. Д. 231. Л. 1–2
[29] ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 94. Д. 64. Л. 73–76 об.
[30] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 65. Д. 65. Л. 24–26.
[31] Там же. Оп. 66. Д. 68. Л. 4 об.–5.
[32] РГВА. Ф.106. Оп. 7. Д. 13. Л. 37; ГАРФ. Ф. 393. Оп. 13. Д. 428. Л. 237–238.
[33] ЦХИДНИТ. Ф. 1442. Оп. 1. Д. 40. Л. 4.
[34] РГВА. Ф. 42. Оп. 1. Д. 1884. Л. 158–159.
[35] РГАСПИ. Ф.17. Оп. 11. Д. 19. Л. 56–59.
[36] СГАСПИ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 289. Л. 10–10 об.
[37] РГАЭ. Ф. 1943. Оп. 11. Д. 21. Л. 9–10.
[38] ГАУО. Ф. Р. 200. Оп. 1. Д. 3. Л. 143–146 об.
[39] СГАСПИ. Ф. 3500. Оп. 1. Д. 292. Л. 26.
[40] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 65. Д. 65. Л. 24–26; Ф. 170. Оп. 6. Д. 303. Л. 16–17 об.
[41]ЦХИДНИТ. Ф. 8233. Д. 2–10205. Т. 1. Л. 355.
[42] ЦГАОО РБ. Ф. 1. Оп. 1. Д. 204. Л. 37–38.
[43] ЦА Ф.СБ РФ. Ф. 1. Оп. 4. Д. 191. Л. 50.
[44] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 13. Д. 879. Л. 4 об
[45] Там же. Д. 874. Л. 7–8.
[46] Там же. Д. 595. Л. 45.
[47] Советская деревня глазами ВЧК–ОГПУ–НКВД. Т. 1. С. 361.
[48] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 13. Д. 869. Л. 11.
[49] Там же. Д. 876. Л. 163 об.
[50] Зверев А. Г. Записки министра. М., 1973. С. 29.
[51] ЦДНИСО. Ф. 27. Оп. 1. Д. 534. Л. 15–16.
[52] ГАРФ. Ф. 393. Оп. 4. Д. 29. Л. 293.
[53] Советская деревня глазами ВЧК–ОГПУ–НКВД. Т. 1. С. 283–284.
[54] ГАПО–ООПФ. Ф. 385. Оп. 1. Д. 194. Л. 6.
[55]ЦДНИСО. Ф. 200. Оп. 1. Д. 320. Л. 5–5 об.
[56] ГАУО. Ф. Р. 394. Оп. 1. Д. 4. Л. 150–150 об.
[57] СГАСПИ. Ф. 3500. Оп. 1. Д. 292. Л. 1.
[58] ГАРФ. Ф. 130. Оп. 4. Д. 412. Л. 11 об.
[59] ЦА ФСБ РФ. Ф. 1. Оп. 4. Д. 62. Л. 6.
[60] ЦГАОО РБ. Ф. 1832. Оп. 4. Д. 306. Л. 74.
[61] РГАЭ. Ф. 1943. Оп. 3. Д. 694. Л. 65; ГАРФ. Ф. 393. Оп. 23. Д. 33. Л.10.
[62] ГАРФ. Ф. 393. Оп. 23. Д. 33. Л. 59.
[63] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 13. Д. 719. Л. 32.
[64] Там же. Д. 846. Л. 167.
[65] ГАСО. Ф. Р. 456. Оп. 1. Д. 299. Л. 28–28 об.
[66] ЦДНИСО. Ф. 86. Оп. 1. Д. 30. Л. 9.
[67] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 13. Д. 595. Л. 45.
[68] ГАСО. Ф. Р. 221. Оп. 1. Д. 139. Л. 1 об.
[69] ГАПО. Ф. Р. 2. Оп. 4. Д. 148. Л. 21–22.
[70] Советская деревня глазами ВЧК–ОГПУ–НКВД. Т. 1. С. 672.
