Издательство «Манн, Иванов и Фербер» представляет роман современной американской писательницы иранского происхождения Джазмин Дарзник «Голос пойманной птицы» (перевод Юлии Полещук и Юлтан Садыковой). Книга посвящена судьбе иранской поэтессы и кинорежиссера Форуг Фаррохзад (1935–1967).
Вот как рассказывает о своей героине Джазмин Дарзник:
«Форуг Фаррохзад (или просто Форуг, как ее называли) росла в Тегеране 1940–1950-х годов — первая женщина, без поддержки и покровительства мужчин сумевшая избавиться от ярлыка "поэтессы": она стала выдающимся поэтом. "Грех" она написала, когда ей не было и двадцати: это искреннее и смелое стихотворение прогремело на весь Иран и снискало ей скандальную славу. Пять сборников поэзии укрепили ее репутацию бунтарки. Изгнанница в собственной стране, Форуг-режиссер наводила объектив на тех, кого общество вытеснило на задворки. Снова и снова она бесстрашно бросалась в жизнь, говорила о страсти и о протесте в те времена, когда многие считали, что женщину вообще не должно быть слышно. Она была слишком талантливой, слишком бесстрашной и слишком целеустремленной, чтобы дать себя заткнуть тем ограничениям, которые пытались на нее наложить.
Она рисковала, это ей дорого обошлось — но и сделало ее поэтом. И полвека спустя ее уникальные стихотворения невозможно читать без удивления перед смелостью их тем, свободой их языка, прямотой их позиции, не требующей оправдания. Форуг Фаррохзад, пожалуй, более чем любой другой автор, разрешила иранским женщинам дерзость, ярость, страсть, восторг. Она сорвала с женского творчества покровы условностей и приличия, отразила, точно в зеркале, женскую боль и надежду. Искренностью и отвагой она проложила себе путь в иранской литературе, ее жизнь и творчество повлияли на множество женщин, в том числе и на мою мать.
Когда я, выросшая в Калифорнии американка иранского происхождения, чья юность пришлась на девяностые годы, читала стихи Форуг, я словно переносилась в иную страну с иными представлениями о том, что значит быть женщиной, с иными возможностями того, кем я могу стать. Ее стихотворения переменили меня. Они пробудили во мне интерес к жизни иранских женщин, и этот интерес я сперва удовлетворяла как литературовед, а потом и как писатель. Для своей первой книги, семейных воспоминаний "Хорошая дочь" (The Good Daughter), я несколько лет изучала историю Ирана до революции 1979 года. И даже закончив книгу, я чувствовала, что события этого периода по-прежнему не дают мне покоя, занимают мои мысли. Иран — страна парадоксов, в пятидесятые и шестидесятые годы эти парадоксы лишь усугубились. В те годы жизнь женщин претерпела коренные изменения, но многие старые запреты и предрассудки никуда не делись. Этот конфликт меня заворожил. Вдобавок со времен Форуг женщины прочно вошли в иранскую литературу, при этом — в силу укорененных в культуре табу или открытой цензуры — складывалось ощущение, что о многом до сих пор не пишут, особенно о десятилетиях, предшествующих революции. Что значило в те годы быть женщиной в Иране? Какие существовали правила? Какие возможности и препятствия? Мне хотелось прочесть — и написать — историю, которая ответила бы на эти вопросы.
И я обратилась мыслями к Форуг. Год за годом я продолжала читать о ней всё, что удавалось найти, еще не осознавая, что в конце концов напишу о ней роман. В какой-то момент я узнала, что во время беспорядков, всколыхнувших Иран в начале шестидесятых, Форуг помогала студентам-активистам. Я решила выяснить всё, что получится. Я обратилась к ее стихам, потом к научным источникам. Открытие следовало за открытием. То, что я обнаружила, ввергло меня в изумление, и в конце концов я подумала, что обязана рассказать ее историю».
Предлагаем прочитать фрагмент из романа.
Я говорю из бездны ночи,
я из бездны темноты
да из бездны ночи говорю.
Если придешь в мой дом, любезный,
мне принеси светильник да окно,
чтоб из него глядела я
на толчею счастливую
по ту сторону.
«Подарок»
В иные времена — впрочем, не очень далекие — такую женщину, как я, женщину, запятнавшую свою честь, женщину, которая, несмотря на угрозы, покрыла семью позором, заключили бы в государственный дом умалишенных, тимарестан. В этом заведении, выстроенном в прошлом веке, обитали презреннейшие из городских парий: эпилептики, опиумные наркоманы и все, кого считали душевнобольными, то есть равани — психически больные. В тимарестане заблудшую приковали бы к койке и заперли в палате немногим просторнее гроба, откуда она, скорее всего, уже никогда бы не вышла.
По иронии судьбы меня заключили не в тимарестан, а всего лишь в клинику доктора Резаяна. И там я не лишилась рассудка (а если и лишилась, то ненадолго), однако время, проведенное в клинике, переменило меня бесповоротно.
Клиника стояла среди поросших буйной растительностью холмов в деревушке Ниаваран1, километрах в пятнадцати к северо-востоку от Тегерана. Главное здание, как и другие дворцы, выстроенные в конце XIX столетия, украшали мраморные колонны, искусная, расписанная вручную плитка и зеркальная мозаика. На участке в гектар с лишним французский ландшафтный архитектор разбил четыре регулярных парка с аллеями платанов и кипарисов. До летней резиденции шаха с ее пространными регулярными парками и величественными беседками, охотничьими домиками и сосновыми борами было менее пяти километров.
Прежде это была усадьба. Здесь обитал какой-то аристократ с многочисленными женами и детьми, служанками, слугами, конюхами, садовниками и казначеями. Но это было очень давно. Аристократ со всем семейством (кроме тех, кто упокоился в расположенной неподалеку усыпальнице) перебрался во Францию. Дом замкнулся в себе, понемногу приходил в запустение, но однажды усадьбу увидел доктор Фарамарз Резаян, уважаемый и деятельный психиатр, и счел, что она идеально подходит для привилегированных больных.
В бывших просторных гостиных и величественных покоях разместились общие спальни и душевые, изоляторы, смотровые и операционная. На смену запустению в клинике Резаяна явился порядок, пытки именовали «лечебными процедурами», однако таинственность, окутывавшая прежний тимарестан, не только сохранилась, но и упрочилась. Снаружи клиника ничем не отличалась от любого другого роскошного ниаваранского особняка, а окружавшие ее высокие каменные стены надежно скрывали от глаз прохожих то, что творилось внутри, не выдавая ее назначение ни вывеской, ни табличкой.
Если бы вы по какой-то причине задумали разыскать меня в клинике Резаяна, уверена, вам нипочем это не удалось бы. Допустим, вы даже сумели пробраться за внешнюю стену толщиною в метр: вас всё равно не пустили бы в кованые ворота. Вам оставалось бы лишь любоваться под сенью платанов и кипарисов больничным парком, и вы увидели бы, что он не просто прекрасен: он безупречен.
* * *
Небо было разрезано на куски. Меня охватил ужас, когда я открыла глаза и увидела синее небо, странно располосованное толстыми железными прутьями. Перед мысленным взором мелькали картины: Полковник, мой брат, незнакомец в лавандовом галстуке; но когда я попыталась припомнить, как попала сюда, у меня ничего не вышло. Я приподнялась на локтях и осмотрелась. Каморка три на три метра, голые стены, из декора — лишь лампа на потолке. Жарко, душно, воняет содой и хлоркой, отчего меня затошнило сильнее. У противоположной стены — еще одна узкая железная койка. В то утро она пустовала, но на простыне остался след тела, что недавно лежало на ней.
Я свесила ноги с кровати, комната наклонилась, закачалась, и я упала обратно на матрас. Когда перед глазами прояснело, я увидела, что на мне больничная сорочка. Я заметила на груди свежее пятно рвоты, попыталась вытереть его краешком простыни, но пальцы не слушались, и я оставила попытки. Я уставилась в потолок, вспоминая, как здесь оказалась, но голова была как в тумане. Я ничего не соображала.
Чуть погодя я снова попробовала встать. Койка, на которой я лежала, была накрыта клеенкой, и, когда я шевельнула ногами, она зашуршала. Оказалось, что я с трудом, но могу доплестись до окна. Опираясь на стену, чтобы не упасть, я выглянула наружу. Внизу был дворик с фонтаном и кустами; что дальше, за стеною парка, я не разглядела.
У меня кружилась голова, дрожали ноги, но я, пошатываясь, вышла из комнаты и поплелась по длинному широкому коридору. Через равные промежутки в потолке были устроены окна, и на голые плиты пола хрустальной пылью сочился свет. В голове немного прояснилось, но я опасалась, что меня вновь одолеет дурнота. В коридоре было пусто и тихо, но из открытой двери в дальнем его конце доносились голоса.
Сперва я решила, что попала на какое-то торжество, но даже в моем странном потерянном состоянии я быстро сообразила: что-то тут не так. Опершись рукой о стену, я всмотрелась в собравшихся женщин. Одни походили на обычных домохозяек — в простых юбках, платьях, — другие были растрепанные, в больничных сорочках. Женщины сидели на табуретах, лежали на кушетках, стояли, прислонясь к стене. Некоторые бесцельно бродили по комнате, кто-то визжал, кричал, часть таращилась в пустоту. Я увидела нарумяненную старуху с густо накрашенными глазами. Девушку немногим старше меня, которая, покачивая бедрами, кружила по комнате. Проходя мимо, она на мгновенье поймала мой взгляд. Я увидела женщину лет сорока или пятидесяти, которая сидела на диване, застенчиво сложив руки на коленях; с лица ее не сходила улыбка. Толстуху в лиловом халате, которая сидела на полу, скрестив ноги и раскачиваясь взад-вперед. На ее всхлипы и вопли присутствующие не обращали ни малейшего внимания.
Я посмотрела вверх. Судя по высоте потолка, это гостиная; разумеется, бывшая: от прежней обстановки осталось лишь несколько кушеток с золочеными ножками, все стулья были пластмассовые и стояли там-сям, наискось друг от друга. И все же в интерьере сохранилось что-то от былого величия этой залы: на стенах — затейливые деревянные панели, кое-где — изразцы, люстра, пять высоких резных дверей (все закрыты, кроме одной).
Кто-то взял меня за плечо и спросил:
— Форуг? Это вы?
Я вздрогнула, обернулась и увидела женщину в очках в проволочной оправе, с короткой стрижкой и поразительно-ясными голубыми глазами. Иностранка, скорее всего, из Европы, но откуда именно, я не поняла. Лет тридцати, худенькая, как подросток, но уверенная, как взрослая; судя по одежде, медсестра: на женщине были блузка с отложным воротничком, длинная юбка клеш и чепчик (все белое).
— Надо же, Форуг! Мы не думали, что вы так рано очнетесь.
Она выговорила мое имя с отчетливым иностранным акцентом, так что на конце вместо «г» у нее получилось «к». Тон резкий, но всё же доброжелательный, и откуда она знает, как меня зовут? Я по-прежнему не понимала, как здесь оказалась, однако по свойской манере женщины догадалась, что меня тут знают.
Я отдернула руку.
— Где я? Почему я здесь?
Несколько женщин посмотрели на меня. Их внимание, кажется, раздосадовало голубоглазую медсестру: она спешно взяла меня под руку и повела в коридор.
— Вам нездоровилось, Форуг, — пояснила она, едва мы остались одни, — и вы приехали к нам подлечиться.
На фарси она говорила дурно, то и дело сбивалась на английский, но я всё равно ее поняла.
— Я здорова! — отрезала я, отстранилась, но у меня тут же закружилась голова, и, не поддержи меня медсестра, быть может, я упала бы.
Вот бы поговорить с ней по-английски, объяснить ей всё разумно и ясно, но мне было так плохо, что даже на родном языке я едва выдавливала слова. В довершение всего меня терзала жажда: потом я догадалась, что это был побочный эффект препарата, который мне вкололи.
— Я не хочу здесь оставаться, — пробормотала я.
— Милая моя! — Женщина снова взяла меня под руку и повела по коридору. — Вам очень повезло, что вы попали к нам. Как бишь у вас говорят? «Будьте как дома».
Пока мы брели по коридору, я начала что-то припоминать. Черный саквояж, игла. Я остановилась, сжала руку женщины.
— Там был мужчина в лавандовом галстуке. Наверное, доктор...
— Доктор Резаян! — просияла она, обернувшись ко мне. — Ну разумеется, вы с ним уже знакомы! Он посещает всех пациентов, прежде чем они попадают к нам. — Мы очутились возле комнаты, и я узнала ее: это была та самая каморка, из которой я недавно ушла. — Он учился в Англии, в Оксфорде. Вы ведь слышали об Оксфорде? — спросила женщина и затараторила, не дожидаясь ответа: — После окончания университета он работал в самых известных частных клиниках Европы. А я была медсестрой в больнице, которой он руководил. За границей перед ним открывались блестящие перспективы, но он отказался от них, чтобы вернуться на родину. Поразительно, до какой степени...
Я схватила ее за руку.
— Мне нужно с ним поговорить! Мне нужно знать, зачем меня сюда привезли!
— Непременно, Форуг! Но сперва вам нужно отдохнуть и помыться, а потом уж идти к доктору Резаяну. Вам нужно набраться сил.
Она помогла мне снять запачканную сорочку и надеть чистую. Тело мое было влажным от пота, волосы облепили голову, шею, но, несмотря на жару, меня пробирал озноб. Перед глазами мелькали черные мушки: я почувствовала, что теряю сознание. Женщина уложила меня на кровать, накрыла одеялом. Я закрыла глаза, меня била дрожь. Наконец меня сморил сон.
Проснулась я оттого, что кто-то с силой тряхнул меня за плечо. Я открыла глаза. Голубоглазой медсестры не было, вместо нее надо мной стояла другая женщина. Волосы ее были заплетены в косички, как у девочки, но в уголках глаз и рта залегли морщины. На ней была такая же сорочка, как на мне, и я догадалась, что это, вероятно, моя соседка. За ее плечом я увидела зарешеченное окно с полосками неба, окрашенными румянцем зари. Я потерла глаза, силясь сообразить, что делать, но не успела вымолвить ни слова: женщина взяла меня за руку и потянула вверх. Ладонь у нее была влажная; в следующий миг мы уже вместе с толпами других пациенток шагали по ярко освещенному коридору.
— Куда мы идем? — спросила я, но ее негромкий ответ утонул в гуле голосов.
По коридору мы пришли в просторную комнату, в центре которой был выложенный кафелем фонтан. Душевая. В фонтане не было воды, но комнату заполнял пар.
— Меня зовут Пари, — представилась моя спутница и выпустила мою руку.
— Форуг, — ответила я и встала в очередь.
Вдоль стены были устроены открытые душевые кабинки, в которые одну за другой загоняли женщин. Санитарка вкатила в кабинку старуху в инвалидной коляске, оставила под струей воды и крикнула ей: «Мойся!»
Санитарка была дюжая, широкоплечая, с мясистыми, как у мужчины, руками. Когда подошла моя очередь, санитарка медленно оглядела меня с головы до ног, сложила губы в улыбку и заявила:
— Ты поэтка.
Должно быть, во взгляде моем отразилось изумление, отчего санитарка с еще большим удовольствием стала называть меня так.
— Слыхала я про тебя, — продолжала она. Халат трещал на ее могутных плечах, шея морщинилась складками жира. Санитарка приблизилась, и меня обдало кислым запахом немытого тела. — Как по мне, ты еще легко отделалась. Если бы кто из моих дочерей так себя опозорил, лучше бы им было умереть.
Она замялась, и я догадалась, что ей не хочется прикасаться ко мне. В ее глазах я была порочной, нечистой. В конце концов она схватила меня за запястье, сунула мне в руку сероватый обмылок и кесе.
— Ну раз уж ты теперь здесь, хоть помоешься.
Комната снова закружилась у меня перед глазами, на этот раз быстрее.
— Я не могу, — ответила я.
— Я не могу, — передразнила санитарка, вцепилась в мою сорочку и через голову сдернула ее с меня. Я инстинктивно прикрыла руками голую грудь и лобок.
— Что, стыдно стало? — Санитарка шлепнула меня по рукам, чтобы я их опустила. С трудом переводя дух от натуги, она затолкала меня в кабинку и принялась тереть намыленной кесе. Она то отворачивалась, то таращилась на меня, и трудно сказать, что было унизительнее. Из душа лил кипяток, но всякий раз, как только я пыталась выйти из-под воды, санитарка хватала меня за шею и заталкивала обратно.
Днем меня отвели к доктору Резаяну.
Он сидел за большим лакированным столом, в одной руке сжимал телефонную трубку, другой что-то писал. На нем был безупречно чистый темно-серый костюм и галстук того же лавандового оттенка, как мне запомнилось. Меня охватил безотчетный страх, но бежать было некуда. Я заставила себя дышать ровно и с делано невозмутимым видом оглядела комнату, похожую на кабинет джентльмена.
Мы были одни. Комната была просторная: я таких и не видывала. Роскошь, с которой она была отделана — от шелковых ковров до набитых книгами шкафов и огромного блестящего стола, — не вязалась с убожеством клиники. В кабинете Резаяна все сияло великолепием.
Я всмотрелась в доктора. Глаза у него были карие, нос прямой, узкий, верхняя губа чуть пухлее нижней. Если бы не его безупречный фарси, я приняла бы его за иностранца.
В углу кабинета громко тикали часы, на дереве за открытым окном пела птица. Я поерзала на стуле. После душа меня переодели в обычное платье с длинным рукавом, волосы зачесали назад и скрепили металлическими заколками, которые впивались мне в голову. Кожа нещадно чесалась, но я сидела смирно, сложив руки на коленях.
— Я не хочу здесь оставаться, — произнесла я, когда доктор наконец поднял на меня глаза. Это мой единственный шанс, сказала я себе, значит, нужно говорить четко и сдержанно. Вести себя спокойно и разумно. — Я хочу домой.Он впился в меня взглядом, точно в головоломку, которую хотел разгадать, и ответил:
— Вот поправитесь и вернетесь домой.
— Поправлюсь?
— Успокоитесь.
— Я хочу видеть отца, — выпалила я, сообразив, что коль скоро он упрятал меня сюда, то сумеет и вытащить. Надежда эта мигом испарилась.
— Полковник вверил вас нашим заботам, — пояснил доктор и добавил: — Чтобы уберечь от беды.
Он взял бумагу, принялся делать пометки. Я перевела взгляд на полки с книгами — видимо, медицинскими, в основном на английском, но были и на французском. Стены были увешаны грамотами, все на иностранных языках и с витиеватыми золотыми печатями.
— Мой муж знает, что я здесь?
— Разумеется. Они с вашим отцом договорились отправить вас к нам на лечение.
— Я могу написать ему письмо? — спросила я, глядя, как он чиркает пером по бумаге.
— Не рекомендую. — Доктор положил ручку и посмотрел на меня. — По крайней мере, в теперешнем вашем состоянии.
— В каком еще состоянии?
— Вы взволнованы, Форуг. Вас что-то тревожит. — Он вытянул ноги, подался вперед. — Мне говорили, — доктор Резаян положил руки на стол, переплел пальцы, — что вы часто ходите по городу одна, даже ночью. Без сопровождения.
— Меня поэтому сюда привезли?
— Вы же понимаете, что, если так будет продолжаться, на вас могут напасть, изнасиловать или избить?
— Но я никогда...
— Насколько мне известно, у вас есть сын, — перебил доктор, встал, обошел стол, приблизился ко мне. — Вы мать.
Что меня выдало — паника во взгляде? Или то, как я, запинаясь, спросила, можно ли мне видеть Ками? Что-то подсказало Резаяну, в чем моя слабость, и он не преминул воспользоваться ею.
— Неужели вы правда хотите, чтобы ваш мальчик увидел вас такой?
Я отвернулась.
— Вы же понимаете, Форуг, что в таком состоянии неспособны позаботиться о сыне. Вы это понимаете, верно?
Я не ответила.
— Быть может, — продолжал он, — вас успокоит, если я скажу, что состояние ваше — обычный телесный недуг. Видите ли, все душевные расстройства возникают в теле, в данном случае — в мозгу. И, по сути, ничем не отличаются от соматических болезней. Вообще ничем.
— Если это правда, — я подняла на него глаза, — если я, как вы говорите, больна телесно, чем вы можете мне помочь? — Голос мой дрожал, но не от страха, а от злости. Моя решимость сохранять спокойствие испарилась, и я была готова наброситься на него, ударить, исцарапать, укусить. — Есть ли у вас лекарство от моего «состояния», как вы его называете?
— Существуют определенные процедуры для пациентов с подобными... — Он запнулся, обдумывая слова, и наконец закончил: — Нуждами.
— А если я не захочу лечиться?
Он вздернул подбородок, вздохнул, посмотрел мне в глаза.
— Ваш отец вверил вас моим заботам, — сказал он. — Когда вы успокоитесь, возможно, к вам пустят посетителей. Быть может, вам даже удастся повидать сына. Все будет зависеть от того, станете ли вы нам помогать. Вы ведь поможете нам, Форуг?
1. Теперь богатый район на севере Тегерана.
