Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ

Издательство «Новое литературное обозрение» представляет книгу Юлии Яковлевой «Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ».
В разгар Крымской войны вступают в противоборство две группировки писателей: с одной стороны Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Чехов, а с другой — Мэри Шелли, Джейн Остин и Анна Радклифф пытаются своими текстами склонить чашу весов в пользу родной державы. В этом романе-ранобэ — разновидности японской манги — Юлия Яковлева создает фантасмагорический мир, в котором литература напрямую связана с исторической реальностью, способна ее менять и переписывать. Динамичный сюжет разворачивается вокруг вполне серьезного вопроса: могут ли авторы совладать с собственными произведениями и насколько они ответственны за дальнейшую судьбу своих творений?

Предлагаем прочитать фрагмент романа.

Морской министр князь Александр Сергеевич Меншиков сидел на диване в вальяжной позе. Глаза его блестели, на щеках играл румянец. А во всех движениях сквозила та особая, самоуверенная и неторопливая сытость, по которой безошибочно узнаешь, что накануне вечером этот мужчина получил искуснейшую порцию… нет, не то, что вы подумали. А лести. Был густо обмазан медом комплиментов, осыпан похвалами. И всё под видом разговора о нем самом. О его впечатляющей личности. О его интересном парадоксальном характере. О его уникальных привычках, рисующих яркий ум. О его баснословном опыте.
А уж как Жюли хохотала над его шутками! Не забывая, конечно, под столом ласкать пах морского министра ловкой ножкой в шелковом башмачке. Что позволило ей убедиться, что дальше разговоров этим вечером дело не дойдет. Князю Меншикову было за шестьдесят. Но разговоры с Жюли были лучше всего, что только могла женщина дать мужчине в постели.
— Друг мой, — добродушно призвал Меншиков князя Туркестанского, — изложите же мне все по порядку.
Порядка в облике князя Туркестанского и правда было маловато. Парик сидел криво. Под глазами — мешки. По мундиру хотелось пройтись щеткой. Зато Меншиков сиял. Ордена на груди министра были похожи на морские звезды, а золотые погоны — на актинии с густыми золотыми щупальцами.
— Коротко и по существу, — предложил морской министр.
Князь Туркестанский думал три секунды и высказался короче некуда:
— Катастрофа!
— Ну-ну, мой друг, — сцепил морской министр руки на животе, выпиравшем из-под мундира. — Выпейте чаю. И расскажите, что стряслось.
Князь Туркестанский торопливо обжег губы чаем.
Отставил чашку. И начал:
— Как вы знаете, господин министр, завоевания афганского Туркестана изволил благоугодно пожелать государь. В заботах своих о процветании России государь милостиво и проницательно увидел в Афганистане ворота в И ндию. Разумеется, государю известно было о мечтаниях его дражайшего деда омыть сапоги наших казаков в И ндийском океане. Но государь проницательно пожелал держать эти ворота на замке. Дабы заведомо пресечь поползновения Британской империи на расширение своей территории вплоть до… — Мишель сглотнул и умолк.
— Государь бесконечно мудр, — заметил министр.
Мишель снова залепетал:
— Удивительно злосчастная кампания. Мы были уверены в ее успехе. Наши доблестные, испытанные на Кавказе полки были экипированы наилучшим образом. Опытнейшие командиры разрабатывали военные действия. Разведка исправно собрала сведения о силах неприятеля, который выставил против нас шотландских горных стрелков. Наш штаб...
Мишель благоразумно не сказал «я».
— Наш штаб полагал завершить кампанию в три недели. Разбив или обратив в бегство шотландские полки. Но они… Они…
— Так и не появились? — участливо подсказал морской министр.
— Да!.. нет. То есть и да, и нет. Неприятель повел себя крайне необъяснимо. Атаки начинались ровно в полночь. Можно было сверять по брегету. Наша армия всякий раз дралась блистательно и наносила неприятелю страшные потери. Но… но…
Челюсть Мишеля задрожала. Меншиков — весь в сиянии вчерашних ласк — искренне пожалел его:
— Неприятель обладал слишком весомым численным преимуществом?
— Нет.
— Превосходил вооружением?
— Нет.
— Неужели храбрость наших солдат и боевой дух…
— О нет! Все это на надлежащей высоте.
— Так что же? В армии началась эпидемия холеры? — Тон морского министра стал раздраженным.
— Нет.
— Черт вас побери, князь! — воскликнул в сердцах министр. Чашки отозвались тоненьким фарфоровым звоном. — Вытягивать из вас сведения — все равно что вытаскивать экипаж из воронежской грязи!
Мишель закрыл лицо руками. А министр метал громы и молнии:
— Говорите толком, если желаете, чтобы я вам помог. Или выкатывайтесь вон! В отставку! В имение!
При каждом залпе министра Мишель вздрагивал.
Потом проговорил из-под ладоней:
— Это неописуемо, Александр Сергеевич. Неприятель нападает среди ночи. А к утру исчезает. Не оставляя ни оружия, ни убитых, ни раненых. Мы не сомневаемся, что в каждом бою наносим неприятелю большие потери. Но черт подери, мы их не видим! Нет даже трупов!
— Хм, — только и сказал Меншиков.
— Такая тактика производит тяжелое впечатление на наших солдат. Вкупе с тяжелыми природными условиями. Вкупе с…
Не стоило добавлять: «воровством интендантов».
Груз сведений сломил его самообладание, Мишель отнял от лица руки и взвизгнул:
— Mon dieu!.. Александр Сергеевич, мы вляпались! Этот Афганистан… Мы не кончили кампанию в три месяца. Хуже того. Не кончим и в три года. Возможно, никогда. В ней не победить. В ней можно только завязнуть. Для России это второй Кавказ!
Он посмотрел на министра с надеждой.
Морской министр задумчиво смотрел в свое отражение в лакированной столешнице. Барабанил по нему пальцами.
Вы, наверное, уже вовсю стараетесь припомнить карту и задались вопросом: а где, собственно, в Афганистане — море? Разве оно там вообще есть? Горы — да. Пустыни — да. Но при чем здесь морской министр?
Ни у кого из знавших князя Меншикова и государя Николая Павловича такого вопроса не возникало. Море тут было ни при чем. Да и князь во флотских делах был ни ухом ни рылом. Карьеру его подпирало другое умение: князь Меншиков умел острить. Причем понятно. Нет, не умение, а дар богов, бесценный дар. Потому что император ненавидел дурные новости, затейливых людей, сложные идеи, серьезных женщин, неудачников и неудачи. Он их всех боялся. Но князь Меншиков обо всем этом умел рассказать так, что бояться было нечего. Все выглядело смешной ненужной дуростью.
Когда господин Клейнмихель предложил проект железных дорог, князь Меншиков в комитетском споре ответил: «Если у нас с Клейнмихелем дойдет до дуэли, я предложу не шпаги и не пистолеты. Мы сядем в вагон поезда. Там увидим, кого убьет!»
Император посмеялся. Но железную дорогу все-таки построили. А Клейнмихель получил баронский титул. Из чего ясно, что тактика князя Меншикова приносила плоды не всегда. Но сам он говорил «почти всегда». Он был из тех, кому стакан всегда наполовину полон, а не наполовину пуст. Что, согласитесь, обычно нравится людям. Доклад его государю об Афганской кампании и состоянии дел в войсках выглядел так:
— …Да, кстати. Князь Туркестанский. Гюленша дала ему отставку.
— Ну! — Оловянный взор императора блеснул интересом.
— Туркестанский, желая оправдать дарованный вашим величеством титул, застрял в афганских горах. Все рыскает с армией в поисках неприятеля. Друг друга пощипывают, и так уже который месяц. Говорят, что…
— Что же мадемуазель Гюлен? — нетерпеливо перебил император. — Еще горюет? Уже нет? Кто новый счастливец?
Князь Меншиков со сдержанным достоинством поклонился. Джентльменская улыбка в усы развеивала последние скабрезные сомнения.
— О, — поудобнее уселся в кресле император. Он ждал подробностей.
— Так вот, Афганская кампания, ваше величество, — искусно напомнил Меншиков.
Император поморщился, замахал рукой, как будто над ухом звенел невский комар, известный своим противным голосом:
— А к черту, к черту Афганистан. Закругляйтесь!.. Так что Гюлен?
На том все и кончилось.
* * *
Горы нависали темными громадами. Звезды были холодны, как иней. Она поглубже сунула руки в муфту — вынимать их не хотелось. Сквозь расщелину дорога внизу кремнисто блестела, заставляя всякого культурного русского вспомнить строки Лермонтова. Но дама этим языком не владела. А русских здесь не было. Отступили. В этом вся причина… Причина, по которой она мерзнет.
Ступни в козловых ботинках окаменели. Холод забирался под колокол юбки, и по ногам, к самым панталонам, пробегали молнии озноба. Зубы начали выстукивать дробь. Наконец она их увидела! Красные мундиры в темноте казались фиолетовыми. Пышные высокие плюмажи напоминали меховые шапки пехотинцев, но она уже научилась различать их даже в темноте. Блестели дула орудий, стволы винтовок и дудки волынок. Ночь была впереди. Они шагали бодро. Ать-два. Левой-правой. Неутомимые, неуязвимые. Равнодушные к холоду. Она не удержалась от улыбки. Грустной и нежной — почти материнской.
Милые создания.
Но пора.
Скоро рассвет. А петухов здесь нет. Вот и приходится все самой, все самой…
Она выпростала из муфты руку. Блеснул между пальцами свисток.
Высокий звук пробил в ночной тишине отверстие с игольное ушко.
Строй остановился. Негромкие команды офицеров тут же сменились бряцанием: затягивали ремни, оправляли палаши. Смирно!
Первыми оттолкнулись от земли солдаты арьергарда. Движение бежало по колонне с конца в начало — точно невидимые пальцы отдирали ленту. Воздух заполнился шуршанием и треском, как от стаи саранчи.
Дама терпеливо разглядывала носки своих башмаков — чтобы опять не увидеть ненароком в небе такого, что оскорбит свойственную ее полу стыдливость, ибо шотландские стрелки (за исключением офицеров) не имели обыкновения носить панталон или «невыразимых».
Выждала достаточно. Подняла подбородок. Черные точки людей в воздушной тьме были едва видны. Помахала небу рукой в перчатке, а потом ею же опустила с полей шляпы на лицо плотную вуаль. Ощутила на губах ее холодное сетчатое прикосновение. Сдула:
— Бр-р-р-р.
Хотелось к огню, к камину, к чаю.
* * *
Доктора Даля полковник нашел у хирургической повозки. Доктор сидел на перевернутом ведре, в котором обычно выносили ампутированные руки и ноги. Курил трубку. Он так устал, что не вскочил, не поздоровался. Только скосил на Тучкова глаза.
Все они устали. Устали не сегодня. Устали за много недель. Какая странная эта кампания. Ночные бои.
А днем тишина, от которой в голове какой-то стеклянный шум. Верно говорят про англичан: все они малость ку-ку. Так и самому спятить можно. Тучков сел рядом с доктором прямо на землю. Едва тело перестало двигаться, его сразу начало клонить в сон.
Отступление как раз было легким. Неприятель не клевал вслед. Тучков даже задумался: а не сделал ли неприятель то же самое? Не отступил ли? Кому она нужна, эта земля: голая, студеная, каменистая… Для всех чужая. Кроме коз и облаченных в халаты бородачей с их окутанными чадрой женами.
Тучков вынул портсигар. Рукава доктора были закатаны до локтей. Кожа на руках шелушилась. Полковник посмотрел на красные шелушащиеся пятна. Они ему страшновато напомнили…
— От частой... — перехватил его взгляд доктор.
Он не был уверен, поймет ли Тучков слово «дезинфекция». Не похоже было, поэтому пояснил: — От частого мытья.
— Нашли где блистать чистотой, — криво усмехнулся Тучков, папироса в углу рта. — В афганском Туркестане. Дам здесь нет.
Врач мотнул головой:
— Не для дам. Для асептики.
На сей раз непонятное слово выскользнуло. И Тучков тут же в него уперся:
— Не понял.
Даль вздохнул. Сил не было объяснять, но пришлось:
— Теория эта не доказана. Вернее, мы располагаем только эмпирическими наблюдениями. У врачей, которые моют спиртом, хлором или хотя бы настойками свои руки и инструменты, пациенты и раненые выздоравливают лучше. Почему — никто не знает.
— В жизни много непонятного, — с дальним прицелом заметил Тучков.
Подступить к интересной ему теме он решил осторожно — пробуя на верность каждый шаг. Слишком дикими казались ему собственные мысли. Хотелось с доктором поделиться. Получить, так сказать, научное мнение. Но не хотелось, чтобы доктор потом пустил слух, будто он, Тучков, спятил.
Оба выпустили дым.
— Некоторые болезни, например, — тверже добавил Тучков.
— О да, — с энтузиазмом согласился доктор.
Тучков сделал следующий шаг — не сводя глаз с усталого лица врача:
— Тропические, например.
— О да!
Полковник оживился:
— Вот я так и подумал! Кто его знает. Их то есть. Шотландцев этих. Горные стрелки. То они в Индии. То они в Африке. То в Вест-Индии. Солдат там, куда пошлют, верно? Правь, Британия, морями, как говорится. Верно? Над Британской империей, пишет «Петербургская газета», никогда не заходит солнце. Прикажут — и отправишься дальше чем на три буквы. Верно? В Африку или в Вест-Индию. Бес его знает, что они там за болезни подхватить могли. Шотландцы эти. В тропиках. В джунглях. Верно?
Доктор смотрел ему в лицо и молчал.
«Решил, что я того. Ку-ку. Не надо было с ним про болезни», — пожалел было Тучков. Как вдруг доктор спросил:
— Вы слыхали о вампирах, полковник?
— Виноват? — Тучков слегка обиделся, что доктор столь неучтиво переменил тему.
Взор Даля загорелся.
— Вернее, читали? В английских романах? Люди — и не люди. Выглядят как люди. Вампиры действуют по ночам. Неуязвимы для обычного оружия. Но солнечный свет для них убийственен. Питаются кровью… Вспомните, сколь часто находили мы в горах трупы коз с разорванным горлом. Сначала я думал, волки. Но ведь волков-то мы ни разу не видели. Не слышали воя. Не находили даже волчьих экскрементов... — И прежде, чем Тучков ответит обычное свое «не понял», быстро перевел для него на более понятный русский: — То есть говна.
— Виноват... — Тучков оторопел. На папиросе его нагорал столбик пепла. Потом упал, и тогда полковник опомнился: — Вы хотите сказать, против нас сражаются… сражались… не шотландские горные стрелки, а — вампиры?
— Да, — мотнул головой Даль, — то есть нет, — кивнул. Потряс головой, будто уповая, силясь толчком случая привести мысли в порядок, которого им так не хватало. — В форме шотландских горных стрелков, да. Помните того несчастного? Раненого? Все это сталось с ним после чесночной настойки! А ведь чеснок для вампиров…
— Виноват, — теперь уже раздраженно оборвал Тучков. — Вы сочинитель, господин Даль?..
«…Или врач?» — собрав последние остатки учтивости, не спросил.
Даль покраснел.
— Я пробую… сочинять... — смущенно выдавил доктор, — время от времени… разные… гм… истории. — Выдохнул и выпалил как на духу: —Но у меня нет таланта.
Тучков вскочил. Затушил о каблук и отбросил недокуренную папиросу — пропало желание и курить, и беседовать.
— Оно и видно, господин Даль. Оно и видно.
Он счел излишним уточнять: если тяготы службы в горном Туркестане оказались для вас таковы, что… Это было очевидно: под напором трудностей доктор спятил. Ку-ку.
Даль проводил взглядом спину — даже по осанке видно было, что Тучков возмущен. Не понял, эх, — Даль выпустил клуб дыма. Глядел сквозь сизую завесу, думал.
— …Или я плохо ему объяснил? Я сам-то понимаю? Да, писателишка я скверный. Бесталанный. Ну и пусть. Зато я вижу — почти как настоящий. Что с того, что не могу придать своим прозрениям форму. Что слова мои лишены настоящей силы… Видеть — тоже дар. Я — свидетель. Моего воображения хватает, чтобы допустить: немыслимое — существует. Невозможное — возможно.
— Яшка! — донесся голос Тучкова. — Ты говно вынес?
А Тучков прав. Вернее, «Петербургская газета». Над Британской империей уже и так не заходит солнце — когда ее восточный край погружается в темноту, на западном день только занимается. Она уже и так владычица полумира.
Я бездарен, да. Но кое-что мне все же дано. Дар слышать зов. Воображение. Ровно столько воображения, чтобы вместить одну простую истину: у кого уже есть полмира, тому подай весь.
Есть демоны, которые никогда не сыты. Демоны неутолимого желания.
Здесь и сейчас это не кончилось.
Даль встал. Выколотил трубку о каблук. Сунул в карман.
Он знал, что делать.
— Ну? — гремел в отдалении Тучков. — Пушкин за тебя говно, что ли, выносить будет?
Даль остановился, точно налетел на невидимую стену.
«Пушкин», — прошептал. Пушкин. Вот чей дар… Вот чьи слова… Вот чья сила была бы способна…
Но сперва нужен хороший врач. Который не проболтается. Даль призадумался, поскреб подбородок.