Издательство «Альпина.Проза» представляет роман Антона Секисова «Комната Вагинова».
«Комната Вагинова» сочетает в себе мистический триллер и черную комедию, действие ее разворачивается в петербургской коммуналке. Молодой филолог Сеня решает заселиться в квартиру на набережной канала Грибоедова, ту самую, где жил писатель Константин Вагинов, чтобы написать его биографию. Соседями его оказываются весьма странные персонажи: полубезумный одинокий поэт, девушка, ведущая блог про своего енота, итальянец-алкоголик и отрешенный любитель античной философии. А за дверью одной из комнат кто-то насильно удерживает девушку. Удастся ли ей освободиться?
Новая книга Антона Секисова («Кровь и почва», «Бог тревоги», «Зоны отдыха») относится к «петербургскому тексту». Ее герои неизбежно испытывают влияние духа места — пространства, где всё происходящее уже предопределено, насквозь пронизано абсурдом, а грань между реальностью и галлюцинацией стирается. Текст «Комнаты Вагинова» филологичен и наполнен многочисленными аллюзиями и отсылками к романам самого Вагинова. Но даже незнакомый с его творчеством читатель оценит и мастерски закрученный сюжет, который держит в напряжении до самого конца, и присущую автору манеру, полную иронии и сатиры.
Предлагаем прочитать фрагмент романа.
Рюмочная находится сразу же за углом, но компания пробирается к ней целую вечность. Движение затрудняют сугробы, ветер и почти что кромешная темнота: ни единой горящей вывески или фонаря, пустые, местами разбитые окна в домах дореволюционной постройки. Сергачев смотрит на Сеню с все возрастающим интересом, с улыбкой влюбленного, сгорающего от нетерпения. Время от времени он порывается заговорить о поэзии — но тут налетает новый порыв ветра и заталкивает ему в рот горсть снега. Сергачев закашливается. Он часто поскальзывается в своих утепленных кроссовках и один раз все-таки падает на брусчатку, но мгновенно подскакивает, бодро отряхиваясь. Сергачев всем видом пытается показать, что ничего страшного не случилось, хотя на секунду его лицо искажает гримаса боли и он начинает прихрамывать.
Рюмочная называется «Елочка». Поблекшая вывеска как будто украдена из детского сада: игривый шрифт, разноцветные буквы с гирляндой. Внутри высокие круглые столики, тусклые лампы, музыкальный автомат с погасшим экраном, переносной телевизор над стойкой.
За стойкой — блондин средних лет с волевым подбородком, похожий на милиционера из советского фильма. Он глядит куда-то мимо вошедших, как будто надеясь рассмотреть за их спинами действительно важных гостей. Посетителей много, и все они на одно лицо: мужчины за сорок, в поношенной серой одежде, с землистыми лицами жителей катакомб.
«Наше терпение лопнуло», — вдруг говорит высокий простуженный голос из телевизора.
Сеня становится в очередь и изучает меню, в котором преобладают водка и бутерброды из двух ингредиентов. Он намерен придерживаться строгого плана: поощрять Сергачева читать стихи, высказывать комплименты, минимизировать количество употребляемой водки. Неожиданно Сеня оказывается перед барменом.
— Раньше здесь было кафе-мороженое, — сообщает он Сене, наполняя графин. Сеня изучает подбородок бармена, монументальные скулы. — Еще в советское время. Отсюда наше название — «Елочка».
С этим новым знанием Сеня оглядывает посетителей. Он воображает, что вместо рюмок водки перед ними стоят розетки с пломбиром и посетители со своими угрюмыми землистыми физиономиями ковыряют ванильные шарики. На стенах видны поблекшие изображения воздушных шариков — очевидно, уцелевшие от кафе-мороженого. Кафе-мороженое, захваченное пожилыми зомбиобразными алкоголиками. А может, это те же постоянные посетители, которые повзрослели, — и место повзрослело заодно с ними.
Сергачев с Гаэтано расположились за столиком возле входной двери. Гаэтано сразу молча берется за дело: наливает рюмку за рюмкой и выпивает, ни с кем не чокаясь. Его лицо немедленно становится красным, на лбу выступают крупные вены, и теперь он напоминает тяжеловеса, который идет на рекорд.
— Я учусь у Гаэтано жизни, — говорит Сергачев, стаскивая с головы шапку. — Европейцы не обсуждают большие темы. Религия, философия. Для них это слишком пошло. Нужно говорить о простых вещах. И в стихах тоже. Понимаешь, особая ценность рутины, всего повседневного.
Он достает из кармана блокнот и начинает листать страницы. «Сейчас он будет читать стихи», — понимает Сеня. Вот так начинается поэтический вечер — внезапно, без предупреждения и плавного перехода. Пролистав примерно до середины, Сергачев декламирует:
У тебя скопились грязные вещи,
И ты запускаешь стиралку,
Но засыпаешь,
Не дождавшись окончания стирки.
— О, — произносит Сеня.
— Так и нужно — без украшения, — говорит Гаэтано тоном ценителя дорогого вина.
Все идет по плану: Сергачев читает стихи, Сеня слушает, Гаэтано пьет за троих. Сеня просто великолепен в роли умного слушателя. Когда Сене было лет восемь, отец взял его на свою лекцию о способах разработки рудных месторождений. Сеня не понял ни единого слова, включая предлоги, но сидел на первом ряду с таким вдохновенным видом, что несколько человек после лекции сообщили отцу: «У вас растет вундеркинд, настоящий гений».
Сеня чувствует, что и сейчас молчать с глубокомысленным видом у него получается первоклассно. Сергачев распаляется, читая свои короткие произведения о глажке белья, прогулке по супермаркету, засорившемся стоке. Сене начинают искренне нравиться эти простые стихи без рифмы. У Сергачева заканчивается блокнот, он находит какие-то другие стихи в интернете, прочитывает и их. Он начинает объяснять ту или иную строку, это приводит его к рассуждениям о сути и назначении поэзии. В речи Сергачева все отчетливее звучат властные, строгие нотки — кажется, он вот-вот заставит Сеню конспектировать свои высказывания.
Сеня догадывается, что переусердствовал, изображая заинтересованность. Сергачев уже ведет себя так, как будто общается с личным биографом. Возможно, Сергачев незаметно внушил себе, что новый жилец коммуналки въехал сюда, чтобы писать ЖЗЛ не о Вагинове, а о нем — поэте, обманутом дольщике. В планы Сени не входит разубеждение Сергачева, возвращение его в область реального — остается только надеяться, что он не зайдет в своей мании чересчур далеко.
Вдруг Сергачев говорит:
— Еще мало кто это понимает, но я делаю революцию в русской поэзии. Ведь, по сути, кто наши революционеры? Пушкин и Хлебников. И вот теперь я. Но это ужасно мало кто понимает.
Сеня оглядывается и замечает, что Гаэтано куда-то исчез. Посетители так и стоят без движения. Сеня смотрит на одного из них — насупленного, с черными взлохмаченными бровями и со стертой линией губ.
Он очень похож на историка Юрия Кнорозова. Этот ученый-фанатик, спиваясь в петербургской клетушке, расшифровывал письмена цивилизации майя. Может, и этот мужчина, вцепившийся в рюмку, тоже работает над чьими-то древними письменами у себя в коммуналке: алфавитом критян, хеттов? В это верится слабо, но какую-то тайную жизнь мужчина с бровями точно ведет. Возникает предчувствие: каждый из посетителей рюмочной скрывает что-то постыдное или даже противозаконное. Наверняка если полицейские наугад вломятся к любому из посетителей экс-кафе-мороженого «Елочка», то сразу найдут материалы для уголовного дела, и не одного.
— Это из-за того, что я живу в Петербурге, — жалуется Сергачев. — Все, что совершается в Петербурге, происходит как будто не по-настоящему, как во сне.
Интересно, а Сергачев когда-нибудь вспоминает о жене, детях, о своем не введенном в эксплуатацию доме? Кажется, даже ядерный взрыв не умерит его поэтический энтузиазм. Наконец Сене удается найти Гаэтано. Он слоняется между столиков с камерой и фотографирует посетителей. Гаэтано ведет себя достаточно нагло: сует объектив прямо в лица, нависает над столиками, что-то бормочет по-итальянски, щелкая затвором. Но никто не выказывает возмущения, даже, похоже, вовсе не замечает назойливого итальянца. Он возвращается к столику и выпивает очередную рюмку, а потом снова уходит.
— Послушайте, — Сеня обращается к Сергачеву, — а вы что-нибудь знаете про ту комнату, в которой никто не живет? Лена вроде бы говорила, что там хранятся шубы хозяйки.
Во взгляде Сергачева читается удивление: какое отношение это имеет к поэзии, к его творческому пути, к происходящей прямо сейчас революции в русском слове? Но он слишком воспитан, чтобы на это указывать.
— Никаких шуб в той комнате нет, — говорит Сергачев. — Просто Анна Эрнестовна в ней никого не селит.
— Но почему?
Сергачев чешет череп, покрытый коростами.
— Обычное суеверие. Кто-то из бывших жильцов покончил с собой, потом была банальная поножовщина со смертельным исходом, потом эта комната вроде сгорела вместе с жильцами, если не путаю, — короче, все это было очень давно, но Анна Эрнестовна считает, что у комнаты нехорошая аура.
«Нехорошая аура» — это словосочетание Сеня слышит уже второй раз за сутки. Похоже, у жильцов коммуналки оно в ходу, они употребляют его по поводу и без повода, и не всегда в верном контексте.
Сеня пытается выяснить подробности, но Сергачев не отвечает. Он о чем-то задумывается, и его лицо опять становится жутким — как у одичавшего монаха, жрущего голубей вместе с перьями, еще живых. Странная нестыковка: либо Лена, либо Сергачев врет о пустующей комнате. Но зачем им это вранье? К столу опять возвращается Гаэтано, без своей камеры, с мокрым лицом и красными страдальческими глазами. Какое-то время он изучает поверхность стола с траурной сосредоточенностью, как будто пытаясь опознать труп. Потом поднимает взгляд на посетителя за столиком по соседству. Это одинокий грузный мужчина с борсеткой.
— Ненормально, — вдруг говорит Гаэтано, тыча пальцем в борсетку. — Что за уродство? Как это называется?
— Это борсетка, — приглушенным голосом говорит Сергачев и отставляет от Гаэтано рюмку.
— Борсетка, — повторяет с брезгливостью Гаэтано. — Просто какой-то бред.
Мужчина поворачивает лицо в сторону Гаэтано. Сеня ожидает увидеть ожесточенную гримасу, но посетитель с борсеткой рассеянно смотрит на Гаэтано и улыбается, как будто на него воинственно тявкает шпиц или чихуа-хуа.
— А где твоя камера, Гаэтано?
— Ненормально, — говорит Гаэтано и тянется к почти пустому графину. От сравнительно небольшой дозы водки он переживает метаморфозу за метаморфозой.
В начале вечера Гаэтано вел себя как флегматичный и отстраненный турист, потом превратился в назойливого энергичного папарацци, а теперь стал трудным подростком, ищущим неприятностей. Он начинает отпускать громкие комментарии по поводу внешнего вида посетителей и бармена: их кошельков, курток, слишком крупных или устаревших телефонов, неправильного, чересчур грубого строения лиц. Гаэтано повторяет одни и те же слова с сильным акцентом:
— Ненормально. Ужас. Позор. Бред.
Никто из посетителей не собирается вступать с Гаэтано в конфликт, и все-таки Сергачев поспешно выводит его на улицу. Тут же, у входа в рюмочную, стоят двое мужчин с лопатами, которые пытаются откопать нечто, затерянное в сугробах. В своей бледно-зеленой парке с капюшоном один из мужчин напоминает ликвидатора аварии на ЧАЭС.
— Какой-то бред, — говорит Гаэтано. — Что они делают, эти уроды?
Двое с лопатами то ли не слышат, то ли сознательно игнорируют Гаэтано и продолжают копать. В агрессии Гаэтано есть что-то отчаянное и мрачное — он начинает напоминать привидение, которое безуспешно пытается достучаться до мира живых.
Вероятно, чтобы избежать возможных конфликтов с прохожими, Сергачев ведет соседей по другому маршруту — через Никольский собор. Вокруг низкие дома с обрезанными углами, пустые окна, разбитые фонари, монструозные, отливающие синевой сосули. Эти трое как будто идут по заброшенным декорациям фильма о годах Гражданской войны.
На одном из окон висит растяжка с номером телефона — логично предположить, что это номер агента или собственника квартиры, выставленной на продажу. Но в странной атмосфере района кажется, что телефонный номер — приглашение к беседе на отвлеченные, философские темы, к абсурдному разговору незнакомых людей посреди ночи.
Уже почти добравшись до дома, соседи замечают Артема. Он стоит под мостом, на гранитном причале, и глядит на ледяную поверхность канала, слегка пригнувшись и засунув руки в карманы милитари-куртки.
Артем до последнего не видит соседей, не реагирует на оклики Гаэтано и приходит в себя, только когда Сергачев хлопает его по плечу. Артем торопливо достает из кармана руку для рукопожатия, и в этот момент у него выпадает блистер с таблетками. Сеня и не заметил бы этого, если бы не поспешность, с которой Артем кинулся поднимать блистер. Артем явно не хотел, чтобы кто-нибудь прочитал название препарата. Может быть, что-то связанное с эректильной дисфункцией или венерическим заболеванием?
— А Гаэтано опять напился, — говорит Сергачев тоном школьного ябеды и разводит руками. — Такой уж он человек.
— Похоже, он потерял камеру, — добавляет Сеня.
Артем оглядывает Гаэтано с сомнением. С неба медленно падает крупный снег, как в американских фильмах про Рождество. Кто-то невидимый на другой стороне реки сплевывает и сморкается.
— Гаэтано никогда ничего не теряет и не забывает, — произносит Артем. Он берет Гаэтано за плечи и разворачивает на сто восемьдесят градусов. Спокойно, без тени смущения расстегивает рюкзак, начинает копаться в вещах и почти сразу находит камеру. — Ну вот. Как я и говорил.
Гаэтано икает, приближается к самому краю набережной и застывает — с приспущенными штанами, расстегнутым рюкзаком, никогда ничего не теряющий, держащий все под контролем. В голове Сени возникает картина: Артем в его комнате так же спокойно, бесцеремонно достает вещи из сумки, нюхает, щупает, читает дневник, смотрит фото и листает сообщения на ноутбуке, перебирает трусы в шкафу, роняет, сует их обратно на полку. Анна Эрнестовна, Сергачев и Артем — всех их очень легко представить в качестве взломщиков.
Сене становится интересно, что Артем так внимательно изучал, затаившись во тьме под мостом, как одинокий тролль. Оглядевшись, Сеня сразу же видит на замерзшей поверхности следы чьих-то лап — необычно крупных, трехпалых. Следы тянутся от одного края реки к другому и обрываются возле каменных львов на мосту. Можно подумать, что львы и оставили эти следы: перешли канал по воде, слегка срезав маршрут, и запрыгнули на пьедесталы, снова застыв как ни в чем не бывало.
— Там какие-то странные следы на снегу, — говорит Сеня, обращаясь к Артему. Артем глядит на Сеню безо всякого выражения. — Такое впечатление, что их оставили эти львы. Как будто они ожили, прошлись по Неве и вернулись на место. Смотрите, следы прямо ко львам тянутся.
Снег усиливается. Соседи стоят без движения, игнорируя наблюдения Сени.
— Но даже если представить, что памятники способны ходить, у них не совпадут отпечатки с этими следами, — продолжает Сеня. — У львов другое строение лап. Я не присматривался специально, но у них вроде бы четырех- или даже пятипалые лапы. Если уж исходить из версии, что эти следы оставили памятники, то я бы подумал на тех гаргулий с фасада дома с часами. Дом городских учреждений, кажется? На Садовой улице. Я обычно не приглядываюсь к таким деталям, но тут почему-то отметил, что у них по три пальца. Такие характерные пальцы, широко расставленные — очень запоминающиеся. Когтистые крылья, жуткие рожи с клыками — и эти лапы. В ночной подворотне точно не хочется встретить этих ребят.
