Институт демографии Государственный университет Высшая школа экономики | ||
 |  | ЭЛЕКТРОННАЯ ВЕРСИЯ БЮЛЛЕТЕНЯ |
101000, Москва, Покровский бульвар, д. 11; Факс (495) 628-7931 | ||
Над темой номера работал Ростислав Капелюшников
В начале 1990-х годов, как и сейчас, в российском обществе царил страх перед перспективой сверхвысокой безработицы. Им были охвачены буквально все — правительство и его политические оппоненты, экспертное сообщество, средства массовой информации, рядовые граждане. Как и сейчас, этот страх подпитывался ожиданиями грядущих социальных и политических потрясений. Казалось очевидным, что безработица в России не может быть меньше, чем в США в годы Великой депрессии, — то есть порядка 25%. Эксперты соревновались в том, кто даст самый леденящий кровь прогноз. Практически ни у кого не было сомнений, что в сфере занятости российскую экономику ждет неминуемая катастрофа, и вопрос заключался лишь в том, можно ли хоть как-то смягчить ее последствия.
Однако предсказаниям прогнозистов-катастрофистов не суждено было сбыться. Развитие российского рынка труда пошло по совершенно иному пути. Несмотря на глубокий и затяжной экономический кризис на нем не наблюдалось ни всплеска массовых увольнений, ни резкого падения численности занятых, ни взрывного роста открытой безработицы — ничего, что подходило бы под определение «катастрофы». Это дало основание подозревать, что мы имеем дело не со случайной аберрацией, а с системной реакцией — с чем-то, что заслуживает названия «модели».
В эволюции российского рынка труда легко различимы два четко очерченных этапа: первый (1991-1998 гг.) стал отражением глубокой трансформационной рецессии, второй (1999-2008 гг.) — энергичного посттрансформационного подъема. Но и на том, и на другом его поведение сохраняло явные признаки «нестандартности».
Острейший финансово-экономический кризис, заявивший о себе во второй половине 2008 года, обозначил начало нового, третьего этапа и на этом этапе, как уверенно предсказывают многие эксперты, все будет происходить иначе — совершенно не так, как раньше. Это «не так» предполагает, что теперь ситуация станет развиваться по более или менее хрестоматийному сценарию: спад производства => немедленная волна массовых увольнений => резкий скачок безработицы => и в том случае, если этот скачок окажется очень сильным, то эскалация социальных конфликтов и дестабилизация политической обстановки.
К примеру, Ф. Прокопов (РСПП) убежден, что в условиях нынешнего кризиса «будет совершенно другая тенденция», чем в 1990-е годы [1]. По мнению Е. Гонтмахера (ИМЭМО РАН), к концу 2009 г. безработица в России «почти наверняка поднимется до 12-15%» и, следовательно, при неблагоприятном развитии событий она окажется выше, чем на пике переходного кризиса в 1998-1999 гг. [2]. Б. Кравченко (ВКТ) выражает сомнение, удастся ли государству справиться с пятнадцатипроцентной безработицей, которую он характеризует как «критическую» с точки зрения сохранения социальной стабильности [3]. А. Макаркин (Центр политических технологий) предупреждает, что, «если безработица примет массовый характер и превратится в обвальный процесс, это может перерасти в серьезный политический кризис» [4]. Явно или неявно алармистские высказывания такого рода — а их число множится с каждым днем — подразумевают, что модель рынка труда, утвердившаяся в предыдущие десятилетия, либо уже прекратила, либо вот-вот прекратит свое существование.
Насколько оправдан этот вердикт? Можно ли считать его самоочевидным и не требующим особых доказательств? Действительно ли сегодня есть основания говорить о полном сломе действовавшей ранее модели рынка труда, о кардинальном изменении ее институциональных и функциональных характеристик? Пойдет ли адаптация привычными путями, опробованными еще в 1990-е годы, или же вместо этого следует ожидать обвального сброса занятости и быстрого разрастания безработицы? Насколько вероятен скачок безработицы до отметки 15% или даже более высоких значений? И, наконец, может ли резкое ухудшение в сфере занятости спровоцировать волну острых социальных конфликтов, как этого опасаются многие?
Представим вначале схематический «портрет» российской модели рынка труда в том виде, в каком она сложилась и действовала в предыдущие десятилетия, а затем, во второй статье, перейдем к обсуждению того, как эта модель ведет себя в ситуации конца 2008-начала 2009 годов.
С самого начала следует оговориться, что российская модель рынка труда [5] никем не конструировалась «сверху», по заранее составленному плану. Она складывалась спонтанно, под воздействием решений, принимавшихся независимо друг от друга государством, предпринимателями и работниками. Их накладывающиеся реакции зачастую приводили к результатам, которые никем не прогнозировались и для всех оказывались неожиданными. Однако с ходом времени сквозь них все отчетливее проступали контуры внутренне согласованной и по-своему целостной системы, вполне заслуживающей того, чтобы называться «моделью». Каковы же ее главные отличительные черты?
В сжатом виде особый алгоритм функционирования российского рынка труда иллюстрирует рис. 1, на котором представлены траектории изменения ВВП и числа занятых в отечественной экономике за период 1992-2007 годов. Как можно заключить из этого графика, занятость в российских условиях всегда оставалась достаточно устойчивой и не слишком чувствительной к экономическим шокам (причем как отрицательным, так и положительным). Связь между динамикой выпуска и динамикой занятости была на удивление слабой: как бы быстро ни падало или ни росло производство в те или иные годы, число занятых при этом почти не менялась. Так, его снижение в кризисный период развития российской экономики составило порядка 15%, что было явно непропорционально масштабам падения ВВП, которое, по официальным оценкам, превысило 40% (в нижней точке кризиса). Таким образом, каждый процентный пункт сокращения выпуска сопровождался сокращением занятости всего лишь на 0,3-0,35 процентных пункта. (В большинстве других постсоциалистических стран ситуация складывалась иначе: в них между темпами экономического спада и темпами падения занятости поддерживался примерный паритет.) Сходная асимметрия наблюдалась затем и на стадии подъема. В посткризисный период ВВП вырос почти на 85% (по отношению к уровню 1998 года), тогда как число занятых увеличилось лишь на 7-8%. Высокую степень автономии занятости по отношению к любым встряскам в экономике можно считать едва ли не главной функциональной особенностью российской модели рынка труда, ее «фирменным знаком».
При сохранении занятости более или менее неизменной естественно ожидать, что и безработица должна быть не слишком высокой. Как показывает рис. 2, в российском случае это действительно было так. В России траектория изменения безработицы была плавной, без каких-либо резких скачков, вызванных разовыми выбросами на рынок труда больших масс работников. Лишь на шестом году рыночных реформ общая безработица (по методологии МОТ) превысила уровень 10%, а точка максимума — 13,3% — была достигнута в 1998 году. Приняв во внимание глубину трансформационного кризиса, трудно не придти к выводу, что на протяжении всего переходного периода безработица удерживалась в ней на непропорционально низкой отметке. Но стоило российской экономике вступить в фазу оживления, как показатели общей безработицы быстро пошли вниз, уменьшившись к середине 2008 года более чем вдвое — до уровня 5,5-6%.
В России общая безработица никогда не достигала пиковых значений, характерных для многих других реформируемых экономик (рис. 3), — и это несмотря на гораздо большую глубину и продолжительность переходного кризиса. Это преимущество сохранялось ею и позже, в условиях активного экономического роста. Так, накануне нынешнего кризиса Россия входила в группу стран-лидеров на постсоциалистическом пространстве с наиболее благополучной ситуацией в сфере занятости. (Для сравнения: в Польше, Словакии и Болгарии безработица на протяжении большей части 2000-х годов вплотную приближалась к отметке 20%).
Что касается регистрируемой безработицы, то в российских условиях она по международным меркам всегда оставалась поразительно низкой. На протяжении всего пореформенного периода она колебалась в узком диапазоне, не выходя за пределы 1,4-3,5%, и, например, по состоянию на середину 2008 г. ее уровень составлял менее 2% (рис. 2). В этом отношении Россия выступала абсолютным «рекордсменом»: такими устойчиво низкими показателями регистрируемой безработицы не могла похвастаться никакая другая постсоциалистическая страна (рис. 4).
Важной особенностью российского рынка труда был устойчивый разрыв, между общей и регистрируемой безработицей, достигавший в различные годы от трех до семи раз (рис. 2). Еще существеннее, что общая и регистрируемая безработица изменялись по явно не совпадающим траекториям: к примеру, пик первой (13,3%) был достигнут в 1998 году, тогда как пик второй (3,5%) двумя годами раньше — в 1996 году. Это означает, что число зарегистрированных безработных начало снижаться тогда, когда число безработных, измеренное по методологии МОТ, все еще продолжало расти. И, наоборот: в посткризисный период можно обнаружить несколько эпизодов, когда, несмотря на непрерывное снижение численности «мотовских» безработных, численность зарегистрированных безработных начинала вдруг увеличиваться.
Эти расхождения можно рассматривать как наглядное подтверждение того, что российская регистрируемая безработица — в значительной мере рукотворный феномен. Как показывают многолетние наблюдения, ее динамика всегда определялась не столько объективной ситуацией на рынке труда, сколько организационными и финансовыми возможностями Государственной службы занятости (ГСЗ), отвечающей за поддержку безработных. Когда возможности ГСЗ расширялись, регистрируемая безработица начинала быстро идти вверх — что бы в это время ни происходило в экономике; когда они сужались, регистрируемая безработица начинала быстро идти вниз — опять-таки вне прямой связи с общей ситуацией, которая в это время складывалась в экономике.
Возникает вопрос: в чем причины относительной стабильности занятости и отсутствия высокой безработицы, как российскому рынку труда удавалось этого достигать?
Предположение, которое, на первый взгляд, представляется наиболее правдоподобным и которое 1990-е годы было в большом ходу, — это низкая межфирменная мобильность рабочей силы, унаследованная российским рынком труда от прежней, советской системы. Казалось естественным, что российские работники должны бояться выхода на открытый рынок и всеми силами держаться за имеющуюся у них работу — какой бы непривлекательной она ни была. Не менее естественным казалось и то, что российским предприятиям должны быть свойственны «нерыночные», патерналистские установки и что поэтому они должны до последнего противиться увольнению своих работников — каким бы плохим ни было их экономическое положение. При таком бездействии с обеих сторон ни в относительной стабильности занятости, ни в отсутствии высокой безработицы действительно не было бы ничего удивительного.
Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что это объяснение, казалось бы, такое стройное и убедительное, не имеет ничего общего с реальным положением дел. Так, по интенсивности движения рабочей силы Россия оставляла далеко позади все другие постсоциалистические страны. Коэффициент валового оборота, рабочей силы, определяемый как сумма коэффициентов найма и выбытия, достигал в ней 43-62% для всей экономики и 45-65% для промышленности (рис. 5). Ежемесячно около 1 млн. работников приходили на предприятия и около 1 млн. работников их покидали; на протяжении каждого календарного года такому крупномасштабному «перетряхиванию» подвергалась примерно треть их персонала. Парадоксально, но в кризисные 1990-е годы российские предприятия проявляли неожиданно высокую активность при найме рабочей силы, тогда как в посткризисные 2000-е сохраняли неожиданное высокие темпы ее выбытия.
Другой, не менее парадоксальный феномен — доминирование добровольных увольнений (рис. 5). Увольнения по инициативе работодателей так и не получили на российском рынке труда заметного распространения. Предприятия обращались к ним лишь в самых крайних случаях — и не столько из-за своего предполагаемого «патернализма», сколько из-за чрезвычайно высоких издержек, связанных с проведением вынужденных увольнений. Даже в разгар кризиса частота таких увольнений оставалась ничтожной. Уволенные предприятиями работники составляли не более 1-2,5% от списочной численности персонала, или 4-10% от общего числа выбывших. Преобладали увольнения по собственному желанию, достигавшие 16-25% от списочной численности персонала, или 65-80% от общего числа выбывших. Даже с учетом возможной маскировки части вынужденных увольнений под добровольные, трудно усомниться, что подавляющую часть работников, покидавших предприятия, составляли те, кто делали это по собственной инициативе.
Но если объяснение, апеллирующее к низкой межфирменной мобильности рабочей силы отпадает, то тогда «нестандартное» поведение, которое в российских условиях демонстрировали показатели занятости и безработицы, должно объясняться действием каких-то иных, более фундаментальных факторов. Два из них представляются ключевыми. Это — гибкое рабочее время и гибкая заработная плата.
В пореформенный период развития российской экономики показатели рабочего времени колебались в широком диапазоне, причем как в сторону уменьшения, так и в сторону увеличения. Так, в промышленности среднее количество отработанных дней в расчете на одного рабочего уменьшилось за первую половину 1990-х годов более чем на целый месяц (рис. 6). Столь глубокий провал был сопоставим лишь с переходом с шестидневной на пятидневную рабочую неделю, осуществленным в СССР в начале 1960-х годов (только на этот раз сокращение продолжительности рабочего времени было реальным, а не «счетным», как в те годы).
В относительном выражении, как показывает рис. 7, продолжительность рабочего времени уменьшилась за первую половину 1990-х годов на 12% во всей экономике и на 15% в промышленности. Затем она стала столь же быстро подтягиваться вверх, увеличившись к 2008 году на 6% во всей экономике и еще сильнее — на 16% — в промышленности. Такой размах колебаний резко отличал ситуацию в России от ситуации в других постсоциалистических странах, где продолжительность рабочего времени оставалась практически неизменной как в период рецессии, так и в период последующего подъема.
Сжатие рабочего времени осуществлялось российским предприятиями в двух основных формах — переводов персонала на сокращенный график работы и вынужденных отпусков (рис. 8). Пик их использования пришелся на середину 1990-х годов, когда в режиме неполного времени каждый год могли трудиться до 6-7 млн. человек, а отправляться в вынужденные отпуска до 7-8 млн. человек [6]. (Ежемесячно эти формы вынужденной неполной занятости затрагивали тогда порядка 2-3 млн. человек). Однако сразу же после вступления российской экономики в фазу подъема они начали быстро выходить из употребления. Так, в 2007 году по сокращенному графику трудились лишь 0,2 млн. человек, а в вынужденные отпусках побывали лишь 0,4 млн. человек, что в относительном выражении было эквивалентно 0,5-1% списочной численности работников, занятых на российских предприятиях.
Легко понять, что высокая гибкость, которую демонстрировали показатели рабочего времени, должна была способствовать стабилизации занятости: если в плохие времена его продолжительность быстро уменьшается, необходимость в сокращении численности персонала в значительной мере отпадает; точно так же если в хорошие времена его продолжительность быстро увеличивается, потребность в привлечении дополнительной рабочей силы становится гораздо менее острой.
Однако еще более важным фактором, способствовавшим стабилизации занятости и сдерживанию роста безработицы, стала гибкая цена труда. В российских условиях ее гибкость обеспечивалась несколькими основными способами.
Во-первых, отсутствие обязательной индексации приводило к тому, что в периоды высокой инфляции сокращение реальной оплаты труда легко достигалось с помощью неповышения номинальных ставок заработной платы или их повышения более слабого, чем рост цен. Примечательно, что самые сильные «провалы» в динамике реальных заработков всегда приходились на периоды резкого ускорения инфляции, когда темпы роста цен далеко отрывались от темпов роста денежной заработной платы. По официальным оценкам, в кризисный период реальная оплата труда сократились в России примерно втрое. Это драматическое сокращение было фактически осуществлено в три «прыжка» и все они были спровоцированы сильнейшими негативными макроэкономическими шоками. Первый был связан с либерализацией цен в январе 1992 года, когда реальная заработная плата обесценилась на треть, второй — с так называемым «черным вторником» в октябре 1994 года, когда она уменьшилась более чем на четверть, и, наконец, третий — с августовским дефолтом 1998 года, когда ее снижение составило свыше 30% (рис. 9).
Возобновление экономического роста дало толчок возвратному процессу. Хотя и в этот период инфляция в России оставалась по международным меркам достаточно высокой, повышение номинальной заработной платы значительно ее опережало. Результатом стало энергичное восстановление реальной заработной платы с ежегодными темпами прироста до 10-20%. За весь посткризисный период реальная заработная плата «потяжелела» более чем втрое (по сравнению с уровнем 1999 года) — феноменальный рост, которого на начальной стадии оживления российской экономики никто не ожидал и никто не прогнозировал.
Во-вторых, весомую долю в оплате труда российских работников (25-40%) традиционно составляли и продолжают составлять премии и другие поощрительные выплаты. Особенность переменной части оплаты труда заключается в том, что ее величина может колебаться в широких пределах в зависимости от экономического положения предприятий и установок их менеджмента. Менеджеры вправе по своему усмотрению полностью или частично лишать таких выплат определенные группы работников или даже весь персонал в целом. За счет этого при ухудшении экономических условий деятельности предприятий оплата труда сразу устремляется вниз, тогда как при их улучшении — вверх. Подобная зависимость отчетливо прослеживается на уровне не только отдельных предприятий, но и целых отраслей: чем лучше экономическое положение той или иной отрасли, тем выше, как правило, оказывается в ней доля поощрительных выплат. Из табл. 1 видно, что, например, в двух самых процветающих российских отраслях — нефтегазовой и металлургической — величина премий и доплат даже превосходила величину основной заработной платы! Та же закономерность работает и в масштабах всей экономики: так, если в крайне неблагополучном 1998 году доля переменной части в фонде оплаты труда всех российских предприятий составляла около 25%, то в сверхблагополучном 2007 году почти 35%
| Доли отдельных составляющих в общем фонде оплаты труда: | |||
| тарифный заработок, должностной оклад | выплаты по региональ- ному регулиро- ванию | премии и доплаты | |
| Добыча нефти и газа | 26,5 | 36,9 | 36,6 |
| Металлургия | 40,7 | 15,9 | 43,4 |
| Машиностроение | 53,7 | 9,7 | 36,6 |
| Пищевая промышленность | 59,8 | 6,1 | 34,1 |
| Производство электроэнергии, газа и воды | 44,2 | 15,2 | 40,5 |
| Строительство | 55,9 | 14,3 | 29,9 |
| Торговля | 68,7 | 7,4 | 23,9 |
| Транспорт | 51,0 | 14,7 | 34,3 |
| Образование | 66,4 | 12,3 | 21,3 |
| Здравоохранение | 57,6 | 11,8 | 30,6 |
В-третьих, еще одним, «крайним» способом снижения реальной заработной платы служили задержки в ее выплате, которые, как показывает опыт, обычно выходили на первый план в периоды снижавшейся инфляции. Это, пожалуй, самый необычный элемент российской системы оплаты труда. С теоретической точки зрения его можно рассматривать как специфическую форму принудительного беспроцентного кредитования работниками своих предприятий, при которой сроки погашения определяются самими заемщиками.
Хотя проблема задержек заработной платы заявила о себе практически сразу после запуска программы рыночных реформ — в первые месяцы 1992 года, их пик пришелся на середину 1998 года, когда невыплатами оказались охвачены примерно три четверти всех наемных работников. В реальном выражении задолженность по заработной плате увеличилась в кризисные годы примерно в десять раз (рис. 10). Если в 1992-1993 годы она составляла менее пятой части месячного фонда оплаты труда всех предприятий, то к концу 1998 года уже свыше полутора месячных фондов. Другими словами, в пик кризиса рабочая сила обходилась российским предприятиям на 15-20% дешевле ее полной «контрактной» стоимости.
Переломным моментом в эволюции невыплат стало возобновление экономического роста, когда все основные индикаторы задолженности по заработной плате начали быстро улучшаться. К середине 2008 года она уменьшилась до менее чем 2% от месячного фонда оплаты труда, а охват работников невыплатами сократился до примерно 1%. Таким образом, в посткризисный период благодаря активному погашению «зарплатных долгов» проблема невыплат по существу утратила сколько-нибудь серьезное значение.
Наконец, максимальная степень «пластичности» характерна для скрытой оплаты труда, значение которой в российских условиях, по общему признанию, всегда было чрезвычайно велико. Согласно оценкам Росстата, даже в 2000-е годы неофициальные выплаты составляли около половины от официальной заработной платы (рис. 11). Как правило, именно скрытая оплата труда первой реагировала на любые перепады экономической конъюнктуры: ведь резкое сокращение или даже полное урезание «конвертных выплат» можно произвести практически мгновенно, поскольку никаких формальных обязательств по их предоставлению у предприятий нет. Важно отметить, что в отличие от переводов на неполное рабочее время, вынужденных отпусков или задержек заработной платы, в посткризисный период никакой устойчивой тенденции к свертыванию «теневых» выплат отмечено не было.
При резком ухудшении экономической ситуации все эти механизмы — инфляционное обесценение реальной оплаты труда, урезание премий, задержки заработной платы и сокращение «теневых» выплат — обеспечивали быстрое удешевлению рабочей силы с точки зрения предприятий. Это способствовало стабилизации занятости, предотвращая всплеск открытой безработицы. Улучшение экономической ситуации давало толчок обратным процессам. В результате как на негативные, так и на позитивные шоки российский рынок труда реагировал сходным образом — не столько колебаниями в численности занятых, сколько колебаниями в размерах оплаты труда.
Резкий контраст в поведении этих показателей отчетливо виден на рис. 9: если реальная заработная плата, как нетрудно заметить, чутко реагировала на любые, даже незначительные перепады экономической конъюнктуры, то численность занятых сохраняла по отношению к ним практически полный «иммунитет». По прерывистой, ломаной линии, отражающей динамику реальной заработной платы, мы могли бы в мельчайших подробностях реконструировать историю взлетов и падений российской экономики переходного периода, тогда как, глядя на ровную и гладкую линию, отражающую динамику занятости, нам едва ли удалось бы догадаться, через какие драматические испытания ей довелось проходить в эти годы.
«Визитной карточкой» российской модели рынка труда можно считать разнообразные нестандартные способы адаптации — работу в режиме неполного рабочего времени и вынужденные отпуска, вторичную занятость и занятость в неформальном секторе, задержки заработной платы и теневые выплаты, натуральную оплату и производство товаров и услуг в домашних хозяйствах населения. Эти приспособительные механизмы были спонтанно нащупаны самими рыночными агентами с тем, чтобы оперативно реагировать на неожиданные изменения экономической и институциональной среды. Чаще всего именно они принимали на себя первый удар, тогда как адаптация в более устоявшихся формах происходила позднее и благодаря этому приобретала более сглаженный характер.
«Нестандартность» не означает абсолютной уникальности таких приспособительных механизмов. Конечно, в различных модификациях они встречались и в других экономиках. Однако нигде больше их размах и разнообразие не были столь значительными, концентрация столь плотной, а укорененность столь глубокой, как в России.
С определенного момента эти способы адаптации начали восприниматься как повседневная рутина, как общепринятая практика, как норма трудовых отношений. И это не случайно. В отдельные годы почти четверть персонала российских предприятий переводилась на сокращенное рабочее время или отправлялась в административные отпуска; дополнительные подработки, по данным различных источников, имели 10-15% занятых; неформальной трудовой деятельностью (вне сектора предприятий и организаций) был занят каждый седьмой работник; в пиковые годы задержки заработной платы охватывали большинство работающего населения; неофициальная оплата достигала почти половины от официальной. Уникальным явлением была и остается занятость в домашних хозяйствах, где в пик аграрного сезона примерно 40% взрослого населения страны производит сельскохозяйственную продукцию на своих приусадебных и дачных участках. И хотя с началом подъема, как мы видели, некоторые из этих приспособительных механизмов начали выходить из употребления, другие по-прежнему продолжали активно использоваться, охватывая значительную часть российской рабочей силы.
Можно было бы предположить, что высокая степень адаптивности, присущая российскому рынка труда, стала возможной благодаря действующему в России рациональному, необременительному и легкому в исполнении трудовому законодательству. Однако это предположение оказывается прямо противоположным реальности. Все оценки жесткости/гибкости трудового законодательства, которые разрабатываются и публикуются различными международными организациями (такими как Всемирный банк, ОЭСР, МОТ и др.), свидетельствуют, что, с формально-правовой точки зрения, рынок труда, сформировавшийся в России, относится к числу наиболее зарегулированных. Так, по шкале жесткости законодательства о защите занятости, предложенной Всемирным банком, в 2007 г. Россия имела 44 балла по сравнению со средним показателем для развитых стран 30,8 балла. По шкале ОЭСР Россия набирала 3,2 балла против 2,0 баллов для всех стран-членов ОЭСР, 2,4 — для стран ЕС и 2,5 — для стран с переходной экономикой. В исследовании Х. Ботеро и др. «Регулирование труда» жесткость российского трудового законодательства была оценена в 0,83 балла при медианном значении для восьмидесяти обследованных стран 0,44 балла, что вообще выводило Россию на первое место в мире [7].
Это означает, что пластичность, присущая российской модели рынка труда, обеспечивалась не содержанием норм трудового права (которые были чрезвычайно жесткими и обременительными), а слабостью контроля за их соблюдением. С институциональной точки зрения своеобразие российского рынка труда заключалось именно в том, как работала система инфорсмента — то есть разнообразные механизмы, призванные обеспечивать исполнение законов и контрактов. В России они действовали крайне неэффективно. Законодательные предписания и контрактные обязательства успешно обходились или вообще игнорировались без опасений, что за этим могут последовать серьезные санкции. Это резко меняло всю систему стимулов, направлявших поведение участников рынка, смещая баланс выгод и издержек в пользу того, чтобы действовать поверх установленных формальных «правил игры».
Действительно, разнообразные «нестандартные» механизмы адаптации, получившие такое огромное распространение на российском рынке труда, объединяла важная общая черта — неформальный или полуформальный характер. В большинстве случаев они действовали либо в обход законодательных ограничений либо вопреки им. Результатом этого оказывалась деформализация отношений между работниками и работодателями, в которой были заинтересованы как те, так и другие.
В табл. 2 представлена простейшая типология рынков труда в зависимости от двух ключевых параметров — во-первых, жесткости законодательного и административного регулирования и, во-вторых, эффективности механизмов контроля за исполнением законов и контрактов [8]. Ближайшим аналогом модели 3 (гибкая система регулирования/эффективный контроль за исполнением законов и контрактов) можно считать американский, тогда как ближайшим аналогом модели 1 (жесткая система защиты занятости/эффективный контроль за исполнением законов и контрактов) — западноевропейские рынки труда. Российскому рынку труда в этой системе координат более всего соответствует модель 2 — сверхжесткая система нормативного регулирования при крайне неэффективных механизмах инфорсмента. И хотя в посткризисный период государство предприняло ряд шагов, направленных на усиление контроля за соблюдением норм трудового законодательства, вопрос о том, в какой мере ему удалось этого достичь, остается в значительной мере открытым (мы вернемся к обсуждению этого вопроса во второй статье).
| Жесткость законодательного и административного регулирования рынка труда | Эффективность механизмов контроля за исполнением законов и контрактов | |
| высокая | низкая | |
| сильная | 1 | 2 (Россия) |
| слабая | 3 | 4 |
Двойственность российской модели рынка труда не позволяет дать ей однозначную оценку. Если экономические издержки, связанные с ее функционированием, можно оценить как достаточно высокие, то социальные издержки, напротив, как достаточно низкие.
Нельзя не признать, что специфическое институциональное устройство российского рынка труда способствовало существенному смягчению негативных социальных последствий, которыми сопровождался процесс системной трансформации, позволив избежать многих острых проблем, с которыми сталкивались другие постсоциалистические страны. Достигалось это за счет особой конфигурации выигравших и проигравших. В рамках подобной модели:
В результате сложившийся в России рынок труда оказался хорошо приспособленным к тому, чтобы амортизировать многочисленные негативные шоки, которыми был так богат пореформенный период. Однако оборотной стороной его пластичности стала крайне замедленная реструктуризация занятости:
В конечном счете все это тормозило рост производительности труда и вело к ее удержанию на устойчиво низкой отметке.
Итак, функционирование российского рынка труда характеризовалось относительно небольшими колебаниями в занятости и невысокой безработицей; гибким рабочим временем и сверхгибкой заработной платой; интенсивным оборотом рабочей силы и повсеместным распространением нестандартных форм трудовых отношений. Процесс адаптации осуществлялся на нем преимущественно за счет изменений продолжительности рабочего времени и цены труда и лишь в весьма ограниченной степени — за счет изменений в занятости. В условиях глубокого экономического кризиса гибкость, достигавшаяся за счет слабости механизмов инфорсмента, была важным ресурсом адаптации, помогая гасить шоки без ущерба для устойчивости всей системы. Однако, облегчая краткосрочную адаптацию, она не создавала достаточных предпосылок для эффективной реструктуризации занятости, повышения производительности и качества труда.
Примечания
Настоящая работа в значительной мере опирается на результаты многолетних совместных исследований с В.Е. Гимпельсоном, посвященных выявлению особенностей российской модели рынка труда. См, в частности: Какой рынок труда нужен России? Перспективы реформирования трудовых отношений. Под ред. Р. Капелюшникова. М.: ОГИ. 2003; Нестандартная занятость в российской экономике. Под ред. В. Гимпельсона и Р. Капелюшникова. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ. 2006; Заработная плата в России: эволюция и дифференциация. Под ред. В. Гимпельсона и Р. Капелюшникова. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ. 2007; В. Гимпельсон, Р. Капелюшников. Трудовое законодательство: анализ межрегиональных различий в практике правоприменения // Правоприменение: теория и практика. Под ред. Ю.А. Тихомирова. М.: Формула-право. 2008.
Ростислав Капелюшников — д.э.н., главный научный сотрудник ИМЭМО РАН, замдиректора Центра трудовых исследований ГУ ВШЭ.
[1] ИА REGNUM. 12.12.2008 (www.regnum.ru/news/1098286.html)
[2] Гонтмахер Е. Бригады из малых городов будут вытеснять гастарбайтеров // Новая газета. 22 декабря 2008 г. № 95.
[3] Минздрав предупреждают // Время новостей. 22 января 2009 г. № 209.
[4] Кризис? Увольте // Время новостей. 28 октября 2008 г. № 200.
[5] Под «моделью» мы будем понимать набор взаимосвязанных функциональных и институциональных характеристик, которые позволяют рынку труда действовать как единое целое, задают траекторию его развития и выделяют его среди рынков труда других стран. Всякая модель предполагает особую конфигурацию выгод и издержек, положительных и отрицательных стимулов. От нее зависит, как строится взаимодействие между участниками рынка труда и как они реагируют на те или иные шоки — положительные и отрицательные, на стороне спроса и на стороне предложения, глобальные и локальные.
[6] Распространение вынужденных отпусков во многом стимулировалось несоблюдением предприятиями обязательств по компенсации работников, которым такие отпуска предоставлялись. Это позволяло снижать издержки, связанные с использованием этой формы неполной занятости, почти до нуля.
[7] www.doingbusiness.org/ExploreTopics/EmployingWorkers Employment Outlook 2004, OECD, Paris. Оценки для России выполнены Н. Вишневской. Botero, J., S. Djankov, R. La Porta, F. Lopez-de-Silanes, A. Shleifer. The Regulation оf Labor, The Quarterly Journal of Economics, Nov. 2004.
[8] Схема предложена В. Гимпельсоном.
