Если согласиться с утверждением, что язык не только хранит мудрость ушедших эпох, но и предусмотрительно поставляет средства для выражения еще не проявленных смыслов, можно предположить, что единица письменного языка v буква v также будет потенциально содержать (в отпущенное ей время жизни) и отражать хотя бы некоторые черты, присущие ее родной стихии. Письменность всегда осознавалась в России как важнейшая часть сакрального мира и его проявление. Книга хранила Истину, и потому искажения в ней были недопустимы. Книжник Константин Костенеческий, создатель первого свода орфографических правил, рассматривал буквы как живые существа, он считал, что каждая из них несет свою смысловую нагрузку, утрату их он воспринимал как трагическую гибель, а текст, содержащий орфографические ошибки, сравнивал с прохудившимся, протекающим сосудом, - то есть с вещью, переставшей выполнять возложенные на нее функции. Измененный текст вел не к познанию божественного, а к утрате истины. Максим Грек, предложивший новые, сверенные с греческими оригиналами и грамматически уточненные редакции священных текстов, был обвинен в ереси (1525) и посажен в крепость.
Ё - последняя буква, которая в 1797 году, с легкой руки Карамзина, появилась в русской азбуке. Все последующие реформы буквы только изымали.
По форме «Ё» ориентирована на германскую традицию v (две точки над ö и ü), она заменила характерный для древней кириллицы диграфический ίο, да еще с лигатурой (ˆ), намекающей на упраздненное титло или средневековую латинскую тильду (надстрочные знаки, указывающие на сокращение слова v принадлежность религиозных текстов). Это было в духе первой, петровской, реформы алфавита 1710 года, которая, кроме прагматических, преследовала не менее важные идеологические цели: графическое разделение шрифтов на церковнославянский и общеупотребительный светский, упрощение, приближение начертания к латинице и отмена дублетных букв в гражданских текстах, попытка упразднить все надстрочные знаки - практические шаги, закреплявшие еще раньше начавшееся разведение некогда однородного культурного пространства. Демонстративная европеизация графики подчеркивала выбор, сделанный между наследием греческой Византии v с одной стороны, и ориентацией на Запад и продолжением европеизации внешнего облика россиянина v с другой.
Новая буква прижилась «бездекретно». Это тем более поразительно, что ни намерения Петра, ни последующие попытки внести изменения в орфографию не проходили без сопротивления общественного мнения. Петру из всего грандиозного проекта удалось настоять на отмене всего трех букв; рекомендации Орфографической комиссии 1904 года, куда входили виднейшие ученые, были заморожены правительством из-за сильного сопротивления общественности; стихийные попытки отменить конечный Ъ быстро выдыхались (во времена Тредиаковского даже документ Петербургской Академии был однажды напечатан без «еров», а потом и Д. Языков вел протоколы собраний литературного общества без них же, но кто-то позднее педантично проставил их в рукописи). Изменения внедрялись не иначе, как по указу, декрету, закону, постановлению, преодолевая, не всегда бескровно, общественное противодействие.
В известной книге Л. Успенского «Слово о словах» на примере отмены концевого Ъ рассказано о том, как внедрялась реформа 1918 года: против этой несчастливой буквы «вышли на бой люди, действия которых заставляли содрогаться белогвардейские сердца на фронтах, - матросы Балтики. Матросские патрули обходили столичные петроградские печатни и именем революционного закона очищали их от «ера» <-> Зато повсюду, где еще держалась белая армия,<-> старый «ер» выступал как их верный союзник. Он наступал с Колчаком, отступал с Юденичем, бежал с Деникиным и, наконец, уже вместе с бароном Врангелем убыл навсегда в невозвратное прошлое. Так несколько долгих лет буква эта играла роль «разделителя» не только внутри слова, но и на гигантских пространствах нашей страны: она «разделяла» жизнь и смерть, свет и тьму, прошедшее и будущее". Сделаем скидку на несовременный, но неизбежный в годы выхода издания пафос; тем не менее по сей день именно в форме полемик по поводу БУКВЫ отражаются бушующие в реальности идейные (ДУХовные) и эстетические страсти, что подтверждает неизменное, восходящее к архаическим временам, но не во все эпохи осознаваемое трепетное отношение к символам.
Литературный язык в послепетровскую эпоху не только складывался под влиянием естественных «бродильных» процессов, обусловленных происходящими переменами и новыми потребностями, но и настойчиво, последовательно создавался - Ломоносовым, Тредиаковским, Шишковым, Державиным, Карамзиным. При несходстве отправной точки в рассуждениях, каждый из них по-своему стремился реформировать стиль. Новая иерархия отчасти заимствовалась (хотя бы и в переработанной форме, но все-таки в готовом виде v «теория трех штилей»), но также в большой мере и сознательно, как логическая схема (под влиянием просветительских идей), конструировалась. Однако попытки выработать общие для всех новые правила не удавались до тех пор, пока литература не доверилась самой языковой стихии. Иными словами, рационально мотивированная опора на церковнославянскую традицию у «архаистов» и рациональность, пусть бы и заявлявшая устами Карамзина о приоритете чувств, у «новаторов» сменились художественной интуицией как приоритетом. Очевидно, вопреки обвинениям (не всегда безосновательным) нового слога в манерности и искусственности, Карамзин в этом случае угадал как раз естественную потребность языковых процессов.
Введение Ё ознаменовало начало синтеза. Буква эта обозначила звук, характерный для просторечного выговора v в противовес высокому, книжному стилю. А само разделение на стили (высокий, средний, низкий), который отстаивали «архаисты», возвращало к предложенной еще Ломоносовым и никогда до конца последовательно не проводившейся классицистской регламентации. Карамзин «присвоил» литературному слогу (книжной, «высокой» речи) просторечную («низкую») букву v и этим совмещением-смешением отменил противостояние. Творческие искания и литературные открытия, напряженность и заинтересованность веселых, запальчивых и раздраженных споров, возникающие и распадающиеся кружки, протоколы их заседаний, журнальные полемики, беседы в литературных салонах и частная переписка v этот бурлящий энергетически мощный культурный субстрат, втянувший в свое силовое поле все таланты эпохи, порождал новый пласт культуры. Пересмешничество, ссоры и обиды не отменяли главного v именно с этого времени начинается эпоха, заложившая фундамент нашей нынешней речевой пластичности.
До реформы 1918 года Ё не являлась обязательной. Ее использование оставалось в сфере личной, частной деятельности - в той же, что и игра. Рубеж допетровской и послепетровской эпох обнаружился в отношении к игре, может быть, не менее ярко, чем к орфографии. В отличие от западноевропейской традиции, вобравшей в религиозные мистерии традиции языческого карнавала и потому терпимо относившейся к игровому веселью, в России развлечения осознавались как праздность, недостойное занятие. В житиях святых особо подчеркивалось, что они уклонялись от игр даже в детском возрасте (можно привести в пример такого почитаемого святого, как Сергий Радонежский). Но и детская игра воспринималась как обучение необходимым бытовым и трудовым навыкам (даже загадки носили выраженный обучающий характер). А игры взрослых продолжали нести остаточную ритуальную или хозяйственную прагматику, связанную с языческими календарными праздниками. Слово «развлечение» в нынешнем значении появляется только к концу XVIII в. Игра узаконивается как равноценное занятие наряду с другими v службой, светскими обязанностями и т.п., а регулярность, нормативизм сменяется ориентацией на свободный экспромт, произвольность, ярко выраженную личностную доминанту, хотя вводилась она, как и многое, силой. Принудительность петровских Ассамблей отзывалась еще во времена Екатерины II: по воспоминаниям французского посланника, правила свободного поведения были выбиты на доске при входе в Эрмитаж v т.е. носили обязательный характер.
Общеизвестно определение собраний Вольного общества любителей словесности (1801) как «игры в Академию, затеянной недавними студентами». Но создание и самой Российской Академии в 1783 году (не путать с Петербургской Академией 1824 и Академией художеств 1857), в свою очередь, было игрой по образцу Французской Академии, которую затеяла Екатерина II, опубликовавшая переводы, в том числе и собственные, некоторых статей Энциклопедии Д-Аламбера и Дидро. Члены Вольного общества регулярно собирались для обсуждения новых произведений, они также намеревались перевести с французского всю Энциклопедию; поднимались и вопросы орфографии. Идея таких собраний была определенным образом продолжена литературными вечерами в доме Шишкова, затем Державина (1807-1810); позднее они реорганизовались в несправедливо заруганную «Беседу Любителей Российского Слова». В доме Державина и на публичных заседаниях «Беседы» собирались Шишков, Озеров, Крылов, Гнедич, Жуковский, Дмитриев, Карамзин. По разнородности эстетических предпочтений, идейных позиций и по тому, что большинство присутствующих объединяли страстная и глубокая любовь к отечественной словесности, поэтическая одаренность и тяга к художественному эксперименту (по дерзости и свежести державинские новации Б. Успенский сравнивает с бестрепетным реформаторством Хлебникова), эти собрания по праву входят в фонд наследия «Золотого» века.
Заседания у Державина приобрели торжественный, почти официальный характер; на них, как на великосветские балы, съезжался весь Петербург. И хотя часть постоянных участников «Беседы» и сам хозяин были членами Российской Академии, все же они предпочли дистанцироваться от нее и в своем литературном окружении именно «играть в Академию». Традиция игры досталась по наследству «Арзамасскому обществу безвестных людей» (1815), куда входили Жуковский, Блудов, Александр Тургенев, Уваров, позднее Пушкин... Развитие шло по законам жанра, и участники собраний не повторяли образец, но пародировали, а в некоторых случаях травестированно воспроизводили букву и дух собраний и «Беседы», и Французской и Российской Академий, и масонских лож.
Будучи однажды сыгранной, «игра остается в памяти как некое духовное творение или ценность, передается далее как традиция и может быть повторена в любое время» (Й. Хейзинга). Спустя сто лет (1927) несколько студентов назвались «Космической Академией наук», провозгласили принцип «веселой науки» и на собраниях заслушивали парадоксальные и шуточные доклады. Однажды один из них прочитал доклад о преимуществах старой орфографии, написанный, разумеется, с употреблением всех изъятых букв: «Русская орΘографЁя создавалась въ теченЁе десяти в-ковъ -и странно, чтобы новая орΘографЁя, созданная по декрету правительства, изобретенная, и не специалистами, оказалась удачн-е ее <-> Буква «е» встречается для обозначения как звука «е», такъ и звука «Ёо». И вот буква «-» была чрезвычайно полезна для того, чтобы отличать эти два звука и темъ самымъ не допустить см-шения словъ вроде «вс-» и «всё». Тезисы, изъятые при обыске, потянули на пять лет заключения в концентрационном лагере на Соловках. Арестованные друзья поклялись хранить заповедь Академии, которая заключалась в том, «чтобы всегда сохранять чувство юмора и по возможности превращать жизнь в игру». Только спустя шестьдесят четыре года с академика Д. С. Лихачева была снята судимость, он получил копию своих тезисов из архива КГБ на Литейном и выступил с докладом в Пушкинском доме, в «настоящей» Академии.
В 20-е годы XIX в., после распада литературных обществ, объединявшие партнеров по игре традиция и дух не были утрачены: бывшие «арзамасцы» и их единомышленники пародировали в шуточных стихах попытки некоторых литераторов-ретроградов восстановить архаичное написание и использовать вышедшие из употребления дублетные буквы. Орфография уже стала знаком идейной и эстетической ориентации v и вызвала противостояние «карамзинистов» и «шишковистов»; но полемика еще не переросла в войну. Это случилось несколько позднее
Непримиримость=v примета середины века, когда общество перестает быть преимущественно однородным по происхождению. И вместе с тем разночинцы становятся многочисленными настолько, чтобы образовать свой круг. Хотя отец Базарова v личный дворянин, а сам Базаров по окончании университета также может получить дворянство, Евгений с надменной гордостью объявляет аристократам Кирсановым, что его дед «землю пахал». «Ученые на медные деньги» семинаристы подчеркивают свое происхождение и сознательно используют просторечие: «звёзды», «ещё» (нельзя срифмовать «Ничтожный призрак, иль ещё / Москвич в Гарольдовом плаще»). Простонародный выговор становится отличительной чертой, паролем, объединяющим единоверцев и отъединяющим их от прочих-других (П.П. Кирсанов говорит «принсИп» на гимназический манер, а Базаров v «прЫнцип», потому что в семинарии преподавали латынь в ее средневековом варианте). Буква Ё оказалась удобным и долговечным «разделяющим» общество маркером и в таком качестве перевалила в XX век. Но ее история на этом не закончилась.
Буква Ё в определенном смысле может считаться знаковым выражением состояния нашего общества на протяжении тысячелетней его истории. Она существует в современной азбуке на законных основаниях. Но несмотря на это, ее можно использовать, а можно и проигнорировать, руководствуясь лишь собственным чувством языка и представлениями о том, как должно быть на самом деле (по правде). Ю. Степанов указал на различие в самом содержании смысла слова «закон» между европейским и российским его пониманием. В Европе закону противостоит беззаконие; в России же он мыслится как «предел», за которым лежит еще более обширная «область добра, совести и справедливости, хотя и не «регламентированная». Так что и нынешнее противопоставление в суждениях о происходящих событиях «по закону» и «по понятиям» v всего лишь частное проявление многовекового обстояния дел, можно сказать, гораздо более обширной модели сосуществования Закона и Правды.
В России всегда наряду с законами=v прерогативой власти земной=v существовало представление о правде и истине. Ю. Лотман различает две модели власти v «магическую», в основе которой лежат договорные отношения, восходящие к язычеству, и «религиозную», при которой одна сторона добровольно отдает себя другой безоговорочно, признавая ее высшую мощь и рассчитывая лишь на покровительство. Это можно проиллюстрировать понятиями «милость» и «правосудие». В финале «Капитанской дочки» Маша Миронова на участливый вопрос незнакомой дамы, не собирается ли та жаловаться на несправедливости и обиду, отвечает, что приехала просить «милости, а не правосудия». Таков русский язык отношения с властью.
Закон оставался формальным подходом, а Правда v делом совести, апелляцией к «последним истинам» и поверкой Высшим судом. Закон не в состоянии обнять всю полноту и сложность действительности, и оттого он часто неправеден: отправляется на каторгу не только невинная по совести Катюша Маслова, но и невиновный по закону Митя Карамазов.= Закон может открыто встать на сторону порока:
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда v все молчи!
И тогда он игнорируется ради высшей правды v Истины («Но есть и Божий суд-»). Часть жизни всегда остается в сокровенной области, неподвластной законам, но внятной Истине. Раскольников просто не принимает во внимание, что по закону убийство карается. Ему важно выяснить, будет ли его поступок преступлением по истине.
Законы преходящи, и уже потому неистинны. Истина неизменна, и ее существование не требует доказательств: она постигается в откровении. Очевидно, наиболее отчетливо различие между Законом и Истиной проявляется в эпохи мировоззренческих переломов. Книжная традиция этой оппозиции восходит к «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона (XI в.). Смена богов была первой идеологической революцией, и Русь, по мысли Илариона, минуя закон, восприняла «млеко благодати и крещения»: «Ибо закон предтечей был и слугой благодати и истине, истина же и благодать v слуги будущему веку, жизни нетленной». Конечно же, здесь не имеется в виду «Русская правда», создание которой относится тоже к этому времени. Речь именно о том, что, минуя ступень отношения человека с Богом в «Ветхом завете», где между Богом и людьми был заключен союз (а скрижали, на которых записан закон, и есть «договор»), Русь сразу же приняла «Новый Завет»=v признала непостижимую мощь и благость Высшего Промысла.
В народных легендах Петр I (автор следующего великого социального переворота) «строг, но справедлив», он единолично вершит суд, часто вопреки закону или там, где нового закона еще нет, а старый уже не действует, но при этом выступает как носитель Истины (так же, как=v в трактовке Илариона=v первосвятитель Владимир).
Следующий грандиозный утопический эксперимент повторил ходы петровской реформы. Орфография оказалась одной из самых показательных областей; в первых же декретах (23 декабря 1917 г.!) вводились изменения: упразднялись дублетные буквы, упрощалось написание. Всерьез обсуждался, в целях укрепления международных культурных связей, проект перехода на латинский шрифт. Существует общепринятое мнение, что «Слово» явилось основополагающей идеей государственной идеологии и на века предопределило развитие средневековой Руси. Но возможно, автор «Слова» просто первый гениально артикулировал один из основных уже существовавших модусов национального мироощущения. И сакраментальная формула «руководствуясь революционным / пролетарским правосознанием»=v всего лишь новое вино в старых мехах.
Однажды Ю.М. Лотман грустно обронил, что уже в допетровскую эпоху ломка предшествующей традиции сама стала своеобразной традицией. При этом каждая радикальная реформа сопровождалась разрушением структуры мира. Отменялась привычная иерархия, уничтожались сложившиеся связи между предметами и понятиями. Следствие этого=v растерянность и поиски новых оснований=v также частое и привычное состояние российского общества: «Куда идти? Чего искать? Каких держаться руководящих истин? Старые идеалы сваливаются со своих пьедесталов, а новые не нарождаются-» (Салтыков-Щедрин). Картина Н.Н. Ге «Что есть истина?» явилась своеобразной иллюстрацией к настроениям в процессе реформ 1860-ых годов. Но с тем же успехом она может служить своеобразной заставкой-буквицей ко всей истории духовных исканий в России. «Пилат не спрашивал у Христа, существует ли истина. Он спросил: «Что есть истина?» (Н. Д. Арутюнова).
Эсхалотогически напряженное переживание современной эпохи в России помножено на ее собственный очередной пореформенный кризис. Но наша страна так часто живет в условиях системного кризиса, что для нее этот «постмодерн» отличается от предыдущих в первую очередь тем, что он сам как явление культуры становится предметом рефлексии и анализа. Обыденное существование связано с необходимостью ежедневного, иногда ежеминутного выбора, от которого невозможно уклониться, тогда как успешность и адекватность принятого решения целиком зависят от нашей компетентности.
Сегодня Ё отражает возможность равно доказывать, что она необходима, потому что без нее невозможно различить «мел» и «мёл», или, напротив, она вовсе не нужна, потому что мы все равно прочитываем слова по традиции, а на письме не различаем «конечно» и «вечно» или «замок» и «замок». У каждого может быть свой резон, определеваемый игрой (притом неизвестны пределы и границы самой игры).
Секуляризация, вопреки намерениям, не смогла отменить сакральность буквы и текста (и это косвенно подтверждается упорным сопротивлением любому реформированию, даже когда предлагаются разумные и удобные для практического применения изменения). Мощная энергетика глубинной сути дотянулась до нынешнего дня (а возможно, просто поджидала до поры наступления постмодерна как своего полного торжества или полной явленности).
Как и предшествующие эпохи, наше время можно описать той же графемой, обязательность или необязательность употребления которой сейчас будет зависеть только от нас - нашего личного выбора или индивидуального произвола-
=
Наше время
Ё-
=
=
ЛИТЕРАТУРА.
=
«Арзамас»: Сборник. В 2-х кн. М., 1994
Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. / «Языки русской культуры», М.,1999
Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века. М.,1951
Горшков А.Н. История русского литературного языка. М., 1969
Древнерусская литература: Книга для чтения. М.,1993
Дуков Е. В. Бал в культуре России XVIII v первой половины XIX века. / Развлекательная культура России XVIII v XIX вв. С.-Петербург, 2000
Литературные салоны и кружки. Первая половина XIX века. / Под ред. Н.Л. Бродского. М.,2001
Лихачев Д. С. Статьи ранних лет. Тверь,1993
Лихачев Д.С. Смех как мировоззрение. / Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение и другие работы. Санкт-Петербург, 2001
Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII v начала XIX века. / Из истории русской культуры. ТIV «Языки русской культуры», М.,1996
Новикова Л. И., Сиземская И. Н. Русская философия истории: курс лекций М., 1999
Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. / Из истории русской культуры. т. III «Языки русской культуры», М.,1996
Проскурин О. Литературные скандалы пушкинской эпохи. (Материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 6) М., 2000
Сиповская Н. В. Праздник в русской культуре XVIII века. / Развлекательная культура России XVIII v XIX вв. С.-Петербург, 2000
Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. М., 1997
Топоров В. Н. Пространство культуры и встречи в нем. / Восток-Запад. Исследования. Переводы. Публикации. Выпуск четвертый. М.,1989
Успенский Б. А. История русского литературного языка (XI v XVII вв.). М., 2002
Успенский Б. А. Язык Державина. / Из истории русской культуры. т. IV «Языки русской культуры», М.,1996
Успенский Л. Слово о словах. М., 1957
Федотов Г. Святые Древней Руси М.,1990
Хейзинга Й. Homo «udens. В тени завтрашнего дня. М., 1992
Яковлева А. М. «Устав о правде и с чистой совестью» и проблема развлечений в России XVI v XVII вв. / Развлекательная культура России XVIII v XIX вв. С.-Петербург, 2000.
