От театра к карнавалу: культурная динамика перестройки

 «Полит.ру» публикует стенограмму третьего семинара из цикла «Истоки и судьба перемен: Культурная динамика 1953-2005гг.», проходившего в декабре 2005 года в клубе Bilingua. Ведущим цикла был известный политолог и преподаватель Алексей Зудин, признанный специалист в области сравнительного анализа групповых интересов и систем представительства, исследования политического процесса и политической системы России, культурологических аспектов модернизации и «транзита».

Считается, что глубинной причиной многочисленных трудностей, с которыми с конца 80-х годов сталкивается формирование нового общественного уклада, служит отсутствие необходимых культурных ресурсов. Тезис о культурной неподготовленности России к переменам нуждается в уточнении. Сквозной анализ культурных сдвигов за 30-летний период, предшествовавший началу реформ, обнаруживает постоянное увеличение модернизационного потенциала позднесоветского общества. Масштаб и глубина сдвигов в направлении модернизации были таковы, что к концу позднесоветского периода их присутствие в различной степени ощущалось почти на всем пространстве официальной культуры. Итоги позднесоветской культурной трансформации стали важным фактором российского “транзита”. Они также в значительной степени определили рамки культурной динамики в постсоветский период. Замысел цикла состоял во вскрытии культурных истоков дальнейшей трансформации.

«Почему лидерство выскользнуло из рук либеральных коммунистов? Похоже, они слишком свыклись с ролью патрона интеллигенции. Между тем, они пропустили важное последствие тиражирования интеллигентных образов в 70-е – начале 80-х годов: фактическое лидерство в обществе от партаппарата перешло к интеллигенции. Либеральные коммунисты забыли, что были лишь «партийной копией», а не оригиналом».

Участники семинара: Вахнина Людмила, член Совета правозащитного центра «Мемориал», член экспертного совета при Уполномоченном по правам человека; Дорофеев Максим, советник Административно-правового департамента Министерства регионального развития РФ; Зайка Ксения, слушательница МШСЭН; Лукьянов Александр, научный сотрудник географического факультета МГУ; Московкин Лев, спец. корреспондент «Московской Правды»; Ситнова  Ирина, преподаватель Московского социально-психологического университета (МПСИ) и РГСУ; Фетисов Андрей, Эксперт центра этнорелигиозных и политических исследований; Чикурова Марина,  аспирант Кафедры теории и практики культуры РАГС; Чудновский Григорий, эксперт в области конфликтологии переходных процессов; Шагалович Дмитрий, эксперт Минэкономразвития РФ. Организатор семинара - Алексей Боганцев, ПОЛИТ.РУ. Зудин семинара – Алексей Зудин, преподаватель ГУ-ВШЭ, МВШСЭН, консультант ИМЭМО РАН, Центра политических технологий.

Зудин. Тему нашей сегодняшней встречи можно условно обозначить следующим образом: «От театра к карнавалу. Культурная динамика перестройки». В центре нашего внимания - процесс культурной трансформации позднесоветского общества. Главный тезис: с 1953 по 1985 год сформировались в общих чертах основные внутренние предпосылки для выхода из тоталитаризма. И эти предпосылки были культурными, появились новые ценности, которыми стали пропитываться старые элиты, субэлитные группы и общество в целом. Как это произошло? Как это вообще стало возможным в тоталитарной советской системе?

Общая динамика этого процесса описывается при помощи модели «центр-периферия». Первоначально в центре располагалась официальная культура, а все, что не соответствовало строгому канону, было достаточно жестко вытеснено на периферию и если оставалось в обществе, то в зоне профанных значений, либо было вообще вытеснено в подполье. У всякой официальной культуры есть ядро, у нашей культуры этим ядром была светская идеология, которой был придан статус священной, это то, что нельзя оспаривать, по поводу чего нельзя задавать вопросы. Но по мере того, как сакральное ядро мертвело, началось плохо осознаваемое участниками событий продвижение культурных продуктов с периферии в центр культурного пространства. И к 1985 году все пространство официальной культуры, то есть той культуры, которая имела возможность репрезентировать себя обществу открыто или почти открыто, было пропитано периферийными по происхождению продуктами.

Пожалуй, одним из самых ярких, а иногда и комичных проявлений этого процесса было переодевание положительных персонажей официальной культуры в 70-е годы в периферийные, несвойственные для них, маски. А именно, официальная культура заполнилась интеллигентными персонажами. У нас появились интеллигентные милиционеры в кино, в театре, в книгах, - везде, которые вытеснили традиционных, канонических носителей сталинского канона: убежденных, беспощадных, героических, не склонных к рефлексии. У нас появились интеллигентные партийные работники, которые боролись с отсталыми партийными работниками, у нас появился даже интеллигентный рабочий, у нас появился, наконец, интеллигентный Ленин. Был такой фильм «Ленин в Польше», там Ленин совершенно не походил на Ленина первых советских кинофильмов. И уже анекдотические формы этот процесс принял в новой трактовке образа советских агентов. Они стали изображаться не как отечественное издание Джеймса Бонда, а, прежде всего, как носители интеллигентного стиля, как книжные люди, склонные к самоанализу, нравственным сомнениям, начитанные, и по типажу они были интеллигентами. Это был не только всем известный Штирлиц, это была магистральная тенденция. Понятно, что надевая на себя интеллигентную маску, официальная культура не собиралась признавать роль интеллигенции как творца культуры. Напротив, это делалось для того, чтобы партийное руководство, которое реально представляло официальную культуру, смогло сохранить за собой лидирующую роль в новых условиях, когда вырос престиж знаний, науки и культуры, и когда все прошлые формы становятся все более мертвыми. Партийная элита чувствовала силу поднимающегося среднего класса и старалась в меру своих возможностей перехватить его атрибуты. На первых порах это удавалось, но потом сыграло с ними злую шутку.

Таким образом, на финальной стадии этого процесса, условно, к середине 1980-х годов, на первый взгляд, везде продолжает сохраняться официальный канон: в экономике – плановое хозяйство, правильность которого запрещено ставить под сомнение, в политике – однопартийность, ведущая и направляющая роль единственной партии официально закреплена в Конституции, канон есть и в искусстве. Но под покровом моностилистической формы в позднесоветской культуре возникает плюралистическая ситуация. Общество дифференцируется по многим культурным основаниям, начинается дифференциация позднесоветских элит, происходит уже в более рельефных формах культурная и идеологическая дифференциация субэлитных групп. Появился и обязательный признак культурной дифференциации – развернутая система распознавания «свой-чужой». Студенты филфака шутили: Как я выбираю книгу? По именному указателю, а ориентиром служат две фамилии – Ленин и Лотман. Если Ленин есть, а Лотмана нет, книгу покупать не стоит. Если Лотман есть, а Ленина нет, беру обязательно, а если есть и то, и другое, то надо подумать.

В публичном пространстве дифференциация проявлялась в камуфлированной форме. Например, после того, как был взят курс на свертывание общественной дискуссии по политическим проблемам после 1965 года, эта дискуссия не умерла, она продолжалась на страницах «толстых журналов». Однопартийная тоталитарная система сохранялась без изменений, но рядом с ней возникали аналоги и субституты идеологических группировок, так называемые «литературно-журнальные партии».

Сформировался вспомогательный эшелон официальной идеологии, уже из специалистов. И таких специалистов стали создавать и группировать их в специализированные центры – Институт мировой экономии и международных отношений (ИМЭМО), Институт международного рабочего движения по инициативе представителей (ИМРД),  Институт США и Канады (ИСКАН), а затем Институт экономики мировой социалистической системы (ИЭМСС). А еще был создан Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ), Институт информации по общественным наукам (ИНИОН), Институт системных исследований … Эти институты работали в особом режиме, у них были кураторы из различных отделов ЦК КПСС, но особую роль играл международный отдел ЦК. Возникла прослойка так называемых консультантов, которая впервые воссоздала связь, причем, связь неформальную, между центральным партийным аппаратом и интеллигенцией. Наиболее известные фамилии – Бовин, Бурлацкий. Это были люди с двойным статусом. С одной стороны, они выступали вспомогательной силой международного отдела и других отделов, в частности, когда Андропов работал в Отделе соцстран, они работали при нем, а с другой стороны, были включены в интеллигентную среду. По характеру своей работы они внутренне были ориентированы не на доктринальные, а на профессиональные стандарты. И во многом благодаря им началась постепенная легализация прикладных социальных наук в Советском Союзе – сначала социологии, а потом и политологии.

Оборотной стороной омертвления идеологического канона стала растущая роль интерпретаций, то есть разъяснений, как именно следует правильно понимать этот канон. А кто занимался интерпретацией? «Вспомогательные эшелоны». Именно к ним стала переходить,  точнее - перетекать основная роль. Чем дальше, тем больше они стали брать на себя более серьезные и ответственные функции. Если мы посмотрим на тип политических руководителей за 25 лет, с начала 60-х по 1985 год, то мы увидим, помимо прочего, как постепенно, но неуклонно сокращался разрыв между типом партийного руководителя и консультантами. Между Хрущевым и, скажем, Федором Бурлацким, это один из наиболее известных консультантов, была абсолютная пропасть. Отношение Брежнева с консультантами было более доверительным. При Андропове дистанция, отделявшая первое лицо партии и государства от консультантов резко сократилась, а когда пришел Горбачев, то она просто исчезла.

В преддверии перемен сложилась то, что условно можно назвать коалицией модернизированных субкультур: новые типы в партийном руководстве, представляющие восходящее меньшинство, установили формальные и неформальные связи с людьми из вспомогательных эшелонов, а через них – и с элитой советской интеллигенции. Этот союз был в значительной степени можно назвать габитусным. То есть речь идет о социальной, культурной, психологической близости, сходстве взгляда на мир в самом широком смысле. Сформировалась и система покровительства, которая поддерживала эти связи. Коалиция модернизированных субкультур была вертикальной:

представители научной интеллигенции, которые были в нее включены, полностью признавали ведущую роль своих политических патронов, которых мы уже можем назвать одним общим именем – либеральные коммунисты. Они группировались в основном в Международном отделе. Наиболее известные - Черняев, будущий помощник Горбачева, Шахназаров, Вадим Загладин, Брутенц, это был не доживший до перестройки, рано умерший Черноуцан, он работал в Отделе культуры. Либеральные коммунисты в центральном партийном аппарате – это реальность.

Еще одна важная предпосылка для начала перемен. Поскольку любые несанкционированные проявления общественной активности в рамках советской системы были запрещены и достаточно сурово преследовались, общественная активность принимала суррогатные и сублимированные формы. Повышенное общественное внимание к событиям в литературе, театре, кинематографе фактически было проявлением сублимированной общественности, той самой, которая не находила адекватного поведенческого выхода своей потребности в социальном действии, стремлении что-то изменить. И находила сублимированные формы – на сцене, в дискуссии вокруг литературных произведений, персонажей позднесоветской культуры, сюжетов советской и дореволюционной истории. Здесь, кстати, не было изобретено ничего нового, потому что до манифеста 1905 года политическая жизнь в царской России носила похожий характер. Один дореволюционный театровед, по-моему, Алперс, писал, что для нас театр заменяет все, включая парламентаризм и многопартийность.

Другой формой общественной активности, на этот раз уместнее говорить о суррогатной, стали социальные и культурные движения. Пожалуй, наиболее яркой и типологически близкой к политическому действию было песенное движение. Если сублимация общественной энергии - это когда ты идешь в театр на передовую пьесу, а потом ее долго обсуждаешь, то суррогат – это когда вместо того, чтобы идти на демонстрацию, ты идешь на слет КСП.  Изменилось и отношение идеологического аппарата к превращенным формам общественной активности. На обширной советской периферии власти по старинке продолжали травить все, что шевелится, но в центре в отношении культурного плюрализма начался переход от репрессий к манипуляциям. Судя по всему, была осознана бессмысленность подавления любого разнообразия. Основные усилия были сосредоточены на том, чтобы не допускать превращения культурного плюрализма в политический. Таким образом, своим поведением и агитпроп, и органы безопасности, отказавшись от массовых репрессий, фактически легализовали культурный плюрализм. Он нигде не был провозглашен, формально канон оставался обязательным, но фактически в культуре утвердилась плюралистическая ситуация.

Достаточно вспомнить странные выставки наших художников-авангардистов, которых, разрешали в строго ограниченных рамках, не давали о них никакой информации, но туда обязательно должны были прийти иностранные корреспонденты, которые должны были увидеть, что в Советском Союзе тоже что-то произрастает, помимо социалистического реализма. Похожее было с полуофициальными рок-клубами под присмотром КГБ в Ленинграде. В начале 70-х годов по общественным наукам прокатилась волна «погрома», громили представителей передовых направлений в истории и социологии. Было разгромлено два сектора методологии: один в Институте истории во главе с Гефтером, а другой – во главе с Левадой. Но что интересно? В отличие от прошлого, погром передовых направлений не сопровождался их ликвидацией. Травили конкретных людей, но передовые направления вставлялись в официальное русло, а люди перебирались в другие учреждения. К середине 1980-х годов в Москве образовалась группа обществоведов, которая кочевала из одного академического института в другой. Этими местами выступали в свое время Институт всеобщей истории, потом Институт философии, был Институт социологии, когда им руководил Румянцев, тоже очень важная фигура. Эти люди собирались и в необычных, на первый взгляд, местах, как журнал «Проблемы мира и социализма», это был официальный орган международного коммунистического движения, издавался в Праге на нескольких языках. Некоторые попадали в качестве преподавателей в закрытую «ленинскую школу», Институт общественных наук при ЦК КПСС, где готовили кадры для зарубежных компартий. Часть таких людей собиралась в Институте международного рабочего движения, часть в ИМЭМО, часть в ИСКАНе.

На прошлом семинаре много говорилось и о том, что культурные перемены не ограничивались позднесоветскими элитами и интеллигенцией, но имели широкие общественные корни. Напомню их содержание. В связи с появлением отдельных квартир, частных автомобилей и телевизоров родилось приватное пространство и началась индивидуализация позднесоветского человека. Благосостояние перестало быть только коллективной и символической ценностью, которая нам точно не достанется, но ожидает нас в далеком коммунистическом будущем. Ценности личного благосостояния были легализованы и официализированы в период первой модернизации, когда было признано, что вообще-то народное хозяйство должно и для людей работать. Зарубежные поездки на Запад надежно оставались за номенклатурой, а вот поездки в социалистические страны стали уже доступны для относительно рядовых граждан. Если вы посмотрите внимательно позднесоветские фильмы, вы обнаружите там довольно забавные эпизодические персонажи. Как правило, это женщины, которые  побывали в Чехословакии или в Болгарии, они показывают обновки, какие-то кофточки, сумочки, и делятся впечатлениями. Люди выяснили, что существует гораздо более благоустроенная и налаженная жизнь, и, помимо прочего, в некоторых странах, оказывается, существует частный сектор. Стала меняться система массовых жизненных ценностей, отношение к труду, потреблению, досугу, к самим себе, восприятие внешнего мира, прошлого и будущего, изменилась и система нравственных ценностей. Жизненный кругозор  расширился и в нем появилось место для альтернативных представлений.

Конечно, не надо преувеличивать глубину этих перемен. Каждое из них само по себе было достаточно скромным, большинство - малозаметными, плохо или вообще не осознавались современниками. Но если сложить их вместе, то получится картина общества, которое готовится к политическим переменам. Обозначился и доминирующий вектор перемен – модернизация. Культурную динамику перестройки можно представить как десублимацию общественности, которая до поры до времени была загнана в культуру, литературу, театр, в повседневные практики. И если мы посмотрим, как происходили дальнейшие события, то увидим, как не только в переносном, но и в буквальном смысле этого слова театр сошел со сцены и вышел в публику. Именно так это и происходило. В отличие от периода Хрущева (первой модернизации), вторая модернизация приняла форму массового сценического действия, у которого были режиссеры, но которое в ходе своего развития увеличило свою автономию и в какой-то момент от своих режиссеров освободилось. Поэтому культурную динамику перестройки схематично можно обозначить «от театра – к карнавалу».

Но началось все того, что в партийных верхах сложилась достаточно широкая и очень разнородная группировка, которую условно можно назвать «обновленческой коалицией». Эта коалиция сформировалась в период недолгого руководства Андропова и под его патронажем, потому что он стал вытаскивать в центр и таких людей, как Лигачев, и таких, как Горбачев.

Либеральные коммунисты, о которых мы довольно много поговорили, были только ее частью. В качественном смысле они были самой сильной частью, но в весьма немногочисленной и, на первых порах, не самой влиятельной. Другим участником коалиции была группа, которую так же условно назвать «пуританами». «Пуритане» выступали за восстановление порядка, пресечение коррупции, возврат к более «простым нравам». Они рассчитывали провести регенерацию  сакрального ядра официальной идеологии, очистив его от мертвой оболочки и излишней помпезности. В программе «пуритан» (никогда публично не оглашавшейся и вряд ли когда-либо существовавшей в виде программы как таковой) достаточно органично сливалось несколько основных компонентов: моральная чистота, популизм, идеологический фундаментализм. Но центральное место в ней заняла “реформа нравов”. Главным образом это было связано с тем, что их оппозиция курсу прежнего руководства вырастала не из идеологии или политических убеждений, а из личной этики. Именно она стала корнем отторжения политического стиля и образа жизни прежнего руководства. Естественным результатом отвращения к коррупции, отторжения всего образа жизни прежней партийной верхушки были многие политические установки “пуритан” - борьба за “моральную чистоту”, высокая оценка дисциплины, установку на опрощение (против излишеств), стремление быть “поближе к народу”.

Для пуритан была характерна сознательная апелляция к “плебейским” настроениям в советском обществе и подконтрольной части рабочего класса. Активные популистские нотки встречаются практически у всех партийных лидеров первых лет перестройки - от Лигачева и Воротникова до раннего Ельцина. Это не единственное, что сближало раннего Ельцина с “пуританами”. Порядки, установленные им в Свердловском обкоме, очень напоминали те, которые утверждал Лигачев в Томском обкоме. Важным показателем культурной ориентации “пуритан” был характерный для них “образ врага”. Он в значительной степени унаследован от традиционной партийной идеологии и окрашен в социальные, а не этнические тона. Это “дельцы теневой экономики”, “кооператоры”, “капитализм”. Антизападнические и антисемитские установки присутствуют, но остаются латентными или подчиненными. Идейный багаж пуритан был беден и не выходил за рамки советского политического опыта. Их культура была наиболее адекватна их идеологии. Это предопределило ограниченную способность к политической адаптации. От раннесоветского идеала пуритане оказались в состоянии перейти только к восточноевропейской модели «декоративной демократии». Новый общественный уклад допускался ими как периферийный, на обочине государственного, контролируемого доминирующей партией  (такая роль отводилась возрождавшемуся частному сектору, прессе, выборам, неформальным объединениям). В своих политических представлениях пуритане не шли дальше «фасадной» многопартийности по образцу коммунистических режимов Восточной Европы (“социалистический плюрализм”, декорирующий политическую систему с доминирующей политической партией).

Главной в первоначальный период выступает «реформа нравов». Считалось, что самое главное – это покончить с развратом в узком и широком смысле этого слова, который буквально пронизывал позднесоветское общество сверху донизу и наиболее наглядное выражение находил в повальном пьянстве и масштабной девальвации официальных «правил игры». Проявления этой реформы нравов достаточно хорошо известны. Это борьба с пьянством, дисциплинарные рейды, первые показательные антикоррупционные акции. Напоминаю: будущий победитель советского коммунизма Б.Н.Ельцин начинал скорее как «пуританин», а совсем не либеральный коммунист. “Борьба с пьянством” в первые годы перестройки стала закономерным продолжением андроповской “реформы нравов” и готовилась в это время. (Первым шагом стала кампания по “укреплению дисциплины”). В развернутой официальной кампании тесно переплелись реальная озабоченность, личные антипатии самого Андропова, унаследованные и продолженные “обновленческой коалицией”, и стремление использовать для укрепления своего авторитета достаточно актуальную и, как казалось, беспроигрышную тему. Но была и другая, не менее важная причина. Свою роль играла и фактическая смычка “реформы нравов” сверху с “моральной программой” русских националистов. Крайние националисты из “Общества трезвости” объявили себя идеологическими противниками пьянства. По генезису они были частью “одичавшей” формы русской патриархальности. “Националисты-трезвенники” старались реставрировать одну из центральных традиций дореволюционной русской ксенофобии, в которой ответственность за пьянство русских возлагалось на евреев. Для крайних националистов тема пьянства стала легальной формой выражения слегка закамуфлированного антисемитизма. Так вот, есть разрозненные свидетельства, что в момент формирования “обновленческой коалиции” в партийной верхушке русские националисты, в отличии от диссидентов-западников, оценивались как серьезная сила. Но эта оценка оказалась неверной. В этом отношении пуритане находились в плену тех же стереотипов, что и элита интеллигенции и либеральные коммунисты. Точнее, они верно почувствовали “пробуждение России”, но не смогли дать ему правильной оценки.

“Реформа нравов” стала одним из первых проявлений возродившегося утопического мышления в советской верхушке. Пуританская “реформа нравов” опиралась на две разных культурных традиции, каждая из которых располагала утопическим потенциалом. Одна вырастала из раннесоветского пласта культуры, ориентированного на переделку природы человека и питавшегося авангардистскими установками большевизма. Другая генетически восходила к старорусской домостроевской традиции “обуздывания плоти”. Посредником здесь выступала патриархальная культура, наследниками которой была значительная часть советского руководства. Обе традиции объединяла приверженность недостижимому нравственному идеалу, который насильно навязывается обществу (“этика репрессивной жертвенности”).

«Пуритане» ощущали также, что между партийным руководством и обществом образовалась гигантская пропасть. Они понимали, что прежний ритуал общения руководителей с массами, который сформировался при Сталине и был канонизирован при Брежневе и Суслове, умер, и теперь этот мертвый ритуал их тихо убивает. И они стали пытаться выйти из бюрократического партийного ритуала, нащупать какой-то новый политический стиль. Первые признаки нового стиля, который масштабно развернется в период перестройки, появились при Андропове. В газетах время от времени стали публиковаться абсолютно однотипные сообщения: «Вчера состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС. На заседании обсуждались вопросы внешней и внутренней политики». Фраза абсолютно не информативная, но раньше и таких фраз не было. Политическое руководство сделало попытку выйти из тотального режима секретности и начать разговаривать с людьми. В центре поиски нового стиля принимали очень осторожные формы, на местах в некоторых случаях были гораздо более откровенны и активны. Задолго до того, как Горбачев стал Генеральным секретарем, но уже тогда, когда был Андропов, секретарь Свердловского обкома Б.Ельцин стал выступать в средствах массовой информации, вступать в прямой диалог с аудиторией, приходить в студенческие коллективы и так далее. Это были необычные вещи. Свои поиски нового политического стиля вел и будущий министр иностранных дел при Горбачеве, а тогда сторонник решительной антикоррупционной чистки, глава компартии Грузии Эдуард Шеварднадзе. Он завоевал себе высокий авторитет в республике, приблизил группу интеллигенции, с которой периодически встречался, при нем в Грузии стали проводиться социологические исследования, он стал выходить на публику, общаться с народом на футбольных матчах и так далее. Политические перемены во многом начались со смены стиля еще до перестройки.

Первоначально обновленческая коалиция формируется на платформе «пуритан». И либеральных коммунистов, и пуритан объединяло отвращение к стилю жизни и отсутствию каких бы то ни было «длинных идей» в брежневском руководстве, откровенной коррупции, и нежеланию выполнять свои обязанности. «Пуритан» сближала с либеральными коммунистами и общая установка на функциональное использование идеологических течений в обществе: одни пытались манипулировать шестидесятниками и диссидентами, другие – националистами. Проблема «пуритан» была в том, что у них по большому счету никакой программы не было, их шаги навстречу обществу были слишком робки. Единственной типологически родственной «пуританам» частью интеллигенции и общества был сектор традиций. Но носители советских традиций на начальном этапе перемен были совершенно инертны, а пойти на открытый союз со сторонниками дореволюционной традиции «пуритане» не могли: их разделяла Октябрьская революция и откровенно антитрадиционалистская природа советского строя. У либеральных коммунистов таких проблем не было, у них был другой – современный - сектор общества, с которым были уже относительно тесные для того времени связи. На самом деле, движущей силой «пуритан» была просто личная этика. Это были люди долга в советском его понимании, они не принимали коррупции, происходившее возмущало их прежде всего с этической точки зрения. Их попытки исправить положение были абсолютно детскими, никакой новой программы за ними не было.

Либеральные коммунисты были другими. Для них давно внутренним идеалом стали завершение десталинизации, «пражская весна», рыночная реформа, мирная внешняя политика. Либеральные коммунисты ориентировались на демонтаж сакрального начала и его замену передовой секулярной идеологией, некой версией “социал-демократии”, по крайней мере, в той форме, как они ее понимали. Их исходные идеалы обеспечивали первоначальную совместимость с пуританами-фундаменталистами. Главной точкой соприкосновения стала раннесоветская модель партийно-государственного строительства, предшествовавшая победе сталинизма (теоретическое наследие “позднего Ленина”, нэп, внутрипартийные дискуссии, Советы как работающие органы государственной власти, контролируемые выборы). В то же время этот фрагмент советского опыта позволял начать движение сначала к либерализации, а потом и демократизации политического режима. Первоначально поиск альтернативы сталинизму ведется внутри советского коммунизма. Эмблематичным для этого этапа стала фигура Н. Бухарина. Одна из важных черт либеральных коммунистов – несовпадение культуры и идеологии. Их культурный капитал был гораздо богаче исходной идеологии. Практически все они – «книжные люди», лучшие продукты официальной советской «учености». Это несоответствие культуры и идеологии сделало возможным политическую эволюцию либеральных коммунистов на более длительной дистанции, в частности, переход от либерализации к демократизации. Для тогдашнего советского общества либеральные коммунисты представляли очень передовые идеалы. Проблема в том, что даже к 1985 году эти идеалы очень сильно устарели. Но выяснилось это не сразу, а спустя несколько лет. Для начала внутренних идеалов либеральных коммунистов вполне хватало на программу. Конечно, в партийном аппарате они были как  «белые вороны». Это было меньшинство, но самое чуткое, которое существовало тогда внутри правящей партии.

Реплика из зала. Обычно люди, которые выделяются из общей массы, вытесняются из сферы управления, потому что они неудобны. Почему такие люди вдруг стали расти?

Зудин. Хороший вопрос. Насколько я знаю, международный отдел всегда находился на особом положении в аппарате ЦК. Там работали слишком профессиональные люди, а когда люди начинают долго и профессионально заниматься чем-то, у них усложняется идентификация и лояльность. Часть из них слишком сильно начинают себя отождествлять с предметом своей работы – людьми, партиями, идеологиями, странами. Аналогичные проблемы возникали и в Соединенных Штатах у советологов, которые занимались Советским Союзом: некоторые начинали забывать, что их миссия – бороться с коммунизмом, у них возникали определенные симпатии, например, к Бухарину.

И поэтому в свое время этому отделу был создан противовес. Рядом с Международным отделом был создан Отдел международной информации во главе с проверенным кадром, будущим ельцинским послом в Великобритании товарищем Замятиным. Кроме того, непосредственным руководителем международного отдела был Борис Николаевич Пономарев, человек традиционный, в некотором смысле зловещий, участник коминтерновских «чисток». Но чтобы хорошо справляться с обязанностями куратора международного рабочего и коммунистического движения, он всех этих людей собрал и, если было необходимо, защищал.

Проблема в том, что все остальное просто умирало. В свое время сталинские «машины смерти»  поработали хорошо, они убили в правящей партии все, что живо, и всех, кто имел хоть какие-то политические представления. Лишенная политического смысла партия просто-напросто продолжала естественное движение к своей смерти. И единственным живым образованием в центральном аппарате была вот эта группа, которая ведала связями с внешним миром. Обращаю ваше внимание, кстати, это общее замечание, которое может пригодиться при анализе широкого класса явлений и систем. Если вы начинаете искать источники нового, смотрите на звенья в системе, которые ведают общением с внешней средой. Не ошибетесь.

Основные звенья широкой культурной коалиции, сложившейся в позднесоветском обществе в преддверии перемен, схематически можно обозначить следующим образом:  «либеральные коммунисты – консультанты - средний класс», то есть массовые слои интеллигенции. Каждое из этих звеньев было так или иначе включено в модернизированный пласт позднесоветской культуры, который к тому времени уже сформировался. Естественно, ни о каких либеральных коммунистах или консультантах представители среднего класса понятия не имели, но они позитивно откликались на появление в публичном пространстве любых продуктов модернизированной культуры. И когда в начале 1980-х, кажется, еще при Брежневе, на советском телевидении Каверзнев и Бовин в «Международной панораме» стали вдруг обсуждать политические проблемы в рациональных терминах, это вызвало не только удивление, но и живой интерес. Горбачев с самого начала стал естественным лидером либерального меньшинства и хотя у него были маневры, лавирования и т.п., но для него это была естественная точка опоры.

Вряд ли необходимо подробно говорить о чисто идеологической динамике перестройки - новое мышление, демонтаж образа врага, общечеловеческие ценности. Для нас интерес представляют культурные и стилистические основы перемен. Собственно говоря, перемены Горбачев  начал с отказа от бюрократического партийного ритуала. Время и место официального рождения нового политического стиля также известны. Это произошло весной 1985 года во время визита Горбачева в Ленинград: вместо того, чтобы следовать на своем «членовозе» по месту назначения, генеральный секретарь вдруг вышел из машины на улицу, пошел в толпу и стал разговаривать с людьми. Это был переворот, подготовленный более ранними попытками демонтажа старого партийного ритуала. Точнее, Горбачев официализировал и присвоил новый политический стиль, с которым в начале 1980-х годов экспериментировали на местах такие разные люди, как Ельцин и Шеварднадзе. Открытый политический стиль высвободил колоссальную встречную энергию и создал Горбачеву огромный авторитет. Но он не учел одного. Энергия поддержки сохранялась до тех пор, пока люди, к которым он спустился с партийного Олимпа, продолжали все еще воспринимать его как олимпийскую фигуру. Но спустившись на землю Горбачев перешел в совершенно новое качество: к нему стали предъявлять требования как к публичному политику, который вышел на горизонтальные отношения с рядовыми людьми. И вот этого экзамена он не выдержал.

Обновленческая коалиция в верхах просуществовала недолго. После ее распада либеральные коммунисты фактически захватывают руководство в партии, отодвигают пуритан и начинают создавать прямой союз с интеллигенцией за пределами партийного аппарата. Разрыв с пуританами – конец 1987 и начало 1988 года. Это период расцвета гласности, поворота к последовательной десталинизации, был взят курс на политическую реформу.

Почему стала возможной гегемония явного меньшинства? Переход лидерства к либеральным коммунистам опирался на определенные культурные предпосылки. В преддверии перемен высокую оценку в позднесоветской культуре приобретает новый тип руководителя – интеллигентный и гражданский. Либеральные коммунисты и сам Горбачев в первую очередь - сугубо гражданские политики, в полной мере свободные от “обаяния военной силы” и “магии армии”. Это составляло заметный контраст с риторикой и символикой предшествующего партийного руководства, испытывавшего пристрастие к периодическим публичным демонстрациям военной мощи и в полной мере эксплуатировавшего темы армии, войны и ветеранов. Принадлежность к новой категории гражданских политиков также облегчила проведение новой внешней политики и разрыв с политическим консерватизмом внутри страны.

Горбачев - первый представитель мирного поколения в советском руководстве, не имевший личного опыта участия в войне. Правда, среди либеральных коммунистов были и представители “фронтового поколения”. Таковы Яковлев и Черняев. Они, как и родственные им шестидесятники, были носителями альтернативного опыта войны, который в художественной форме был зафиксирован в реалистических книгах писателей-фронтовиков (Некрасова, Быкова, Астафьева, Васильева). Наверно, главное было в том, что в обществе, которое более отказывалось воспринимать себя как казарма, где пустили корни новые социальные идеалы, в таком обществе нарастал спрос на гражданских руководителей. Главное в гражданском руководителе - интеллигентность. В отличие от представителей предшествующей когорты советских руководителей либеральные коммунисты уже не испытывали смешанного чувства превосходства и презрения к интеллигенции и интеллектуальному труду. Они получили высшее образование, учились с охотой. Соприкосновение с наукой и интеллектуальной трудом позволило им на практике понять ценность свободы мнений, дискуссии. Они научились ценить знания, уважать оригинальные и независимые мысли. Они ориентировались совсем на иную модель выработки решений, чем их предшественники. Для них гораздо большую роль стали играть советники-консультанты, рекрутировавшиеся из рядов интеллигенции. Высшее образование и мир культуры, доступ к которому оно открывало, приобрели для них статус приоритетных ценностей. Интеллигенция вошла в число тех социальных групп, которые были для них “референтными”.

На завершающем этапе  существования официальной позднесоветской культуры интеллигентные руководители оказались провозглашены чем-то вроде нормы. Горбачев, в особенности ранний, почти «списан» с пьес А. Гельмана и, вообще, с образа «передового» партийного руководителя, каким он изображался в культурных продуктах брежневского времени. Старый тип руководителя, к которому в действительности принадлежало большинство партийной верхушки, в значительной степени оказался дискредитирован в официальной культуре, которая в качестве модели уже была ориентирована на новый, более современный тип. На этом фоне представители других типов выглядели неполноценно и ущербно. Фигура “интеллигентного руководителя”, официализированная в позднесоветской культуре, - один из многих примеров “декораций”, которые в годы перестройки “ожили” и обратилась против реальных устоев. В то же время ни о каком слиянии с интеллигенцией не могло идти и речи. В либеральных коммунистах еще сохранялось специфически-партийное покровительственное отношение к интеллигенции. Они по опыту знали податливость “системной” интеллигенции и сохраняли привычку к манипулированию. Это был взгляд “сверху”, хотя и доброжелательный.

Политика либеральных коммунистов органично вырастала из модернизированного пласта позднесоветской культуры. Прежде всего, это относится к двум получившим наибольшую известность направлениям реформистской политики - “новому мышлению” и “гласности”. Отправной точкой идеологической реформы стал демонтаж “образа врага”, занимавшего центральное место в официальной идеологии. В модернизированной позднесоветской культуре социальная и символическая ценность “военной силы” и “армии” пошла на убыль. Эти ценности оказались дискредитированы в предшествующий период, когда они чрезмерно эксплуатировались для легитимизации политического режима времен застоя и лично Л. Брежнева. Но главная причина была глубже. Культ военной силы и армии, занимавших центральное место в зрелой версии советской культуры, отторгаются в позднесоветском обществе на ценностном уровне. Социальные основы и культурные предпосылки центрального положения армии среди институтов советского общества к этому времени уже разложились или переживали период активного распада. Грубая сила воспринимается как архаизм там, где интеллект и наука обрели статус восходящих ценностей. Гарантированное довольствие не привлекает общество, соприкоснувшееся со стандартами минимального благосостояния. Военная форма утратила в значительной степени свое символическое обаяние и утилитарную привлекательность. Казарменный быт с его регламентацией и принудительным коллективизмом плохо совместим с ценностями индивидуализированного общества, с полноценным гражданским укладом и образом жизни, которые успели утвердиться в крупных городах. С переходом к семье с одним ребенком возросла социальная ценность детей. Исчезло ощущение военной опасности, исходящей от внешнего мира. Ему на смену пришло нечто противоположное. Мирная жизнь, свободная от угрозы войны, утверждалась как высшая, приоритетная ценность в большей части позднесоветского общества, включая его наиболее отсталые слои и группы (знаменитое «лишь бы не было войны»).

Помимо прочего, таковы были парадоксальные последствия установления стратегического паритета. Он способствовал эрозии культурных основ преклонения перед военной силой и центрального положения армии в советском обществе. “Имперская миссия” и все сопряженные с ней тяготы и риски (приоритет военных расходов, содержание многочисленных стран-союзников, региональные войны, наконец, дедовщина) стала ощущаться не как знак избранности, а как бремя. Наконец, давал о себе знать психологический эффект присутствия огромной невоюющей армии в обществе. Все это подрывало социальные и культурные основы культа военной силы в позднесоветском обществе. К демонтажу “образа врага” подталкивал и откровенный рост симпатий к Западу. Официальная демонстрация враждебности капитализму все больше раздражала общество, которое перестало находить ей убедительное оправдание. Напротив, позднесоветское общество испытывало растущее цивилизационное притяжение Запада. Оно все больше сравнивало: магазины, дома, дороги, наконец, внешний облик и поведение лидеров, и все больше испытывало уважение к потребительским стандартам, образу жизни и  лидерам Запада.

Главный иностранный язык, английский, язык “условного противника”  превратился в проводника культурного влияния. Официальный демонтаж “образа врага” был органичен предперестроечному состоянию советской культуры. В ней этот стержневой элемент официальной идеологии к тому времени уже умер естественной эволюционной смертью. Но оборотной стороной демонтажа «образа врага» стало появление иллюзий в отношении возможностей мирной внешней политики. “Новое мышление” - утопия “просвещенного” глобального мироустройства. Но это утопия особого рода, она укоренена не в традиции раннего большевизма, а в дореволюционной бюрократической утопии «просвещенного реформаторства». В послепетровский период имперский статус страны ставил ее в один ряд с центрами западной цивилизации и делал возможным проникновение оттуда в правящую верхушку “духа просвещения и гуманности” (реформы Екатерина, переписка с Вольтером и т. д.). Архитектурным воплощением «бюрократической утопии» стал имперский Санкт-Петербург

Время гегемонии либеральных коммунистов можно условно назвать театральной фазой в культурной динамике перестройки. Это время, когда идеологическая “революция сверху” приобрела форму сценического действия, а не просто идеологической кампании. Она сразу захватила публичное пространство, разрушая сковывавший его официальный ритуал и постоянно расширяя его границы. Выбор в пользу массового сценического действия был обусловлен несколькими причинами. Официальный идеологический аппарат не мог быть задействован в полной мере. “Доктрина” омертвела, идеологическая кампания оказалась намертво впаяна в позднесоветский ритуал внешнего подтверждения лояльности. Произвести реальные изменения в настроениях общества и привести его в движение идеологическая кампания была неспособна. Сам официальный идеологический аппарат оказался внутренне дифференцирован в результате позднесоветской культурной эволюции. Могли использоваться лишь его отдельные подразделения, но они были способны транслировать разные идеологии, те, которые были им внутренне органичны.

Другими словами, чтобы внести изменения в “текст” требовалось обновить его исполнение, публичное поведение актеров, и, прежде всего, главного действующего лица. Новый политический стиль Горбачева запустили идеологическую реформу как массовое сценическое действие. Горбачев сам стал «первичной клеточкой» новой публичности. Следом за ним, сначала с отставанием, а затем и с опережением, освобождалась страна. Живое и все более свободное слово вместе с выразительным движением, преодолевающем оковы официального ритуала, - такова формула гласности в культуре перестройки.

В модернизированном пласте культуры от освобождение от “тяжести мертвых”- официального ритуала и “мертвой”, но принудительно навязываемой святости, -  воспринималась и ощущалась как праздник. В повседневность и культуру стали возвращаться многообразие, импровизация, драматизм, интрига, живое, а не мертвое слово, зрелищность. Публичность, которая была ранее ритуализирована, регламентирована и непроницаема для живых и непосредственных эмоций, оказалась наполнена человеческими переживаниями. Новая публичность придала процессам общественных перемен свойства театральности. Причин было много. Лидерство в процессе перемен заняли жанры культуры, ориентированные на массовые аудитории и обладающие высокой публичностью - театр, кино, СМИ. При этом они продолжали сохранять связь с “литературоцентричной” культурой и оставались первое время ее порождением, одним из ее специализированных филиалов. Оттуда, из “материнского ядра” литературоцентричной культуры в ее высокопубличные жанры оказались привнесена высокая нравственная нота. Ранняя перестроечная политика времен съезда народных депутатов сохраняет связь с литературоцентричной культурой. Леонид Парфенов выразительно сформулировал свои впечатления о зарождавшейся на его глазах «межрегиональной депутатской группе»: «это не люди дела, это просто толстый литературный журнал».

Перестроечная театральность разнообразна и многолика. Жизнь и театр двинулись навстречу друг другу. В результате этого двустороннего движения повседневность и политика превращались в подобие театра. Элементы зрелища активно проникают в публичное пространство повседневности - на улицу. Туда пришли новые социальные персонажи - музыканты, певцы, художники. Позднее к ним присоединились “читатели стендовых газет”, “спорящие”, “ораторы”, “легализованные нищие”. Вторая волна приносит новые социальные персонажи - рядом с “человеком играющим” появился “человек торгующий”. Был сделан еще один шаг в реформе повседневности. Первый был предпринят в позднесоветском обществе, с возникновением “культуры приватности”, которая стала ограниченным и индивидуальным пространством свободы. Теперь стихия индивидуализации и свободы выплескивается за границы приватных миров в публичное пространство повседневности - на улицу. Там, как ранее в приватном мире, начинает проявляться разнообразие, индивидуальность, импровизация, свобода, неконвенциональность. Власть постепенно уходит с улицы и она преобразуется в пространство свободного самовыражения и самоорганизации. Старый Арбат превращается в новый культурный феномен и предмет подражания в российской провинции. Появляется еще один культурный феномен - “праздник города”, который также начинает тиражироваться. Это зародыш новых лояльностей, новой власти территории, которая в полной мере заявит о себе уже в постсоветский период. В официальном пространстве появляются продукты и атрибуты сначала культурной периферии, а потом и культурного подполья. Это воспринимается как облегчение - освобождение от запретов, от “бремени”. Повседневность приобретает черты сначала праздничности, потом - карнавальности. В конечном счете, перестроечный карнавал побеждает позднесоветскую повседневность. Но когда это произошло, карнавал совершил жанровое самоубийство: он упразднил сам себя и превратился в «балаган». Новая постсоветскую повседневность отличает уже откровенно балаганная стилистика.

Расширившееся пространство театра захватило официальное пространство власти. Появилась новая разновидность массового зрелища - “политическая публичность”. Рождение публичной политики обычно связывается с XIX партконференцией в 1988 году. После разрыва с «пуританами» либеральные коммунисты нуждаются в союзе с либеральной общественностью. Общество допускается к обсуждению проблем власти. Появляется политическая публичность, которая превращается в популярную разновидность массового зрелища (гласность, дискуссионные клубы, неформальное движение, политическая реформа - полусвободные выборы в советский протопарламент). Как и в годы первой модернизации, власть сознательно отказывается от сакральности и идет на сближение с обществом ради приобретения секулярного эквивалента сакральной святости - морального капитала. Все следят за ходом XIX партконференции и съездами народных депутатов СССР и РСФСР. Публичная политика захватывает общественное внимание и становится популярной. Популярны и высокопрестижны профессии нового публичного политика и журналиста.

Театральность - результат открытости и зрелищности рождающейся публичной политики, гегемонии телевидения в публичном пространстве. Но само телевидение, равно как  и театр, кино и эстрада, в свою очередь, стали прямым продолжением публицистики, газетного очерка и фельетона. Театральностью отличалась как институционализированные, так и неинституционализированные формы новой публичной политики - съезды народных депутатов и массовые митинги. На рубеже 1990-х основные институты перестройки трансформируются: публичность и дискуссия, расширившись на новое внеинституциональное пространство, становятся митинговыми. Критика, становясь все более острой, превращается в разоблачения. Место общественного героя рядом с публицистом и журналистом занимает следователь. Видоизменяется и фигура журналиста. Следователи Гдлян и Иванов появляются в публичном пространстве в обнимку с тележурналистом Невзоровым. Рядом с социальной критикой очень скоро появляется и новое нравственное требование - требование “покаяния”.

Но театральность – это еще и инерция тоталитаризма, следствие отчужденности от политики (здесь театр выступает как синоним “неподлинности”, “обмана”). Восприятие рождающейся публичной политики, в особенности, ее институционализированых форм, во многом несет печать тоталитарной сверхорганизованности.  Многими современниками, включая видных участников событий, таких, например, как Анатолий Собчак, перестроечная политика воспринималась именно через призму театра, где есть режиссер, сценарий, расписанные роли, и сама возможность незапланированного развития событий ставилась под сомнение. Через эту призму довольно долго воспринимались и первые политические конфликты перестройки, прежде всего, конфликт «Горбачев-Ельцин». Помимо прочего, это означало, что многие просто не понимали, что происходит. Движение вперед шло с «закрытыми глазами». Вовлечение в политику приватизированных граждан никогда не будет полным. Всегда остается барьер, отделяющий их от политики как “сцены”. Даже превращаясь в участников они продолжают ощущать себя зрителями, немного стесняются своей вовлеченности и своего участия. «Мобилизованный человек» - носитель «серьезного» отношения к политике, давно умер. В отличие от него “приватизированная” позднесоветская личность не могла относится к политике иначе, чем как к зрелищу.

Театральность - следствие привнесения в рождающуюся публичную политику театрального опыта и навыков. Резко расширилась зона “публичности”, а вместе с этим - и спрос на людей, обладавших навыками свободного поведения в публичном пространстве. Старая советская публичность была мертвой, ритуализированной и несвободной. Источники коммуникативных навыков в позднесоветском обществе были достаточно ограничены: это были театр, журналистика, шоу-бизнес, неформальная культура, отчасти - адвокатура. Деятели культуры оказались в первых рядах “прорабов перестройки” естественным образом. И не только как носители дефицитных коммуникативных навыков, но и в результате совмещения двух ролей, культурной и общественной. Театральность перестройки – это еще и следствие раскрепощения “сублимированной” в культуре общественности. Слияние театра с жизнью заявляло о себе прежде всего в десублимации позднесоветских звезд. Сублимированные герои перешагнули границу сцены, экрана и эстрады, переместившись в общественную жизнь и в политику (Ульянов, Лавров, Басилашвили, Жванецкий, Хазанов, Иванов). Участники студенческих “капустников”, КВН, КСП и новых, более передовых культурных форм («Что? Где? Когда?») стали активистами общественно-политических перемен. “Артисты” превратились в “акторов”. Новая общественность несет на себе следы недавнего сублимированного пребывания в культуре. Театральность соединяется с нравственным абсолютизмом. Особенность перестроечной театральности состояла в том, что политическое шоу сопровождалось глубокими и нередко травматическими переживаниями. Содержание театрального действия определяется литературоцентричной культурой, проникнутой духом “серьезности” и высоким моралистическим пафосом. Идеология к тому времени уже основательно растворилась в культуре и только через нее продолжала сохранять жизнеспособность. Оборотной стороной “десублимации” стало образование «провалов» в культурном пространстве, поскольку то, что ранее было или претендовало на статус культурных продуктов, перестало им быть. Возникло ощущение, что перестройка обескровила культуру. Культурное пространство опустело: сначала культура была мобилизована для проведения идеологической реформы сверху, потом – все ушли в политику, а затем – в коммерцию. Для многих исход в политику и коммерцию был достаточно естественным. (Уже в постсоветское время многие, проделав сложную траекторию, вернулись в исходную культурную форму – в театр, кино, эстраду, на телевидение).

Если можно говорить о каком-то механизме культурного переворота, то им стала инверсия: прежние опоры, инструменты и символы старого режима оказались повернуты против него. Представьте себе, что на трибуну входит Владимир Ильич Ленин. Не Владимир Ильич Ленин, а один из артистов, которые играли в позднесоветских фильмах Владимира Ильича Ленина и был общенародно и официально признан в этом качестве. И этот артист начинает громить догматиков, консерваторов. Это ведь, на самом деле, не Лавров или Ульянов выступает, это Ленин выступает. Понимаете, в чем дело? Какое это действие способно было оказать на всю эту в общем-то не очень далекую публику, которая населяла Верховные советы, партийные съезды и так далее. Можно говорить об инверсии праздника в культурном пространстве перестройки: советский праздник, который исходно был инструментом тоталитарной реконструкции культуры и конструирования “однородного общества”, стал средством их демонтажа. Трансформация праздника - лишь одно из многих проявлений инверсионных тенденций, которыми в период перестройки оказался захвачен практически весь официальный пласт позднесоветской культуры.

Какие органы печати начинают играть решающую, ведущую роль? Первоначально - наиболее маргинальные издания, специализированная печать для иностранцев, которая занималась формированием благоприятного образа Советского Союза за границей: «Московские новости», «Век ХХ и мир», «Спутник», а на телевидении - молодые ребята с иновещания, прошедшие, между прочим, тренинг и обучение на западном телевидении. Ведь для того, чтобы грамотно иновещать, необходимо быть профессионально подготовленным. И вот эта самая подготовленная, самая квалифицированная часть оказывается во главе этого идеологического похода. Здесь уже двойная инверсия: маргинальные издания становятся центральными, а идеологический аппарат разворачивается на 180 градусов и открывает огонь в прямо противоположном направлении. Ленин против КПСС. Советы против КПСС. Наконец, гегемон в лице новых независимых профсоюзов, с которыми заигрывали эмансипирующиеся директора во главе с Аганбегяном, тоже против КПСС. Все это происходит в рамках сохраняющегося двоемыслия. Для движения вперед используются привычные формы: вроде как Ленин им говорит: дальше, дальше, дальше. Куда дальше, никто не уточняет. Дальше – и все. Никто не говорит «многопартийность», все говорят про «платформы» и «альтернативы». Не говорят просто «правовое государство»,  обязательно уточняют: «социалистическое правовое государство». После того, как либеральные коммунисты оказываются не в состоянии контролировать перемены, происходит упразднение двоемыслия. Рождается демократическое движение, которое уже говорит то, что думает. Когда это происходит, культурная динамика перестройки переходит из фазы театра в фазу карнавала. Главный участник карнавала – позднесоветская масса.

Почему лидерство выскользнуло из рук либеральных коммунистов? Похоже, они слишком свыклись с ролью патрона интеллигенции. Между тем, они пропустили важное последствие тиражирования интеллигентных образов в 70-е – начале 80-х годов: фактическое лидерство в обществе от партаппарата перешло к интеллигенции. Либеральные коммунисты забыли, что были лишь «партийной копией», а не оригиналом. Они забыли, что в отношениях с интеллигенцией главным условием их лидерств было положение во власти. Как только либеральные коммунисты отказались от союза с «пуританами» и пошли на ослабление партийного аппарата, вступив в прямой союз с массовыми слоями интеллигенции, их лидерство оказалось под вопросом. Кроме того в новом публичном пространстве, которое появилось благодаря их усилиям, наряду с патронируемыми ими представителями вспомогательных эшелонов, появился второй пласт модернизированной культуры, который им ничем обязан не был. Это были перестроечные неформалы. Среди них были и разочаровавшиеся в играх с либеральными патронами партийные интеллектуалы (яркий пример таких разочаровавшихся – Юрий Афанасьев), но основную часть составляли люди из околодиссидентских и диссидентских кругов, которых, между прочим, в преддверии андроповских перемен на всякий случай тщательно вытаптывали. И они об этом прекрасно помнили. И когда все это произошло, политическое поражение либеральных коммунистов стало делом времени.

Освобожденная культурная периферия принесла в политику самодеятельность “капустников”, дух импровизации и отсутствие профессионализма. Но столкнувшись с нею профессионалы аппаратной политики потерпели поражение. Либеральные коммунисты сами создали театрализованную политику с расчетом на то, что смогут ей управлять. Союзный съезд народных депутатов удалось сделать подконтрольным. Но это была не единственная публичная площадка. Контролировать все расширившееся пространство общественной репрезентации либеральные коммунисты оказались не в состоянии. Они ошибочно рассчитывали на то, что обладают большей искушенностью (забывая, что она ограничивается территорией партийного и советского аппарата). Они рассчитывали на благодарность (забывая, что «освобожденные» редко испытывают благодарность в отношении своих «освободителей», особенно, если они принадлежат к числу бывших «хозяев»). Похоже, они не понимали, что их единственным серьезным ресурсом были монопольные позиции. Приглашая передовую общественность побороться против партийных консерваторов, либеральные коммунисты на самом деле начали борьбу против себя самих. Как только политика была выведена за границы аппарата, они оказались дисквалифицированы. В публичной политике либеральные коммунисты оказались такими же новичками, как и представители политической самодеятельности, которых вызвал к жизни “театр гласности и перестройки”. Но самодеятельные политики повели за собой демократическую улицу. Они разговаривали с ней на одном языке и сами были ее частью. Публичность либеральных коммунистов была короткой, камерной и негромкой, она ограничивалась “интеллигентными салонами”, в которых они отдыхали от партийной регламентации. Естественная аудитория Горбачева и либеральных коммунистов – немногочисленная публика этих салонов из числа элиты шестидесятнической интеллигенции.

Но после того, как театр спустился со сцены и вышел прямо в зрительный зал, в публичном пространстве появилась новая категория. Она зародилась еще в перестроечных политических клубах, вышла на улицу во время первых полусанкционированных митингов и конституировалась в связи с первыми полусвободными выборами. И эту категорию условно можно назвать «массой», точнее, позднесоветской массой. Это - прямой результат культурной трансформации, но не в элитах и субэлитах, а в обществе. Мы уже говорили, что культурные сдвиги - в разной степени, на разную глубину - но, тем не менее, захватили значительную часть тогдашнего общества. В этой преобразованной культурными сдвигами социальной среде пустили корни индивидуалистические и потребительские ценности. Позднесоветская масса уже вышла за рамки официальных советских форм общежития. У нас есть интересный автор, Н.Козлова. В одной из ее работ, где анализируются частные письма позднесоветского времени, видно, как появилась дистанция по отношению к официальному языку. Раньше официальным языком говорили, в него верили и на нем думали. Теперь люди отказываются принимать официальный язык всерьез, то есть они продолжают использовать казенные обороты в своей речи, но – уже в ироническом обрамлении.

Перестроечная “масса” - продукт разложившейся связи между “народом” и официальной культурой, в ней многие официальные стереотипы и символы уже умерли, и прежде всего - мифологический образ “класса-гегемона”. Советская “масса” открыта для социальных и культурных контактов, скептически настроена к официальным авторитетам, подвижна. Люди массы - не просто зрители в официальном театре и исполнители жестко фиксированных повседневных ролей. Это уже наполовину участники. Она любопытны и активны, их интересует новое и не пугает незнакомое. Но для полноценных участников люди массы слишком наивны и неквалифицированны: они участвуют в действии потому, что верят в его счастливый конец. Они прониклась духом национального эгоизма, но ее национализм - открытый, он лишен связи с книжной мифологией “крови и почвы”, исповедуемой идеологическими русскими националистами. Это национализм, стихийно принимающий современную концепцию нации как общности граждан, в нем главное - государственная граница, а не антропология и даже не культура. Впрочем, важно помнить, что такое состояние “массы”, как и она сама, были весьма неустойчивым, в частности, весьма изменчивым может быть ее национализм.

Приблизительно так можно обрисовать портрет позднесоветской «массы», которая первоначально повернулась к Горбачеву. Но потом выяснилось, что он не соответствует требованиям, предъявляемым к политическому лидеру. К нему обращаются с вопросами, а он отвечает: я не царь и не бог, решайте сами. Это почти буквальная цитата. Разве может так поступать политический лидер? Так может себя вести только бывший царь. Когда позднесоветская масса разочаровалась в Горбачеве, она нашла себе нового героя. Им стал Борис Ельцин. Если естественной аудиторией либеральных коммунистов была публика интеллигентских салонов, то для Ельцина таковой стала позднесоветская масса.  Психологическая связь Горбачева с публикой на первых порах очень мешала Ельцину. На этом фоне он выглядел провинциалом с опасными тенденциями (популизм, авторитаризм, национализм). Созвучие с советской массой, уступки ее пристрастиям, предрассудкам, вкусам - именно этого с самого начала не было у Горбачева, и именно этим с самого начала обладал Ельцин и именно это и сделало его «своим» задолго до выборов. Выборы лишь укрепляли и институционализировали психологическую и стилевую связь Ельцина с советской массой, разбуженной горбачевской перестройкой. Саму эту связь создал популистский политический стиль Б. Ельцина.

Конечно, перестроечное общество не исчерпывалось категорией «массы». Была еще одна важная категория, которая до поры до времени о себе не заявляла и родилась только при столкновении с публикой и массой. Это – позднесоветский «плебс». Это часть общества, которая по разным причинам оказалась не затронута позднесоветскими культурными сдвигами. На самом деле, эти люди были естественными союзниками пуритан. Но они были самой неподвижной частью общества. «Плебеи» сохраняли приверженность основным формам официального советского общежития. Отличительные особенности позднесоветских плебеев – консерватизм, иерархичность, подверженность старосоветским предрассудкам, они закрыты и подозрительны ко всему чужому. Их антиинтеллектуализм - спутник сохраняющейся веры в себя, в свою социальную избранность как представителей мифологизированного “класса-гегемона”. И они пришли в движение уже тогда, когда перемены зашли настолько далеко, что остановить их было нельзя. Кто-то помнит аббревиатуру ОФТ? Это - Объединенный фронт трудящихся, который был первым продуктом политической самоорганизации «плебеев». Его наследником и естественным продолжением в период посткоммунизма стал “уличный коммунизм” Анпилова и Тюлькина.

Представление Горбачева о настроениях в советском обществе, в частности, в его российской части, оказались неадекватными, чересчур книжными. В них было много интеллигентских стереотипов. Либеральные коммунисты» и первоначально шестидесятническая интеллигенция не видели никакой разницы между «плебеями» и «массой». Восприятие позднесоветского общества определялось «плебейскими» образами. Горбачев переоценивал силу имперских настроений среди русских, в то время как психологическую ситуацию в российском обществе определяли уже совсем другие тенденции - своеобразного инверсионного национального эгоизма, усталость от империи, желание отделиться, чтобы заняться собственными делами, “обустройством России”. Но именно это почувствовал Ельцин. Не надо думать, что по всем показателям «плебс» был отсталым,  позднесоветская «масса» - продвинутой. Проникнувшись индивидуалистическими и потребительскими ориентациями и дистанцировавшись от официальных символов веры, позднесоветская масса, тем не менее, была готова поверить в любое новое чудо. И поверила, сначала - в безболезненный переход к рынку без повышения цен и безработицы, потом - в чудо мгновенного обогащения через «финансовые пирамиды». Это ранние сторонники Ельцина, будущие почитатели и жертвы Мавроди и избиратели Владимира Жириновского.

Политическая программа демократического движения того времени так или иначе известна. Но у него были и определенные культурные особенности. Несмотря на полную несовместимость с «пуританами», у демократического движения, на самом деле, с ними были точки соприкосновения, очень существенные и очень печальные для нас. И у пуритан, и у демократического движения слишком большое место занимали проблемы морали. Демократическое движение с самого начала берет очень высокую нравственную ноту. Фактически – это нравственный абсолютизм, который напрямую был спроецирован в политику. Как сказала потом автор одного из перестроечных фильмов Марина Голдовская, начали поход против всего зла – вот все зло и вылезло. Соприкосновение с нравственными абсолютами девальвировало любые практические схемы, превратило реформу в революцию, гласность - в демократизацию, и запустило механизм самоуничтожения позднесоветского общества. Общество оказалось захвачено исправлением несправедливостей, совершенных за весь советский период, исправить которые на путях реформы и в рамках существующей системы было просто невозможно.

Вот этот нравственный абсолютизм и можно считать главной силой, которая обеспечила проникновение в публичное пространство реформы метафор революции. Самой ранней метафорой революции был фильм «Покаяние», ставший политическим событием. А я долго не мог понять, что же мешает мне принять этот фильм. Потом понял. Мне не нравится место, когда труп диктатора выбрасывают из могилы. Это символ стремления к абсолютному разрыву с прошлым. Но прошлое переделать нельзя. Можно к нему по-другому отнестись, но трупы лучше не вырывать и из земли не выбрасывать. Стали ясны и причины собственных затруднений: на самом деле, я ведь тоже хотел полного и окончательного восстановления справедливости, хотя и чувствовал, что это невозможно.

Потом появилась и вторая метафора революции: «жить не по лжи». Прекрасная заповедь, но жизнь состоит из компромиссов, а демократическая политика вообще является синонимом компромисса. Когда политика перестает быть компромиссной, она превращается в диктатуру или гражданскую войну, где правят абсолютные истины. Но тем не менее эта метафора революции подхватывается общественном мнении и становится политическим императивом. Это уже была установка на слом существующей системы. Особый драматизм придавало то обстоятельство, что «вползание в революцию» произошло в условиях острого программного дефицита. Повестка либеральных коммунистов морально устарела. «Пражская  весна» была хороша весной 1968 года в Чехословакии, но не в конце 1980-х в Советском Союзе. И традиционная социал-демократия, которая так нравилась либеральным коммунистам, в это время переживает моральную смерть на Западе. Ее время кончилось. Потом она будет обновляться, во второй половине 1990-х годов появится «третий путь» Тони Блэра, но в конце 1980-х традиционная социал-демократия уже не могла быть ни образцом для подражания, ни политическим союзником.

Но программный дефицит характерен и для набирающего силу демократического движения.  Есть новые доктринальные ориентиры – рынок и политическая демократия, есть нравственные абсолюты, стремление рассчитаться за все зло, что было накоплено. Но нет развернутой и реалистической программы перемен, которую могло бы взять на вооружение правительство. Жесткая оппозиционная риторика, замешанная на нравственном абсолютизме, «замещает» прагматические блоки, заменяет то, как делать, когда делать, и что делать. Оказавшись в программном вакууме, демократическое движение быстро попадает в поле притяжения «бархатных революций» в Восточной Европе. Политическая повестка, с которой российские демократы пошли на штурм советского коммунизм, была во многом заимствована. Это повестка тех революций, а не этих реформ. Так в одной точке сходятся и морально устаревшая повестка либеральных коммунистов, и программная слабость демократического  движения. Никто здесь не виноват, в этом драма, возможно, трагедия наших перемен, но это то, что случилось. На рубеже 90-х годов реформа начинает говорить на языке революции.

Политическую радикализацию на завершающем этапе перестройки нельзя оценивать однозначно, как нельзя возлагать ответственность за это на модернизированную культуру: мол, захотели одним махом «стать Европой», а в результате – одни обломки. Большой, если не решающий, вклад в радикализацию внес традиционалистский пласт. Требование обособления России – давний лозунг русских националистов, а лозунг «жить не по лжи» выдвинул Александр Солженицын, которого никак нельзя считать ни радикальным демократом, ни представителем модернизированной культуры. Популярные версии разрыва с советской системой продвигали в публичном пространстве националистически настроенные общественные фигуры, такие, как кинорежиссер Станислав Говорухин, с публицистическим фильмом «Россия, которую мы потеряли», и «бард» Игорь Тальков (впоследствии трагически погибший), с песней «Россия». В этом нет ничего необычного. На исходе перестройки после раскола «большой» коалиции модернизированных культур (либеральные коммунисты + демократы) сформировалась новая коалиция между наиболее продвинутой частью модернизированной культуры и традиционалистским пластом.

Авторство демократической и антикоммунистической революции в равной мере принадлежит двум силам – российским западникам и российским националистам. Кроме того, становилось все более очевидным, что советская система политически умерла, а программа реформ, предложенных либеральными коммунистами, себя исчерпала. Если так, то ускоренный демонтаж старой системы был благом, а не злом. Заимствование повестки «бархатных революций» было неизбежным и помогло, хотя и не адекватным образом, частично восполнить программный дефицит сначала демократического движения, а потом и новой российской власти. Тем не менее, программная слабость сохранялась и в последующий период и во многом была причиной того, что 1990-е годы стали временем не столько реформ, сколько трансформации.

Все, спасибо. Пожалуйста, ваши вопросы, замечания, комментарии.

Реплика из зала. Алексей Юрьевич, в своем выступлении вы упомянули две фамилии: Шеварднадзе и Бориса Ельцина. И вы сказали о том, что они вошли в политику именно как пуритане. По прошествии 15-20 последних лет мы видим перед нами совершенно другие образы данных людей. Известно, что клан Шеварднадзе владеет основными активами в Грузии, а с Борисом Ельциным связывают аналогичные процессы в России. Каким образом, на ваш взгляд, могла произойти такая трансформация?

Зудин. Прежде всего, Шеварднадзе вряд ли можно отнести к «пуританам». Но трансформация довольно тривиальная. Если бы у нас к нынешнему времени сложилась институционализированная система и все игроки играли отведенные им роли, если бы произошло закрепление прав собственности у предпринимателей, и они, в свою очередь, не присылали бы друг к другу киллеров и не пытались бы скупить отдельных чиновников в отдельных министерствах, министерства или весь парламент сразу, наверное, Борис Ельцин получил бы очень хорошую государственную пенсию и вообще все, что полагается. Если бы в Грузии все обстояло аналогичным образом, то, наверно, и с Эдуардом Шеварднадзе произошло бы то же самое. Но поскольку ничего этого нет, можно предположить, что они позаботились о своем будущем в соответствии с обстоятельствами места и времени.

Трудно судить объективно современных тебе политических лидеров, да еще собственной страны, к которым так или иначе есть личное отношение. Но оценивать их нужно во всей полноте. Так вот, составной частью оценки Ельцина, с моей точки зрения, должно быть досрочное сложение полномочий в декабре 1999 года, выход из 1993 года в выборы, а не в диктатуру, и решение проводить выборы, а не отменять их в 1996 году. И Горбачев, и Ельцин не представляли себе степени гнилости  строя, в котором они начали политическую борьбу. Ельцин ориентировался на довольно долгое противоборство с союзным центром, в котором у него, как оппозиционера, не наступит время платить по счетам, и он может выдвигать какие угодно требования. А система взяла, и развалилась. И он оказался во главе. И за все отвечать. И вряд ли он был к этому готов. И большое счастье, что к моменту краха старого строя уже возникли такие продукты позднесоветской эволюции, которым, в отличие от директора ИМЭМО Николая Иноземцева, не было обидно за партию. Иноземцев был передовой для своего времени человек, сторонник реформ, но при этом, по свидетельству близких, страшно переживал за партию. То есть судьба КПСС была для него такой же значимой, как и судьба страны. Это означает, что в выборе вариантов перемен он был серьезно ограничен, причем не какими-то внешними контролирующими инстанциями, а изнутри, собственным взглядом на мир (Николай Иноземцев преждевременно умер в начале 1980-х, фактически, погиб, став жертвой политических интриг).

Так вот, большое счастье, что рядом с ним уже появились «технократы» нового поколения, гораздо моложе и с более реалистическим взглядом на мир. Я имею в виду Егора Гайдара и людей этого типа. Они были членами партии, занимали там важные должности, преимущественно во вспомогательных подразделениях, но уже не питали никаких иллюзий: они понимали, что партия политически умерла. И это делало их гораздо более свободными в отношении вариантов выхода из кризиса. Большое счастье, что депутат Верховного Совета Виктор Шейнис поздней осенью 1991 года смог прорваться к Ельцину и сказать ему, что, слушайте, кроме этих сумасшедших, которых вы из Свердловска вытащили на экономику, смотрите, тут есть молодые и толковые ребята, вы их поставьте. И его послушали. По крайней мере, такова устная легенда. Представьте себе, что бы было, если бы не было ни реформаторов, ни этих мальчишек, которые взяли на себя ответственность в самый критический момент, когда вся более или менее статусная публика от этой ответственности побежала в разные стороны. Я думаю, что мы им очень многим обязаны. Но окончательно поймем это еще очень нескоро, и только в том случае, если наша история закончится хорошо.

Реплика из зала. У меня сложилось впечатление, что у всех, выступавших за реформы и модернизацию, отсутствовала реальная программа действий. Виталий Найшуль говорил, что у нас «папочка» всегда была очень тонкая, и мы всегда с очень большим опозданием шли к реальной реализации тех или иных программ. Например, вопрос о приватизации стоял уже давно,  а мы были вынуждены его  поднимать в срочном порядке в 1991 году, три года думали, а как все это делать, надо ли это все делать, и сталкивались с ожесточенным сопротивлением. Это первый вопрос. И второй: были ли все-таки альтернативы или в результате поздней модернизации иного выхода не было?

Зудин. Во время первого обсуждения вопрос про альтернативы уже возникал. Отвечать на него трудно, потому что задним числом всегда кажется, что альтернатив не было. Да, наверняка, по состоянию экономики приватизацию необходимо было проводить намного раньше. Но кто будет все это делать? В этом-то все и дело. Этот вопрос не решается в административной плоскости, по принципу: «товарищи, вопрос назрел». А кто будет решать? А люди к этому готовы? И не какие-то отдельные люди, а большие группы людей, это же политика. Есть ли влиятельные и заинтересованные силы?  К сожалению, позднесоветское общество вошло в перемены будучи готовым к ним только наполовину. «Папочка» задач и прилагавшихся к ним решений действительно была тонкая, и это реальная проблема. Но помимо проблемы необходимости перемен, есть еще и  проблема готовности к переменам, это уже проблема политическая и культурная. И с учетом того, что мы узнали из позднесоветской культурной эволюции о субъектах перемен, мне кажется, что альтернативы не было. Но мой ответ лучше все-таки воспринимать с учетом свойственного людям стремления «выпрямлять» события задним числом.

Реплика из зала. Когда вы говорили о повестке демократического движения, то речь шла о ее заимствованности и, значит, вторичности. Это было отражение чужой повестки и чужих проблем, которое преломлялось в нашей ситуации. В этой связи у меня вопрос: не является ли заимствованной сегодняшняя повестка? И если – да, то насколько и у кого она заимствована?

Зудин. Сегодняшнюю повестку я определяю следующим образом. Первое – это этатизм. То есть государство становится главным субъектом модернизации. В первый период правления Путина было два субъекта – большой и малый, государство и крупный бизнес. Малый повел себя нехорошо и его упаковали, из актора превратили в ресурс, в рамках частных государственных партнерств. Ты давай нам деньги, а цели мы без тебя сформулируем, мы все сами знаем. Второе – корпоративизация, то есть на место индивидуализированным отношениям между чиновниками и предпринимателями приходят союзы, отношения строятся не напрямую, а через союзы. Это стало достаточно рельефно проявляться в первый период правления, после ЮКОСа это все завяло, но я думаю, что это возобновится, потому что в другом направлении двигаться просто невозможно. Третья составляющая – это партизация системы власти. Либо у вас система власти будет постоянно разваливаться на кланы и клики, которые будут грызть друг друга, не принося никому никакой пользы, либо вы найдете какую-то институциональную форму, которая позволит упаковывать в нечто более целостное и обуздывать эту  абсолютно безобразную вещь, с моей точки зрения. Потому что, если есть нечто страшное в нынешней системе, то это именно клановый принцип. Вот три основных направления.

У нас также происходят важные вещи, связанные с «кливаджами», или социальными и культурными «расколами», которые служат основаниями политического процесса. Наши кливаджи были порождены антикоммунистической революцией и крахом Союза, сейчас они «схлопываются» и перестают поставлять энергию, необходимую для политического соперничества. В этом смысле причины перехода от многопартийности к малопартийности называются не «Владимир Владимирович Путин»  и не «Владислав Юрьевич Сурков», а имеют объективные корни. Это также, в определенном смысле означает возвращение  к повестке конца 80-х годов, потому что политическая конкуренция ограничивается, «сверх-элита» становится монополистом в определении целей, а все остальные только участвуют в консультациях. Это возврат к повестке, которая была разрушена не злыми людьми, а изношенностью старой системы. Да, нельзя войти в одну реку дважды. Но сейчас ведь у нас другая «река». Здесь есть свои развилки и можно попасть в тупик. А именно: если у нас укрупненная многопартийность вместе с доминантной партией, то очень важно, чтобы это была многопартийность хотя бы мексиканского образца, а Япония – это просто мечта, но никак не многопартийность имени стран народной демократии. Не фасадная и фальшивая, а все-таки немного реальная. Потому что в противном случае вся эта система начнет закупориваться, обрубать обратные связи, переставать реагировать на сигналы, и все это кончится так же, как кончилось в конце 80-х годов. Но более жестко, потому что меньше ресурсная база, запас прочности меньше. Нынешняя трансформация партийной системы - очень важная развилка.

Решение Путина отказаться от третьего срока – разумный поступок.

Соблюдение конституционной нормы повлечет за собой «мягкую» реформу моноцентризма. То есть у нас была одна политическая реформа, она была запущена с самого начала, как только он пришел к власти, ничего об этом не говорилось, эта политическая реформа была легализована задним числом после Беслана, и одновременно осуществляется вторая политическая реформа, которая призвана дать возможность выхода из моноцентризма. Нынешний политический режим – персоналистский, это режим, фактически построенный на рейтинге, но это не рейтинг президентской власти, а конкретного президента. Если это конкретное лицо уходит со своего поста, то где оказывается вся эта система? Значит, неизбежным последствием этого ухода является изменение данной системы, деконцентрация власти. Но деконцентрация наверху, а не внизу. И оппозиция нынешняя ничего не получит от этой деконцентрации, по крайней мере, как я думаю, как нарисовано.

Решение остаться на третий срок было бы шагом в неправильном направлении. На мой взгляд, такой же неправильный шаг, но с противоположным знаком, - это свободная ротация в наших условиях. Могу объяснить, как я это понимаю. Когда у вас происходит свободная ротация в Великобритании или в ФРГ, или где угодно в развитой части мира, внешняя и внутренняя политика не меняются кардинально, потому что и правительство, и оппозиция действуют в рамках единой системы ценностей. В рамках этой единой системы ценностей у них есть разные идеологии и ведется политическое соперничество. У нас этой единой системы ценностей нет. У наших политических сил различное не только понимание текущей ситуации, но и будущего, а также прошлого нашей страны. Значит, если к власти приходит новая политическая сила, она начинает все то, что худо-бедно выстраивалось за все последние пятнадцать лет, разворачивать черт знает куда, в соответствии со своими представлениями о текущей ситуации, о будущем и о прошлом.

У нас реформы начались как управляемые, а переход по стандартной квалификации был навязанный, то есть переход в новую систему не опирался на большинство ни в обществе, ни в элитах. Это был выбор меньшинства, хотя и многочисленного, и оно смогло свой выбор навязать остальным. И режим наш - гибридный, он соединяет новые демократические институты, и старые недемократические. На мой взгляд, тип ротации должен соответствовать типу перехода и типу режима. Больше того, режимы на постсоветском пространстве, включая украинский, обречены долгое время оставаться гибридными. Свободная ротация в отсутствии консолидированной системы ценностей будет работать на распад системы.

Реплика из зала. Хотелось бы узнать об источниках заимствования сегодняшней повестки. В той ситуации понятно, «бархатные революции» в странах Центральной Европы немного раньше начались, и еще раньше готовились идеологически. Вот в последнее время Россию относят к категории стран типа Бразилии, Индии и Китая, то есть «Брик» - это страны,  которые имеют ситуацию, сопоставимую с Россией в экономическом развитии. Все они недооценены фундаментально и все имеют шансы стать большими экономиками, поэтому их выделяют в особую группу и начинают искать какие-то общие закономерности. Мне интересно в этой связи, характерны ли какие-то моменты нашей повестки не только для посткоммунистического транзита, но и для этой группы? Или мы все-таки обречены постоянно пережевывать этот наш посткоммунизм, постсоветизм, и в этом во всем барахтаться?

Зудин. Начну издалека - со ссылки на западный опыт. Представление о неолиберальной реформе как об отступлении государства – не совсем точное. Неолиберальное государство отступает из одних сфер и наступает в других. Неолиберальные государства – это сильные государства, потому что слабые не в состоянии обеспечить приспособление национальной экономики к требованиям глобализации. Старое государство, которое было модифицировано неолиберальными революциями в начале 1980-х годов, везде в разных  формах находилось в плену у групп интересов и очень сильно от них зависело. И неолиберальная революция, помимо прочего, была революцией избирателей во главе с политическими элитами против групп интересов. То есть неолиберальные революции привели к усилению государств. Дальше. В связи с неолиберальными реформами появился термин «новое регулирующее государство». Это было связано с тем, что составляющей реформы государства стало выделение из правительственной сетки независимых регулирующих агентств, но эти агентства наделены определенной силой, определенными полномочиями, раньше их не было, по крайней мере, в Европе.

Реплика из зала. Во Франции это все равно идет от государства.

Зудин. Важно, что эти агентства автономны от правительства. Но их особенность состоит в том, что работают они, грубо говоря, не на государство, а на рынок, на то, чтобы как можно больше встроить национальную экономику в глобальный рынок. Наш случай может быть попыткой второго издания «государства развития». Старая версия «государства развития» на Западе – это Франция и Япония после второй мировой войны, когда государство действительно обретает по разным причинам автономию от общества, от социетальных акторов (и бизнеса, и профсоюзов). После окончания второй мировой войны бизнесу во Франции не доверяли не только политически, он и с выполнением экономической функции не справлялся. Финансовый сектор доминирует, промышленный – недоразвит, предпринимателей общественным доверием не пользуются. Тогда государство взяло на себя функцию модернизации и стало вытаскивать, грубо говоря, национальную экономику. Конечно, это все сопровождалось, коррупцией. Но экономику вытащили. Причем задним числом обнаруживается, что предприниматели очень умело манипулировали чиновниками по простой причине: у чиновников -  власть, а ресурсы и кадры - у кого? В отраслевом отделе министерства работает человек двадцать и весьма скромный бюджет,  а в отраслевом синдикате, т.е. союзе бизнеса, – человек двести и бюджет раз в десять больше. Ресурсный перевес не в пользу чиновников. Чиновники вынуждены договариваться с предпринимателями, и правила и цели, которые формально предписываются и декларируются представителями государства, на самом деле согласованы с бизнесом, только сам бизнеса остается в глубокой тени. В Японии «административное руководство» осуществлялось было примерно так же, только глубина консультаций с бизнесом была еще больше. Если новая система утвердится и заработает, скорее всего, и у нас может быть что-то похожее. Надеюсь, больше не будет сумасшедших, которые решат, что могут купить национальный парламент.

Реплика из зала. В Китае есть интересные подходы к тому, как им развиваться. Сейчас там базовая концепция – это возвышение самого Китая, то есть концепция комплексной государственной мощи. Имеется в виду, что все аспекты государственного влияния, особенно на мировой арене, консолидировано рассматриваются как возможность усиления китайского присутствия. Внутри страны уже понятно, кто главный, и ясно, что это не бизнес. Вовне у них возникает симбиоз и китайское государство в всячески прокладывает дорогу для китайских товаров. Самое интересное, что у нас ситуация ровно противоположная. В каком-то смысле антиолигархический поход странным образом оказался на руку международным конкурентам нашего бизнеса. Мы получили ситуацию, когда лучшим союзником наших металлургических компаний, нефтяных и так далее стали наши чекисты во власти. Они своими действиями ослабляют наш бизнес внутри страны, и тем самым создавали ситуацию, когда он не имел возможности проводить реальную экспансию вовне. Возможна ли ситуация, при которой у нас восстанавливается правильная для динамично развивающихся государств пропорция в симбиозе власти и бизнеса?

Зудин. В целом я склонен доверять официальным заявлениям, что «госкапитализм – не наш идеал». Сейчас в словах и делах политического руководства больше следов «длинных мыслей», чем в 1990-е годы. Но мы оказались в принципиально новой ситуации: контуры «экономики после ЮКОСа» и «политики после Беслана» продолжают оставаться неясными. Обычно считается, что главные политические риски связны с государством. Во многом это справедливо: государственное присутствие в экономике заметно расширилось, а политика стала жертвой экспансии административной системы. Но источником необдуманных действий может стать и бизнес, поскольку возможность повторения «акции устрашения» с учетом ее последствий объективно снижется. Могут появиться мысли: на самом деле власти нам «окно» освободили, и поскольку повторение «дела ЮКОСа» вряд ли возможно, давайте попробуем новые политические проекты. Не исключено, что предостерегающее заявление Шувалова весной 2005 года («если надо, то будет и второе «дело ЮКОСа») было призвано предотвратить возникновение подобных мыслей в элите бизнеса. Многое будет зависеть от того, каким образом и власть, и бизнес усвоили «уроки ЮКОСа».

Реплика из зала. Хотелось бы действительно понять, можно ли разделить идеальную и фактическую повестку.

Зудин. Повестка, которую мы реконструировали, типологически походит на повестку конца 80-х годов, с которой был и срыв, и прорыв. Мне кажется, формирование больших политических проектов неплодотворно обсуждать как итог неких коррупционных технологий по принципу «кто, кому и сколько занес». Пока информация, которая мне доступна, не  опровергает существование «длинных идей» и действий, которые ориентированы на реализацию этих идей. У меня с коллегами с начала 2000-х годов были очень жесткие дискуссии по поводу того, как следует оценивать формирование нового политического режима: начался новый этап политического развития и речь идет о действиях, рассчитанных на определенную перспективу, или же перед нами продолжение ситуативных реакций ельцинского времени. После введения пропорциональной системы, отмены прямых выборов губернаторов и наделения партий правом предлагать кандидатуры губернаторов разговоры о «ситуативной реакции» прекратились. Задним числом стало ясно, что определенный набор «длинных идей» все-таки был и политическое строительство велось осмысленно и целенаправленно. Мне кажется, что в экономической политике сейчас складывается похожая ситуация.

Реплика из зала. Когда я все это слушала, мне хотелось сказать, у нас в стране политика всегда была однобокой, без какой-то альтернативной деятельности. А если политика без власти, то она становится креативным творчеством, выливающимся в СМИ, то есть литературным творчеством, с которого все и началось. Сейчас это творчество имеет немного другие формы и ведется без политического апломба, который отличало время, разбору которого посвящен сегодняшний семинар. Но сейчас у меня появилась уверенность, что на самом деле власть очень встревожена тем, что происходит не только в нашей стране, но и вокруг. У меня было общение с представителем власти, который пытался сформировать некое сообщество в образовательной среде, чтобы молодежь воспринимала и распространяла ценности этой власти. Идея совершенно невозможная, потому, что унижая преподавателей и побуждая их каждый раз снижать самооценку, из такой ущербной образовательной системы ничего, конечно,  получиться не может. Я к чему это говорю? У этого представителя власти было совершенно определенное требование к людям, которые должны нести «доброе и вечное». Эта структура должна стать составной частью образовательной системы партии «Наши». Откуда может взяться у современного преподавателя-обществоведа идеология современной тоталитарной системы, непонятно. Если этот человек занимается научной работой … К чему я это говорю? Здесь говорилось о «бархатных революциях». Так вот, власти совершенно четко представляют, чем все это может кончиться, и хорошо понимают, что повлиять на это не сможет, вероятно, уже никто, потому что система неуправляема. И единственной возможностью что-то изменить является влияние на современную молодежь. Как? Это опять же внушение и программирование детей в определенном идеологическом пространстве. И мне был задан вопрос, на который я не была готова ответить, я сейчас вам его задам: существует ли действительно опасность «цветной» революции в России? Я тогда ответила, что нет. По крайней мере, ресурсов и людей, которые могли бы это сделать, я не знаю. А как вы думаете?

Зудин. Сейчас предпосылок для «цветной» революции у нас нет. В начале 2005 года попытки экспорта из ближнего зарубежья были, но они были погашены превентивными действиями Кремля – отменой губернаторских выборов, политической нейтрализацией улицы и блокированием Касьянова. Если существует какая-то опасность политическому развитию нашей страны, то она скорее может быть связана с попытками предотвратить несуществующую в настоящее время угрозу «цветных» революций. Советские инстинкты все еще живы. И вслед за появлением доминантной партии у нас может появиться доминантная идеология. Стремление консолидировать элиты сверху правильно, другого пути я просто не вижу. Самостоятельно они будут консолидироваться «до второго пришествия» и за это время нас просто порвут. Мы не в безвоздушном пространстве, и тот самый мир, единство с которым ощутил Горбачев, это мир, в котором государства и нации конкурируют, а не обмениваются букетами цветов. И коллективные акторы не существуют вечно. Они могут появиться и могут исчезнуть. Попытка консолидации элит сверху дает шанс на будущее, но может привести к попыткам навязать нашему обществу новую официальную идеологию. Вот этот шаг уже будет контрпродуктивен. Пока никакой официальной идеологии нет. Власть формирует публичное пространство за счет того, что черпает из разных субкультур, разных идеологических течений, т.е. делает то же самое, что и в позднесовесткий период. Агрессивное сакральное ядро также отсутствует. Правда, и в раннесоветское время масштабная идеологическая агрессия тоже началась не сразу. Сейчас опасна не «цветная революция», а безумные попытки борьбы с нею, чтобы на всякий случай вообще ничего не выросло.

Реплика из зала. Вы говорили о том, что старые расколы, которые образовались в 1989-90-х годах, исчерпались, но появились ли какие-то новые?

Зудин. Есть претенденты на эти «расколы», но они не отличаются социальной глубиной или не имеют адекватного идеологического завершения. Потенциально, есть раскол между имущими и неимущими. Не дай бог, если он из потенциального станет реальным. Как в свое время говорил Григорий Мирский, один из ведущих специалистов по третьему миру: «Большое счастье Индии, что там девять десятых населения не знает, что такое гражданские права. Как только они узнают об этом, там начнется настоящий ад». Есть раскол между большинством, которое стало более консервативным, и остатками модернизированной культуры. Модернизированная культура сейчас в значительной степени маргинализирована. Она оказалась в хорошо обустроенном гетто, но возможности активно влиять на общественное мнение, быть эталоном, как было до конца 1990-х годов, она утратила. Даже известна точка, когда это произошло. Это осень 1998, после которой вся символическая власть нового истэблишмента просто исчезла. Но это уже тема следующих семинаров.

Реплика из зала. А политические расколы по конфессиональному, религиозному признаку?

Зудин. Пока нет. Есть вещи, связанные с ксенофобией, которая в значительной степени является результатом попустительства, вольного или невольного. Сейчас положение начинает немного меняться. Благодаря совпадению интересов московского мэра и кремлевских кураторов известная политическая партия «получила по рукам» в Москве, и это хороший признак. Ловят и сажают каких-то полуфашистиков, это тоже хорошо. Систематического и осмысленного противодействия ксенофобии пока не вижу. Но и раскола по этому вопросу тоже пока нет. Не все линии культурной дифференциации  обязательно превращаются в политические расколы.

Реплика из зала. То есть наши политические партии этого раскола пока не олицетворяют?

Зудин. За исключением попытки Родины использовать ксенофобию, наши политические партии пока не пытаются использовать новые линии культурной дифференциации. Расколы, из которых они выросли, умирают, и это одна из причин, почему старые политические партии оказались на обочине. Принципиально важно, что причина упадка политических партий 1990-х годов - не только «кремлевский бульдозер». Но точно так же важно, как сложится в ближайшем будущем судьба Коммунистической партии Российской Федерации. После 2003 года КПРФ приобрела новое качество: она утратила какую бы то ни было возможность угрожать демократическим институтам и политической стабильности и объективно превратилась в одну из опор политического плюрализма. Если вы заботитесь о политической стабильности и при этом верите в многопартийность, тогда судьба КПРФ – это политическое гетто, а не целенаправленное умерщвление. Кстати, именно такое место занимали компартии в развитых странах после окончания второй мировой войны.

Реплика из зала. У меня комментарий для тех, кто боится оранжевых революций. Две недели назад в Белоруссии принята уголовная ответственность за критику властей, то есть если предоставляется неверная информация. А неверная – это та, которая не соответствует официальной пропаганде. Молчат все. Никаких «кливаджей», никаких фрагментаций нет.

Зудин. Если все молчат, это не означает, что нет «кливаджей» и дифференциации. По-моему, и то, и другое у вас имеется. Могу вам посочувствовать и предположить, что это долго длиться не может. Забыл, кто это сказал, но сказал хорошо: самое интересное и важное происходит именно тогда, когда люди молчат.

Реплика из зала. У меня к вам вопрос. Как вы видите решение проблемы 2008 в России.

Зудин. Я уже говорил, что в своем нынешнем виде режим не может быть воспроизведен на следующих выборах, потому что глава режима принял разумное решение – уйти с поста президента, сделав неизбежным внутреннюю реформу этого режима. На мой взгляд, произойдет деконцентрация власти наверху, «Единая Россия» может превратиться в доминирующую партию, но не в аналог ИРП в Мексике (Институционально- революционная партия) или Либерально-демократической партии в Японии.

Потому что если она действительно станет центром политической системы, то кто же тогда окажется у руля, и где тогда искать на них управу? Сейчас в доминирующей партии концентрируются переходные элиты, которые живут по принципу: «остановись прекрасное мгновение!» Поэтому Единую Россию, скорее всего, поднимут, но всей власти ей не отдадут. Реальным центром новой системы власти, скорее всего, станет дуумвират, может быть триумвират. Раньше я полагал, что повысится роль Государственной Думы, теперь сомневаюсь. Новый президент не будет обладать теми реальными полномочиями, которыми сейчас обладает Путин. Заработает более активно и новый экзотический институт под названием Общественная палата. Думаю, мы все ее еще вспомним и вспомним по-разному. Но главное в том, что и новая система власти сохранит персоналистский характер. Будет ли это диархия или триумвират, но это будет союз конкретных личностей, а не взаимодействующих институтов. Как и прежде, институты будет служить расширением конкретных политических персон. Скорее всего, институционализация политической системы будет медленной, а плюрализм и конкуренция длительное время останутся ограниченными.

Реплика из зала. А преемник невозможен?

Зудин. Дело не в преемнике. Преемником может быть Иванов, Петров, Сидоров. Вряд ли - Рабинович или условная «гражданка Иванова». Главное состоит в том, что политический режим будет меняться. Весь вопрос в том, как изменится конфигурация режима, внутренние пропорции, расстановка сил.

Вне зависимости от того, кто станет преемником, ясно, что он не сможет унаследовать всей политической силы нынешнего президента. И то, что Путин, скорее всего, останется в системе власти в каком-то новом качестве, тоже более или менее ясно. Создатель постельцинской системы не может просто уйти из нее, особенно на этапе становления.

Реплика из зала. Вы знаете, а мне кажется, что все будет, как есть. Потому что если Путина хорошо попросят, может быть вы задержитесь …

Зудин. Вариант, о котором вы говорите, полностью исключать нельзя, но как сугубо резервный и чрезвычайный.

Реплика из зала. Я думаю, что это как раз тот вариант, против которого удобно и хорошо бороться.

Зудин. Да, я даже формулировку предложил: «третий срок – игра, которая нужна всем». Все играют вокруг темы «третьего срока», включая власть, но при этом руководствуются противоположными мотивами. Но после появления двух новых вице-премьеров, разговоры о том, что действующий президент не уйдет, прекратились. Этот вариант, скорее всего, форс-мажорный, потому что по совокупности шагов, которые были уже сделаны, «третий срок» выглядит нелогично. Городить огород не надо было. Гораздо легче как руководитель соседней страны рекрутировать базу поддержки с самой отсталой социальной периферии, фактически отменять не только политический, но и идеологический плюрализм, и раз за разом продлевать себе срок полномочий. Короче, строить «одноразовое государство» имени товарища Сталина по принципу: после нас – хоть потоп. Но у нас вроде бы предпринимаются шаги, которые говорят о том, что нет, не хотят у нас делать государство одного человека. И слава Богу, у нас один раз такое государство уже было.

Реплика из зала. Меня заинтересовал один вопрос. Либеральные коммунисты, условно говоря, реализуя свою некую миссию, автоматически теряли все. Есть ли им аналог в существующей политической палитре, то есть те, кто реализуя некую свою сверхзадачу, тем самым теряют все. Есть ли такие?

Зудин. Пока я таких не вижу. Пока налицо попытки избежать «игры с нулевой суммой» и ресурсы это позволяют. В принципе жертвой может стать наиболее косная и традиционалистская часть госаппарата, так сказать, безыскусные вымогатели административной ренты, которые сейчас выступают естественной опорой моноцентрической системы. При гипотетическом повороте к жесткому госкапитализму в традиционалистской упаковке больше всего пострадать могут наиболее продуктивные слои и большая часть модернизировнной культуры. Но это нежизнеспособный сценарий. … Раньше жертвами своей миссии были молодые реформаторы. Собственно говоря, действовал молчаливый союз президентской власти и правых либералов с определенным разделением ролей. Она отдает им часть административного ресурса, чтобы помогать на выборах или по крайней мере не топить их,  они берут на себя авторство всего непопулярного, что только есть. Это работало, это даже «въехало» в 2000-е годы, но потом контракт был разорван, Кириенко изъяли в исполнительную власть на раннем этапе, а Немцов продемонстрировал, как можно развалить партию в межвыборный период. На мой взгляд, решение объявить СПС «партией крупного капитала» было просто самоубийственным.

Меня просили назвать фамилии либеральных коммунистов, я вспомнил еще одну, он менее яркий был, Вадим Медведев. Это один из лучших продуктов официальной партийной учености, с репутацией интеллигентного и порядочного человека, но как и другие либеральные коммунисты, лишенный политического чутья. Политические инстинкты в кабинетах не приобретается. Они приобретаются другим путем, включая традиционную партийную карьеру, которой большая часть либеральных коммунистов как раз не прошла. Это все были «штабные люди», и Леон Оников, один из немногих либеральных аппаратчиков, потом написал сердитую книжку, что среди горбачевского окружения не было ни одного человека, который понимал бы, как работает аппарат. Правильно, они там не могли появиться.

Реплика из зала. Этим они от китайцев резко отличаются.

Зудин. Я не исключаю, что в Китае соединение однопартийной системы с рыночной экономикой породит очень серьезные проблемы, и произойти это может в самом ближайшем будущем. То, что они стали предпринимателей принимать в коммунистическую партию, это разумный шаг, но ведь существует и другая часть партии, которая записывалась в нее совсем не для того, чтобы встретиться там с предпринимателями. И коррупция масштабная, и социальное расслоение огромное, и локальные вспышки социального недовольства тоже есть в коммунистическом Китае. У нас об этом даже в печати не говорят, а американцы, судя по всему, следят очень внимательно – даже на уровне сугубо научных докладов на политологических конференциях.

Реплика из зала.  По внешним признакам Китай демонстрирует весьма разумное отношение к своему развитию. Даже в мелочах, например, в правильной манипуляции со статистикой, они ее занижают, и чувствуется, что у них ресурса гораздо больше, чем они пытаются миру показать. В этой связи мне все-таки любопытно: какова наша дуальность? Объективно мы все равно на  какую-то дуальность обречены. Не думая об этом, не обсуждая это, мы обрекаем себя на самые примитивные формы этой дуальности, что сейчас, в принципе, и происходит. С одной стороны, нелегальная иммиграция, хищнический вывоз туда ресурсов, а обратно - кофточек, разрушая нашу текстильную промышленность, и так далее. А если мы все-таки эту дуальность рассмотрим в некой гамме возможностей? И как это может быть сопряжено с неким набором политических институтов?

Зудин. Если я правильно понял ваш вопрос, мой ответ можно сформулировать следующим образом: более продуктивное разрешение нашей дуальности может быть связано с переориентацией на разумный вариант «государства развития». Но если государство при этом не сожрет частный бизнес, не выгонит его изо всех доходных отраслей экономики, если утверждение доминантной партии и соответствующей идеологии не приведет к ликвидации реального политического и идеологического плюрализма. Здесь много «если». А также, если за рамками этой дуальности начнут прирастать новые очаги компетентности и ресурсов. Это возможно только в том случае, если у нас будет существовать и дальше относительно сильный частный сектор, потому что только он способен дать это новое качество.

См. также:

Исчезающий канон

Критическая масса позднесоветской культуры