«Полит.ру» публикует статью крупнейшего немецкого философа и социолога Макса Вебера "Переход России к псевдодемократии", написанную в 1917 году в момент установления в России нового политического строя, который автор называет «псевдодемократией» и последовательно разоблачает основные иллюзии относительно российского конституционализма. Русский перевод статьи опубликован в новом номере журнала «Космополис» (2005. № 3(13)).
Предлагаемая вниманию читателей статья немецкого философа и социолога Макса Вебера была написана в 1917 г. в связи с усилившимися в Германии настроениями в пользу мира после падения монархии в России. Вебер объясняет, почему немцам не стоит рассчитывать на возможность заключения мирного договора с новым российским режимом, и попутно дает оценку тому строю, который установился в России после свержения монархии в ходе февральской революции. Вебер не считает этот строй демократическим: «С подлинно демократической Россией можно было бы в любой момент заключить почетный мир. С нынешней Россией этого сделать, очевидно, нельзя: ее властителям, чтобы сохранить власть, нужна война».
В 1906 г. Вебер называл российский конституционализм «псевдоконституционализмом», в 1917 г. он же увидел в февральском режиме «псевдодемократию», утверждая, что «в России сейчас нет и речи о “демократии”». «Все что произошло до сих пор — не революция, а лишь устранение неспособного монарха». А «...исключить по практическим соображениям… бездарного монарха из политического процесса, не разрушая политическую структуру, может лишь очень сильная и пользующаяся доверием широких слоев избирателей парламентская власть».
Однако российское правительство того времени не обладало такой поддержкой и не могло противопоставить себя интересам крупной буржуазии, неизбежно превращаясь в заложника мировой войны. Кабинет просто не способен сохранить власть без кредитов, констатировал автор, тогда как кредиты могут быть получены только под войну, — по-настоящему революционному правительству никто кредитов не даст. Таков основной стержень публикуемой ниже статьи, адресованной, повторим, немецкой общественности, обсуждавшей возможности мира с Россией.
Через 100 лет без малого эти рассуждения могут показаться не очень убедительными или даже не очень интересными. Но именно потому, что прошло почти 100 лет, теперь важнее уже не сами эти суждения, а то, как они соотносились с пониманием ситуации ее современниками и участниками коллизии, о которой писал Вебер. И здесь оказывается, что веберовский анализ близок к анализу большевиков и последующей советской историографии, представители которой всегда говорили, что февральское правительство не было по-настоящему революционным (поскольку было по существу буржуазным). Российские леволиберальные партии (кадеты, эсеры, меньшевики), в разное время делегировавшие своих представителей в состав Временного правительства, по-видимому, плохо понимали, что делали, иначе они не попали бы в ту ловушку, которая исключила их из дальнейшего революционного развития, в результате чего контроль над революцией перешел в руки большевиков. А сама революция, едва начавшись, превратилась в то, что все оказавшиеся не у дел либералы и социалисты позже называли «контрреволюцией», совсем, кстати, небезосновательно.
К этому следует добавить одну рекомендацию читателю. Не стоит сосредотачивать свое внимание исключительно на стержневом сюжете статьи. Как почти всегда у этого автора, заметка содержит несколько этюдов на смежные темы. В частности, мы обнаружим здесь анализ поведения царя — блестящий этюд по «социологии монархии» и «социологии конституции». Столь же интересны рассуждения Вебера о роли аграрной проблемы и «крестьянской политики» в судьбе российской демократизации в самый решающий для нее момент. Да и рассуждения о кредитоспособности власти имеют немалую ценность в плане «социологии власти».
В целом публикуемая статья Вебера на русские темы интересна не только для тех, кого волнует, прежде всего, российская тематика, но и для тех, кого интересуют методология общественно-исторического познания и глобальная историософия.
***
Автор не претендует на то, что знает о положении дел в России больше, чем кто-либо другой. Но, возможно, он способен к более трезвым суждениям, чем те, кто сегодня находится у руля управления. Хотя я по-прежнему горячо сочувствую русскому освободительному движению, должен особо подчеркнуть: невозможно ожидать, что влиятельное большинство в российском правительстве обнаружит искреннее стремление к миру и тем более дружеские чувства к немецкому народу (подчеркиваю, «к немецкому народу», а не только к нынешнему немецкому правительству). Мирные предложения центральных держав, несмотря на крайне вызывающие и воинственные заявления профессора Милюкова, были вполне искренними. Более того, политически совершенно правильно, вопреки поведению Милюкова, продолжать в том же духе. Потому что мы должны заглядывать вперед. Но должны измениться характер событий и соотношение сил, чтобы можно было рассчитывать на быстрый успех.
Предрекать ход революции — пустое дело, даже для самых информированных наблюдателей. Предположить, что царская власть рухнет во время войны или после нее, не решались и гораздо более информированные люди, чем я. Аграрная реформа Столыпина была умным маневром, потому что она расколола главную силу социальной революции — крестьянство коренных русских областей — на две неравные и глубоко враждебные друг другу части. На одной стороне оказались новые, вырвавшиеся из сельского коммунизма собственники — экономически самый сильный элемент крестьянства, тесно привязанный своей собственностью к нынешнему режиму. На другой стороне — оставшаяся в лоне сельского коммунизма пролетаризированная крестьянская масса, считавшая увод земли в частные руки грубой несправедливостью, совершенной к выгоде одних и в ущерб другим. В то же время казалось возможным, что другой носитель социал-революционной идеи — так называемый «третий элемент» — может повести себя иначе, нежели ранее. К «третьему элементу» относятся многочисленные, но плохо оплачиваемые земские служащие. Почти вся занятая в реальном управлении «интеллигенция» принадлежит к данной категории. Это — столь важные для России агрономы, ветеринары и вообще все занятые в «народном хозяйстве», а также учителя светских (нецерковных) школ и сельские врачи, в отличие от наших, получающие твердое жалование. Именно эти круги «интеллигенции» постоянно имеют дело с крестьянством в его повседневной жизни и пользуются его доверием. Во время предыдущей революции они противостояли государственным органам управления, почти целиком сосредоточенным на полицейской функции, и служили главным инструментом социал-революционной пропаганды на селе. Точно так же они были в оппозиции к почетно-добровольному земскому персоналу из имущих сословий, прежде всего, землевладельцев. После некоторых перемен в содержании земской работы и в составе этого слоя в результате мер правительства Столыпина и самих земств после революции [1905 г. — Пер.] позиции этих элементов в революции выглядят не вполне определенными. Конечно, пролетаризация слоев беднейшего крестьянства и новое распределение частной собственности ведут к сильному росту численности промышленного пролетариата, не связанного больше с деревней правом на земельный надел. Это было важным фактором уже в предыдущей революции. Но все же этот класс недостаточно многочислен, и произошедшее после Манифеста о конституции подтверждает подозрения, возникающие у всех, кто сегодня наблюдает за развитием событий, а именно: долговременный успех революции не могут обеспечить в одиночку ни буржуазия и буржуазная интеллигенция, ни пролетарские массы и пролетарская интеллигенция. Все перевороты и всеобщие забастовки терпели крушение, как только их отказывались поддержать буржуазия и ее важнейший отряд в российских условиях — землевладельческие круги земства. Даже там, где восставшими массами руководят способные и, по крайней мере, не чисто эгоистические предводители, как в России, им не хватает для длительной борьбы одной, но очень важной вещи — кредитоспособности. Зато ею располагает буржуазия. В силу этого она может добыть деньги, а они сейчас абсолютно необходимы для длительного управления любой организации власти (Machtorganisation), в том числе называющей себя «революционной». Люди нуждаются, прежде всего, в материальных средствах существования. И чтобы платить армии пусть даже идеалистически настроенных служащих и без конца изыскивать средства для длительного отправления власти нужно что? — деньги.
Поэтому теперь все зависит от того, поддержат ли буржуазные круги продолжение революции (второй тур — abermalige Revolution). Крупные предприниматели связаны с тяжелой индустрией, их немного и они настроены, безусловно, реакционно — везде и, конечно, в России (они настолько реакционны, что именно их позиция и возбуждает в массах — как у нас — революционные настроения). Насчет поведения большинства буржуазной интеллигенции и земских кругов, когда-то побуждавших общество к реформам, с начала революции не может быть никаких сомнений. Их самолюбие, так жестоко пострадавшее, когда рухнули их надежды на власть внутри страны, находит себе выход в романтическом и страстном стремлении к господству на международной арене. Ничего удивительного: кадры высшей русской бюрократии и офицерского корпуса набираются в России, как и повсюду, прежде всего из этих имущих слоев. Константинополь и так называемое «освобождение» славян — это кажется практичным: выполнение этих задач национальной великорусской бюрократией подменяют сегодня пустые мечты о «правах человека» и «учредительном собрании». Этот империалистический миф и особенно идея великорусского господства внутри самой России оставались близки буржуазной интеллигенции на протяжении всего освободительного движения. Она боролась как будто бы за одну свободу, но как только появились признаки того, что цель достигнута (1905), все крупные личности в «освободительном движении» (только не Петр Струве, хотя именно его несправедливо в этом обвиняют) обратили свои взгляды на Константинополь и западную границу. Существование украинской нации они отрицали, а польскую автономию были готовы обсуждать лишь потому, что для будущей экспансии России нужны были «друзья на западной границе». «Освобождение» всех и всяческих народов было провозглашено особой задачей Великороссийства, в то время как в самой России дело свободы надо было еще начать и закончить. Маленькая группа идеологов старой драгомановской школы, стремившейся к превращению России в федерацию подлинно равноправных национальностей, либо продолжала заниматься самообманом, либо полностью потеряла влияние и жила в вечном страхе еще больше раздразнить своих товарищей, погрязших в великорусском шовинизме. Вопрос о национальной автономии внутри России также оказался, как справедливо подчеркивает профессор Галлер [J. Haller] в опубликованной недавно полезной работе «Русская опасность в немецком доме» (Штутгарт, 1917)[1], важным инструментом в руках Столыпина, который намеревался подавить демократическую оппозицию, возбуждая настроения великорусского национализма. Твердая вера в якобы «неизбежный» распад Австро-Венгрии и ослабление Турции в Балканской войне крайне возбудила надежды этой империалистической интеллигенции. В Думе она оказалась главным агентом подготовки к войне и вступила в нее под лозунгом «война до последнего». С момента совещания Великого князя Николая с лидерами кадетов в июле 1917 г. (Галлер, с. 80) они неожиданно перешли в лагерь поджигателей войны, связывая с ее продолжением надежды на укрепление финансовых позиций буржуазии. Представители кадетской партии в начале войны придерживались мнения, что политическая эволюция России в либеральном направлении «пойдет сама собой». Как именно это происходило бы, коль скоро самодержавие и бюрократия после победы неслыханно укрепили бы свой престиж, покрыто полным мраком. Это было бы возможно только в случае тяжелого поражения, на что русские империалисты никоим образом не рассчитывали. Революция, ввиду всего этого, представлялась весьма мало вероятной.
Но если все-таки до этого дойдет, то после наших военных успехов решающее значение будет иметь личное поведение царя. Поражение 1915 г. он использовал для того, чтобы нейтрализовать «короля-гражданина» Великого князя Николая. Но частичным успехом 1916 г. царь не воспользовался, чтобы выйти из войны с почетным миром. Так случилось из-за того, что он надеялся на большее из-за глубокой ненависти к немецкому кайзеру. После поражения в Румынии оставалась еще возможность добиться взаимопонимания с абсолютно националистическим буржуазным и монархически настроенным большинством в Думе, избранной на основе откровенно классового избирательного права. Обратиться к ней и таким образом склониться в сторону парламентаризма царю, очевидно, мешало его роковое тщеславие. Возможно, здесь имела место некоторая легкая патология, которую можно заподозрить исходя из особой «благочестивости» царя, которая, в конце концов, глубоко оскорбила даже наиболее преданных ему людей. Но это не так уж и важно. Потому что главную роль сыграло его пагубное и необоснованное желание править самому. Такой монарх, как царь, может делать вид, что действительно правит сам лишь в том случае, если какой-то чрезвычайно одаренный государственный деятель помогает ему создавать эту видимость. Царь совсем потерял бы ориентацию уже во время предыдущей революции, после того как он из ревности и тщеславия уволил графа Витте, если бы рядом с ним не появилась (вопреки всем ожиданиям) адекватная ситуации фигура Столыпина, которому он безоговорочно доверился. Без такого опорного помощника неустранимый дилетантизм царя и его беспорядочные и непредсказуемые вмешательства (даже если бы он был куда более одаренным) сделали бы невозможной целенаправленную политику и поставили бы на карту само существование страны и короны. Вступив на престол в молодые годы, он не приобрел никаких знаний о технике современного управления. Однако не это главное, поскольку об этой стороне дела позаботятся толковые чиновники, при условии, что монарх не будет им мешать. Но слишком легко забывают, что даже самый выдающийся чиновник, именно в силу этого своего качества, не годится для того, чтобы быть политиком, и наоборот. А царь был таким политиком еще в меньшей степени.
От тех, кто действует на скользком льду политики, требуются особые качества: жесткий практицизм (Sachlichkeit), точный глазомер, бесстрастное хладнокровие, способность действовать молча. Эти качества не есть наследственное достояние короны. Развить их трудно любому монарху, потому что само его положение располагает к романтическим фантазиям. А этому монарху такая задача оказалась и вовсе не по плечу. Монархическим государствам нужны сейчас сильные правители, способные в случае необходимости исключить из игры политически бездарного государя в интересах государства.
Такое исключение монарха по ходу войны становилось все более настоятельным в России именно для наиболее делового слоя самых что ни на есть недемократических империалистов. Здесь не нужны были никакие английские козни. Это было очевидно для входивших в «прогрессивный блок» порой очень социал-консервативных кругов — просто из соображений интересов дела. Большая политика всегда делается в узких кругах. Но для успеха было необходимо: (1) чтобы в их решения не вмешивался такой бездарный монарх, как нынешний царь; (2) чтобы им была обеспечена достаточно широкая общественная поддержка; (3) чтобы они знали, как ведется силовая борьба там, где в силу самой природы дела регламент, приказы и бюрократическое послушание непригодны как средства достижения цели — а именно так обстоит дело в большой политике. Так вот, исключить по практическим соображениям, в его же интересах и в интересах страны, бездарного монарха из политического процесса, не разрушая политическую структуру, может лишь очень сильная и пользующаяся доверием широких слоев избирателей парламентская власть. Но такие тривиальные человеческие качества, как ревность профессионального чиновничества, льстивость напускающих на себя «монархизм» плутократов и эстетический снобизм образованных филистероов и литераторов (всегда пресмыкающихся перед тем, что теперь в моде и, стало быть, «благородно») десятилетиями мешали установлению этого простого порядка вещей. Эстетически парламент никого не вдохновляет. С точки зрения чистого управления, это пустая трата сил и возможность почесать языком для тщеславных людей; любой прилежный чиновник чувствует, что даст им сто очков вперед в сфере своей профессиональной компетенции. В парламент их привлекают только мелкие выгоды и скрытое участие в патронаже должностей, что как раз и отсекает их от реальной власти и ответственности.
На самом деле все это справедливо именно в отношении безвластного и потому политически безответственного парламента, где самые большие дарования с их вполне оправданным политическим честолюбием остаются не у дел. Это и есть «псевдоконституционализм», в условиях которого политическое действие лишено настоящего качества. В Германии, например, самые лучшие и самые честные профессиональные чиновники в мире. В этой войне Германия показала все лучшее, на что способны военная дисциплина и служебное прилежание. Но страшные неудачи немецкой политики показали также то, чего этими средствами добиться нельзя. Парламентская власть с помощью простого отбора обрекает — и в этом ее самая важная положительная функция — политически бездарного правителя и только его на бездействие. Политически одаренному монарху она оставляет возможность значительного влияния, чем и пользовался, например, Эдуард VII — больше чем какой-либо другой монарх новейшего времени. Царю надо было выбирать: или реальная власть, оставляющая каждому монарху возможность благодаря своему уму и самообладанию влиять на государственные дела, или суетная романтика и патетика внешней видимости власти, затягивающая его в театральное и громогласное вмешательство в ответственные политические решения с пагубными последствиями для политики и, возможно, для самой короны. В отличие от нас, в России наказуема любая публикация речей и телеграмм монарха (как разглашение дворцовой информации) без разрешения уполномоченного чиновника. Поскольку это всего лишь дворцовый чиновник, не опирающийся на власть парламента, способного противостоять монарху, используя свой независимый статус, этого не раз оказывалось недостаточно, чтобы воспрепятствовать огласке политически неумных высказываний царя. Нет, его бездарному беспорядочному вмешательству в политику определенно ничто не мешало. Поэтому во время войны даже консервативные круги российского имущего слоя стали приверженцами парламентаризма. Царь, однако, выбрал романтику видимости и до последней минуты не решался разделить формальную власть с социал-консервативными силами денежной буржуазии, господствующими ныне в Думе.
Однако сохранить контроль над страной в ее нынешнем положении, опираясь только на безусловно преданную царю из своих властных интересов полицию и «черные сотни», было невозможно. Они показали свою способность организовывать покушения, всеобщие забастовки и погромы, чтобы приструнить неудобных министров (на этот счет есть надежная информация), действуя исключительно по собственному усмотрению и представляя собой действительно серьезную силу. Но вся материальная основа власти — в полном соответствии с чисто полицейским характером государства — находилась в руках именно тех земских кругов, которые были особенно ненавистны царю. Поэтому, когда эти представители «общества» намеренно устранялись от дел, дезорганизовывались или подвергались обструкции, неизбежно останавливалось хозяйственное снабжение страны и главных городов. Это было очевидно и вместе с параличом российских железных дорог в результате переброски войск на румынский театр военных действий сразу же привело к возмущениям.
Без поддержки буржуазной интеллигенции против старого режима такое как будто успешное массовое возмущение в скором времени выдохлось бы и было бы потоплено в крови подобно тому, как это случилось зимой 1905–1906 гг. и как это произошло бы с путчем болтунов нашей «группы Либкнехта», даже если бы их оказалось в двадцать раз больше. Но из-за поведения царя не только грамотные лидеры рабочих, но и ведущие слои буржуазной интеллигенции примкнули к возмущению. Большинство армейских и все офицеры запаса (а их было намного больше) не были готовы долго вести свои батальоны на тех, кто происходил из тех же семей, что и они сами. К тому же даже самые добросовестные из них сочли неизбежным по практическим соображениям (sachlich) прекратить непредсказуемое личное вмешательство монарха, после того как обнаружились последствия его дилетантизма. Разумеется, это «прекращение» произошло не так, как большинство из них хотело бы. Оно привело не к появлению на троне одного из великих князей в роли «короля-гражданина» или к военной диктатуре, а к падению династии. Так случилось, потому что столичным вождям движения сначала пришлось заручиться поддержкой могучего пролетариата, столь необходимого им союзника в борьбе с царем. Голод начался исключительно из-за пробок на железных дорогах, перегруженных по причине того, что наступление в Румынии растянуло фронт. Сразу же обнаружилось, что вожди пролетарских слоев «интеллигенции» так контролируют «своих людей», то есть государственных и других мелких служащих, а также работников железных дорог, почты и телеграфа, что под их нажимом пришлось вручить власть Керенскому и смириться с полным устранением династии. Между тем шансы на скорое установление открытой или замаскированной военной диктатуры в случае продолжения войны были очень велики. В этой обстановке естественно было обратиться за поддержкой к имущим слоям. Однако большинство профессиональных офицеров, буржуазные слои нынешней классовой Думы и временное правительство боялись действительной демократии. Но в первую очередь ее боялись кредиторы (Geldgeber) в самой стране и в союзных государствах, отчасти потому, что хотели продолжения войны, отчасти потому, что были озабочены сохранностью своих денег. И этот фактор был решающим.
Во время предыдущей революции правительство графа Витте шло то на уступки, то на репрессии, в зависимости от того, что представлялось ему более целесообразным в целях поддержания доверия кредиторов. У буржуазных предводителей нынешнего режима нет выбора, они должны вести себя точно так же. Благодаря иностранным кредитам царь смог в 1906 г. уволить Витте, октроировать псевдоконституцию, снова укрепить полицейский режим и «Черную сотню», затем игнорировать Думу и, наконец, совершить государственный переворот. Если найдутся исполнители, то они и на этот раз отыщут деньги, чтобы усмирить страну, воспользовавшись каким угодно псевдодемократическим режимом. Эта задача вполне выполнима, нужно лишь найти исполнителей. Иностранцу невозможно судить, найдутся ли они. Но совершенно очевидно, что режим, который поддерживали деньгами такие люди, как Морозов и другие предводители архиреакционного крупного капитала, не может быть «демократическим». Господа Милюков и Гучков надеются на отечественные и иностранные банки, а теперь и на Америку, не столько для продолжения войны, сколько для того, чтобы удержаться в седле против радикалов.
В этих обстоятельствах особенно важно, как будет себя вести правительство в отношении крестьян. Это красноречивый симптом соотношения политических сил в стране, что было характерно и для предыдущей революции.
По-настоящему хотят мира, прежде всего, крестьяне, то есть огромное большинство русского народа. Чтобы их умиротворить, необходимо в соответствии с их идеалами и реальными интересами (1) экспроприировать всю некрестьянскую земельную собственность и (2) списать все иностранные долги России. Второе — самое главное. Если крестьянам придется платить проценты по этим долгам, то опять начнется хорошо известный русским экономистам процесс: этот огромный недоедающий слой населения будет вынужден отдавать и продавать зерно под давлением непосильных налогов, чтобы страна могла платить проценты по внешним долгам. Так уже было раньше.
Выполнение крестьянской программы, очевидно, столкнется на практике с непреодолимыми трудностями. Экспроприация проблематична даже не сама по себе, а вследствие того, что в ходе ее осуществления столкнутся интересы отдельных групп самого крестьянства, прежде всего региональных и локальных. Если в одном округе экспроприация даст крестьянину 6 гектар земли, а в другом — 15, то, естественно, крестьяне первого округа будут требовать единообразного распределения, а крестьяне второго округа захотят оставить землю своего округа в своем исключительном пользовании. Такие конфликты играли определенную роль уже на первой стадии предыдущей революции. Помимо этого есть, конечно, и другая трудность: крестьяне не хотят платить за землю, а это означает неразрешимый конфликт с земельной буржуазией. Устранить эти трудности может только длительная социал-революционная диктатура (под социал-революционным правлением я понимаю власть не каких-то особых живодеров, а такого политического лидера, для которого «молодая» в российских условиях частная земельная собственность не является безусловной «святыней»). Есть ли в России такие люди, я не знаю. Но прийти к власти надолго они могут, только если будет заключен мир. Потому что только тогда крестьяне вернутся домой, и их можно будет политически использовать. Сейчас в деревне остались одни старики, дети и женщины. Крестьяне подчинены дисциплине, что означает власть господ-собственников и происходящих из той же среды офицеров. Дисциплина, конечно, сильно упала, и наступательная способность армии понизилась, но в интересах имущих слоев эта дисциплина, в силу продолжения войны, делает свое дело. Эти слои, естественно, — заклятые враги всякого крестьянского движения, поскольку они связаны с господствующими в земствах интересами крупного землевладения. Разумеется, они выступают за продолжение войны, даже если она не сулит им никакого успеха, поскольку она помогает удержать крестьян подальше от дома. Только так можно, во-первых, оставить крестьянскую массу в окопах под командованием генералов и подальше от дома, во-вторых, укрепить новую власть имущих классов до заключения мира и, в-третьих, обеспечить денежную поддержку со стороны отечественных и иностранных банков с тем, чтобы организационно укрепить новую власть и подавить крестьянское движение.
Ситуация напоминает нашу тем, что германские консерваторы теперь тоже хотели бы за спиной армии, находящейся на чужбине, реформировать прусское избирательное право. Такие реакционеры, как Гучков и ему подобные, никогда не вошли бы в теперешнее правительство без гарантий, что настоящее крестьянское движение будет подавлено. Они вошли в правительство исключительно на таких условиях. Это очевидно. В то же время архиреакционные капитаны тяжелой промышленности и председатели торговых палат и банков никогда не подписались бы на «добровольные» займы, а доноры в союзных странах никогда не дали бы кредит новому режиму без гарантий, что они не потеряют деньги, уже одолженные ранее. И это тоже очевидно. Конечно, деньги могут не все. Но без денег невозможно ни одно серьезное предприятие. С миллиардами «добровольных» займов будет возможно, насколько это вообще в человеческих силах, (1) по-прежнему держать крестьянскую массу в окопах и тем самым нейтрализовать ее и (2) пресекать все попытки демократов внутри страны взять власть. Путчи и восстания могут до некоторой степени ограничить власть денег и ее значение для общественной жизни в состоянии войны. Но совсем избавиться от нее невозможно без полного прекращения войны. О соотношении сил между двумя враждебными лагерями до сих пор можно было судить только по такому факту: часть отечественного крупного капитала колеблется, следует ли давать правительству эти «добровольные» займы, не очень, похоже, доверяя буржуазно-плутократическому правительству. Это — важный симптом.
До сих пор демократы не обнаружили способности серьезно поколебать власть финансов. Им, конечно, сделали уступки: предоставили некоторую степень свободы передвижения и свободы агитации (что очень важно практически), а также пообещали республику и вообще много чего наобещали, как это обычно и делается, и как это делало царское правительство. Они как будто бы пока контролируют часть средств сообщения, в частности внутренние телеграфные линии и железные дороги. Но банки выдают кредиты не им, и, пока кредит продолжается, их способность создать регулярно действующий правительственный аппарат имеет четкие и узкие пределы. Даже многочисленные лояльные к ним служащие хотят, прежде всего, чтобы им платили. А деньги от банков получает только тот, кто (1) продолжает войну и (2) бескомпромиссно подавляет крестьян, чьи идеалы так несовместимы с интересами кредиторов российского государства.
Правительство никогда не обещало «конституанты». Если бы (1) выборы в нее были действительно свободными, а (2) крестьяне были бы должным образом осведомлены о положении дел, то крестьянские представители оказались бы в ней в подавляющем большинстве. И потребовали бы (1) экспроприации земли, (2) списания долгов и (3) мира. Поэтому господствующие имущие слои и высшее офицерство, так же как крупный капитал внутри и вне страны, заинтересованы в том, чтобы дезинформировать крестьян и фальсифицировать выборы, а, если это невозможно, то задерживать их как можно дольше. В первую очередь, им нужно, чтобы строевые солдаты, то есть масса наиболее дееспособных крестьян, любой ценой не были допущены к выборам в «конституанту».
Многие социал-демократы, представляющие русских рабочих, тоже не в восторге от трех пунктов естественной крестьянской программы. Подлинные чаяния крестьян кажутся марксистским социал-демократам, например, Плеханову, столь же утопичными, как и те, что были выдвинуты в 1905 г. Плеханов и другие этически ориентированные марксисты-эволюционисты — заклятые враги «мелкобуржуазных крестьянских идеалов равенства и передела». К этому добавляются и материальные соображения. Рабочие требовали высоких цен и дешевого хлеба. Крестьяне придерживали зерно, а при попытках конфискации оказывали силовое сопротивление. Рабочие в военной промышленности хорошо зарабатывали. Если крестьянам удастся осуществить свои намерения, то капиталистическое промышленное развитие России задержится на долгие годы. Тогда как социалистически ориентированные рабочие, как и повсюду в мире, придя к власти (например, в сицилианских городах), оказываются сознательными проводниками капиталистического развития. Пока же они должны делить власть с движением огромного и чуждого им большинства. А они точно так же, как и немецкие литераторы, убеждены в детской «незрелости» этого большинства. Естественно, это не мешает их искренней эмоциональной солидарности с крестьянами. И это не мешает рабочим, не занятым в военном производстве, и эволюционно настроенным социалистам выступать за мир. Наконец, это не мешает им требовать «конституанты» как единственного полномочного органа — во всяком случае «в принципе», что и зафиксировано в их программе. Но это влияет на фактические политические позиции находящихся у власти социалистических политиков, каковы бы ни были их принципы.
Социалистически настроенные вожди рабочих могут с помощью обструкции вырвать уступки у буржуазного правительства, но не у крестьянской «конституанты». Собственными силами, без участия буржуазных слоев они не сумеют организовать длительное управление страной, пока продолжается война. Главная причина этого — их недостаточная кредитоспособность. Именно кредитоспособность остается важнейшим фактором участия во власти, пока длится война. Но решительно выступить против продолжения войны они, тем не менее, не рискуют. Потому что как раз теперь они не могут обойтись без единственно кредитоспособных буржуазных слоев в качестве союзников. А те, в свою очередь, без продолжения войны кредитов не получат. Таким образом, пока ситуация не изменится, социал-демократы и социалисты-революционеры могут оставаться только «попутчиками», и их участие в правительстве будет желательно лишь постольку, поскольку оно будет симулировать революционный характер правительства. Однако главный вопрос о войне и мире будут решать не они, а имущие буржуазные слои, офицерство и, конечно же, банки. Все что произошло до сих пор — не революция, а лишь устранение неспособного монарха. Реальная власть, по крайней мере, наполовину, остается в руках монархически настроенных кругов, и они участвуют в нынешнем республиканском балагане только потому, что монарх, к их сожалению, оказался не способен выполнять то, что от него требуется в рамках его компетенции. И не так уж важно, установится ли в результате глупостей и ничтожества династии «республика» (по крайней мере, по форме) на долгое время, чего эти круги на самом деле не хотели бы. Это зависит только от того, сумеют ли действительно «демократические» элементы — крестьяне, ремесленники, рабочие вне военной промышленности — захватить власть. Нельзя сказать, что это невозможно. Пока это, во всяком случае, не произошло. Но как только представители буржуазии в правительстве Гучков, Милюков и другие получат деньги от Америки и от банков, наступит удобный момент для того, чтобы совсем избавиться от революционных попутчиков с помощью офицерства и гвардии. И когда нужно будет решаться на действительно революционные шаги, социалистические идеологи обнаружат, что сила денег и господствующие ныне буржуазные круги окажутся вместе против них. Все политики, еще сохраняющие свой радикализм и готовые править вместе с этими силами, будут обречены на те жалкие роли, которые теперь играют такие люди, как Керенский и Чхеидзе. Здесь действует очень простая логика.
Для тех, кто сомневается в этой логике (а такие наивные умы наверняка найдутся в нейтральных странах и даже у нас), проделаем несколько упражнений, которые как будто должны убедить всякого непредвзятого человека.
1. Вся масса крестьян сейчас находится на фронте. Радикалы, если они, в самом деле, «антимилитаристы», должны, прежде всего, настаивать на том, чтобы люди могли выразить свое мнение тайным голосованием и на выборах (тайна их голоса должна быть строго гарантирована). В то же время реакционеры и только они, как уже отмечалось, заинтересованы в том, чтобы (1) удержать крестьян на фронте и (2) не допустить участия фронта в голосовании. Пока в деревне только старики, женщины и дети, крестьянство бессильно. А тем, кто остался в тылу, легко агитировать за продолжение войны. Они зарабатывают на войне деньги и для них те, кто где-то там воюет, — клиентура. Все это совершенно ясно. Если радикалы все же участвуют в попытках устранить армию от выборов, значит, они не хотят мира, — потому что «не могут хотеть». Если корреспонденции не просто сфабрикованы, то что может означать следующее: эмиссары нового правительства, включая реакционера Гучкова и революционера Керенского, находились в ставке (архиреакционного) генерала Брусилова. И что же там происходило? Они были заодно [по вопросу об участии армии в выборах. — Пер.]. Согласно более поздним сообщениям, участие армии [в выборах] в какой-то форме все же состоится. Но многое еще надо проверять.
2. «Радикальным» (якобы) петербургским вождям были отправлены абсолютно открытое и недвусмысленное разъяснение центральных держав и телеграмма немецкой социал-демократической партии. Простая проверка выглядит так: попытается ли нынешнее правительство, где сильная личность — Керенский, или хотя бы конкурирующее правительство [видимо, Петроградский совет. — Пер.], где сильный человек — Чхеидзе, настоять на мирных переговорах между центральными державами и Антантой? Если они заставят своих партнеров вступить в мирные переговоры (угрожая, что они сделают это сами), то это будет второй проверкой. В ближайшем будущем станет ясно.
3. Возможны и другие мысленные упражнения. Например, переговоры о мире невозможно начинать с открытого прокламирования условий, которые противник должен принять в качестве «ультиматума» до начала переговоров. На это не пойдет ни один противник. Но именно так предлагает поступить профессор Милюков (и «радикал» Керенский не возражает) в своем манифесте относительно Польши и разъяснениях по поводу Сербии. Во всей Германии, как ему прекрасно известно, не найдется никого, кто бы согласился вести переговоры о тех областях рейха, где органично сожительствуют немцы и поляки. Но как раз об этом и идет речь. Предлагается, чтобы независимость поляков, гарантированная Россией в 1815 г., после того, как русский царь коварно нарушил это обещание, была бы теперь гарантирована повторно. Вопрос в том, где будет проходить восточная граница этой области [Польши]. По немецким представлениям, здесь решающим должно быть мнение поляков. Поляки вышли из Думы и, таким образом, Дума уже не может говорить от их имени. Так что полномочия обсуждать этот вопрос, предоставленные Милюкову, попросту фиктивны.
Кроме того, есть еще проблема национальностей внутри самой России. Украинец Драгоманов в свое время предложил подлинно демократический путь решения этой проблемы: совершенно свободная федерация с союзным парламентом, контролирующим только формальную законность актов автономных местных парламентов (ландтагов) и управляющих делами отдельных народов. Нынешнее русское правительство не могло обойти проблему национальностей и пообещало некоторое равноправие. Но нет и речи о замене великорусского чиновничества и офицерского корпуса функционерами, которых свободно выбирала бы себе каждая национальность, или о ландтагах и других подобных правомочных институтах, то есть о такой автономии, какой пользуются, скажем, чехи, хорваты или словенцы в Австро-Венгрии.
Пока нынешнее правительство находится у власти, демократия в России имеет весьма жесткие границы. Дело в том, что империалистически настроенные члены правительства и в особенности думские круги хотят господства бюрократии и офицерского корпуса, формируемых исключительно из великорусской среды, над другими народами. Так было всегда, независимо от того, кто правил Россией. Из-за этой проблемы и вспышки великорусского национализма потерпела поражение предыдущая революция. Социалисты, опасаясь, что подобное может повториться, тоже должны как-то к такой ситуации приспособиться. Господин Гучков и другие депутаты классовой Думы дают обещания по «национальному вопросу». Но никто не верит, что они будут добросовестно выполнены, как не были выполнены и царские обещания. Не верит в это и сам господин Гучков. И уж тем более не верят в это господа Керенский и Чхеидзе. Но им приходится принимать во всем этом участие.
Политики, участвующие в нынешней власти, независимо от их направления, — повторим это еще раз, — нуждаются в банках с их деньгами. Лишь ничтожная часть этих денег расходуется на войну с центральными державами. Львиная их доля идет на то, чтобы обеспечить господство представителей капиталистических интересов и интересов великорусской имущей интеллигенции (Intelligenz). Для этого, прежде всего, нужна армия (Wehrmacht), столь же лояльная буржуазному режиму, как были лояльны «черные сотни» режиму царскому. Эта армия будет ориентирована в первую очередь на внутреннего врага. Только что именно на это дали авансы банки и крупные промышленники. Затем необходимо держать под арестом всех тех, кто пользуется влиянием среди крестьян, помогая им отстаивать их интересы. К этому средству прибегал и царский режим. Аресты уже начались. Этих радикалов объявляют немецкими агентами. Атмосфера выборов в «конституанту» (если эти выборы вообще состоятся во время войны) отравлена лживыми утверждениями, будто «Германия поддерживала старый режим». Несколько слов об этом.
В 1905 г. один академически образованный русский, бывший тогда в Германии, со всей серьезностью спрашивал меня, (1) может ли Германия вмешаться, если в России произойдет экспроприация земельной собственности, и (2) если да, то сможет ли социал-демократия этому помешать? Любому в Германии оба эти вопроса покажутся смехотворными, но мой отрицательный ответ на них вызвал у моего собеседника глубокое недоверие. Конечно, поведение консервативной прусской полиции помогло возникновению таких представлений: ее недостойное поведение и те медвежьи политические услуги, которые она нам оказала, я не буду здесь опять перечислять. Надеюсь, что теперь это уже в прошлом. А что касается всяких дурацких сказок, то их прямым инициатором в 1905 г. был архиреакционный губернатор Варшавы Скалон, который очень хорошо знал, что делает. Ни один сегодняшний петербургский властитель этой чепухе не верит, но нуждается в ней так же, как когда-то Скалон. То же самое, по-видимому, относится и к русским социалистам. Их представители должны выбирать: или они принимают участие в этих жалких играх, или отказываются от участия во власти. Точно так же они вместе с партнерами должны игнорировать призыв к миру со стороны центральных держав и терпеть появление военных манифестов и интервью, где в качестве целей войны называются «уничтожение прусского милитаризма», «свержение Гогенцоллернов» и раздел турецких, австрийских или немецких земель. Потому что иначе не будет денег для поддержания их господства в стране.
Это предельно ясное положение русской псевдодемократии и в особенности социалистических вождей в России ставит серьезные задачи перед немецкой социал-демократической партией и ее вождями.
Дело теперь обстоит так. Наряду с уже упомянутыми материальными обстоятельствами русские социалистические вожди исходят из одной базовой предпосылки. Они думают, что, когда у наших границ стоят полчища негров, турков и прочей варварской нечисти, готовые опустошить нашу страну в угаре бешенства, мстительности и алчности, немецкая социал-демократия купится на мошеннические уловки российской думской плутократии и согласится нанести моральный удар в спину армии, которая защищает нашу страну от дикарей. Одновременно они очень сильно недооценивают немецкую военную мощь и нашу готовность, если будет нужно, принять на себя все лишения, чтобы добиться длительного мира, если русским властителям, как можно предвидеть, опять удастся сорвать мирные переговоры. Немецкий народ должен обязательно знать, что в России сейчас нет и речи о «демократии», и понимать — почему. С подлинно демократической Россией можно было бы в любой момент заключить почетный мир. С нынешней Россией этого сделать, очевидно, нельзя: ее властителям, чтобы сохранить власть, нужна война.
Конечно, ужасно, что наши войска после трех лет войны все еще должны оставаться на фронте из-за того, что плутократическая половина российского правительства пытается сохранить власть в стране, удерживая крестьян в окопах и используя банковские кредиты, а также потому, что социалисты недостаточно сильны как люди некредитоспособные и вынуждены из-за этого жить с волками и выть по-волчьи. Однако если не случится новый переворот или изменение в распределении власти, пройдут, по меньшей мере, месяцы, прежде чем заинтересованность широких буржуазных элементов в России в порядке, для которого нужен устойчивый мир, так или иначе, пробьет себе дорогу. Такой момент, безусловно, наступит. Но до того будет продолжаться бескомпромиссная война. На самом деле этому нет альтернативы. Пока есть настоящая надежда, что в России победят силы мира, есть и основания предоставить русских самим себе. Если же окажется, что там берут верх силы, заинтересованные в войне, эти основания исчезают.
Что касается нас самих, то, наблюдая теперешнюю псевдодемократию в [России], мы можем извлечь только один урок: такой балаган, как нынешняя Дума, избранная на основе такого избирательного права, не должен нанести моральный ущерб короне [так у Вебера; в апреле 1917 г. никакой «короны» вроде бы уже не было, так что не совсем понятно, что он имел в виду. — Пер.]. Подчеркнуть это кажется своевременным еще и сейчас.
[Апрель 1917 г.]
Перевод выполнен Александром Кустаревым по тексту: Gesammelte Politische Schriften. Tübingen, 1988, ss. 197–215.
[1] Статья Галлера направлена против книги и статей профессора Хетцша (Hoetzsch), опубликованных в газете «Kreuzzeitung». Этот господин, постоянно бывающий в России и подающий себя с большим апломбом, демонстрирует поразительное непонимание нынешних российских политических партий. Его книга крайне поверхностна и во всех остальных отношениях и не может служить источником информации о политическом положении в России. А при чтении моих, написанных по горячим следам хроник русской революции 1905-1906 гг. нужно иметь в виду, что: (1) сегодня даже у нас о России знают гораздо больше, чем тогда и (2) с тех пор была проведена реформа Столыпина. Значение Столыпина тогда еще нельзя было заметить. Для ориентации в партийных течениях и соотношении сил между ними (частично изменившемся с тех пор) эти непретенциозные хроники остаются полезным чтением для абсолютно неинформированных людей, если они не поленятся их прочесть (что поленился сделать господин Хетцш). — Прим. авт.
