Основным источником социального давления на власть многие специалисты сегодня называют ощущение социальной несправедливости. Если до 2005 года россияне сравнивали свое положение с эпохой Ельцина, объявленной временем хаоса и нищеты, то в последние годы ситуация изменилась: самоидентификация стала осуществляться на основе сравнения себя с жителями европейских стран, ушедшими вперед по социальной и имущественной лестнице. Появилась новая система оценок, а вместе с этим возросла и готовность к социальной активности в защиту своих прав, что говорит о возможном преодолении исторической инерции авторитарной власти. "Полит.ру" публикует главу из книги Эмиля Паина "Распутица: Полемические размышления о предопределенности пути России" (М.: РОССПЭН, 2009), в которой речь идет о вызовах персоналистскому политическому режиму и поиске путей развития гражданской нации.
Оптимистичными выводами относительно такой возможности пока не балуют нас даже либеральные мыслители-модернисты, верящие в прогресс. Концепция «исторической колеи», пусть и в мягкой форме, создает образ некой предопределенности сложившегося направления развития[1]. Я же скажу словами поэта: «…размяты в тюрю колеи дорог», — и это касается не только транспортных артерий России. Традиционные механизмы социальной регуляции также размяты и размыты. Нет колеи, а есть авторитарная инерция, котoрая может быть преодолена. А. Аузан в своих работах о «колее» приводит как пример устойчивости qwerty — стандартное расположение клавиш на английской клавиатуре пишущих машинок (по первым шести буквам). Сейчас понятно, оно было не самым удачным, но переделывать его дорого и нецелесообразно. Почему? Да потому, что импульс к перемене был слабым. Вот когда наши самолеты перестают принимать в зарубежных аэропортах из-за превышения допустимого уровня шума — это уже импульс посильнее, и, несмотря на затраты, приходится самолетный парк обновлять. Когда большая страна проигрывает Крымскую войну экспедиционному корпусу — это еще более весомый стимул для перемен.
На мой взгляд, нынешняя инерция политической системы обусловлена не столько силой традиции и устойчивостью рамок определенной исторической колеи, сколько слабостью импульсов для перемен персоналистского режима в России, слабостью вызовов ей.
Однако инерционная система — не вечный двигатель, следовательно, ее ресурс исчерпаем. И как раз в социокультурной сфере это исчерпание уже заметно и будет нарастать, прежде всего, в связи с убывающей легитимностью всего политического режима.
Власть — уже не от Бога, но и не от выборов. Пока терпят лидера в расчете на то, что он защитит от совсем отвязавшихся бояр, но ресурс личного авторитета — быстро портящийся. Если во времена Гоголя только бесстрашный Белинский решался в частной переписке именовать власть «корпорацией служебных воров и грабителей», а во времена Зощенко на это решались люди вроде зека Шаламова, то во времена Жванецкого такие оценки стали открытыми и расхожими.
Собственность никогда не была священной на Руси, но не стала и законной. Она воспринимается как ворованная и усиленно стимулирует рост представлений о несправедливости распределения богатств. Ощущение социальной несправедливости ныне является, а в ближайшем будущем еще в большей мере станет источником роста социального давления на власть.
Отношения внутри элит не легитимированы ни религией, ни законом, ни традицией. Почему московские должны признать верховенство питерских? Почему одним — жирные куски, а другим — объедки? Признать это элитарные группы не готовы. Потерпеть пока могут: «Банкуйте, пока ветер не переменится».
У меня не вызывает сомнений то, что элита, которая не может укрыться за традицией, будет пробиваться к защите закона, будет заинтересована в переходе от власти авторитета к власти нормы и, следовательно, рано или поздно станет поддерживать политическую модернизацию. Вопрос в том, в каких условиях будет нарастать социальная база поддержки модернизации. Если в условиях нарастающей грызни между элитарными кланами, то в России это не приведет к «оранжевой революции», которая содействовала бы вестернизации страны.
В России в нынешних условиях «революция» может опереться только на ксенофобные настроения, галопирующие в стране. Только радикальным националистическим силам, являющимся одновременно и антимодернистскими, выгоден в настоящее время принцип «чем хуже — тем лучше». Подавляющему же большинству российского общества и практически всей элите предпочтительнее другой вариант развития — большая коалиция социальных сил «За модернизацию!». Она, возможно, впервые в истории России, дала бы шанс на длительное стабильное и эволюционное развитие страны. В любом случае могу сказать, что нынешняя социокультурная обстановка в силу своей неустойчивости и утраты способности к социальному регулированию будет стимулировать, скорее, ослабление, чем сохранение исторической инерции. К этому будут подталкивать и некоторые другие обстоятельства, которые я хочу обозначить.
Изменение ориентиров в оценках благоприятности условий жизни. Существует вероятность роста социального массового недовольства даже в условиях сохранения нынешнего относительно благоприятного, с точки зрения потребителей, экономического положения. Исследования Института социологии РАН показывают, что к 2004-2005 годам закончилось действие наркоза, лошадиными дозами вливавшегося в население и обеспечивавшего относительную стабильность, — сравнение нынешнего положения с эпохой Ельцина, объявленной временем хаоса и нищеты. Самоидентификация подавляющего большинства людей сегодня осуществляется не столько на основе сравнения себя в прошлом и настоящем, сколько — себя с другими, ушедшими вперед по социальной и имущественной лестнице. Вначале такие горизонтальные сравнения большей частью уходили в этнофобии. Так, в социологических рейтингах в числе первых причин социального недовольства опрошенные называют жилищную проблему, но спросите у националиста, почему у нас дефицит жилья, и он вам ответит: «Потому что чужие скупают». Преступность — в лидерах рейтинга, а почему растет преступность? Ответ националиста известен: «Чужие привезли». Коррупция вызывает массовое недовольство. И здесь распространена ссылка на «чужих». Но вот в феврале 2007 года забастовали работники завода Форда под Петербургом. Почему? Они сравнивают свою заработную плату с той, которую получают работники аналогичных заводов того же концерна в Испании и возмущаются троекратным разрывом в оплате равных затрат труда. В конце апреля того же года начали забастовку локомотивные бригады железнодорожников на Ярославском и Горьковском направлениях МЖД. И они тоже сравнивают свой заработок не с доходами «понаехавших тут», а с зарплатой своего начальства. Именно в условиях экономического подъема, при увеличении доли квалифицированных работников возрастает самоуважение людей труда, изменяется система оценок, определяющая готовность к социальной активности в защиту своих прав.
Социальные разрывы в России огромны и возрастают, при этом нефтедолларовый дождь лишь усиливает социальную поляризацию. Еще важнее то, что быстро ржавеют социальные лифты, ответственные за вертикальную мобильность. Подняться на высшую ступеньку социально-имущественной лестницы становится все труднее, зато опуститься вниз все легче. Экономика, присосавшись к традиционным сферам производства, слабо диверсифицируется, она ограничена в возможности предоставления новых трудовых ниш, соответствующих растущим запросам. Кроме того, важнейшим источником материального благополучия и социального продвижения в современной России становится капитал социальных связей, а этот ресурс недоступен подавляющему большинству населения. Так или иначе, условия для роста неудовлетворенности населения вызревают. Это вовсе не значит, что все взорвется и народ повалит на улицы (вот уж не хотелось бы, чтобы такое случилось, поскольку бунт всегда опасен и малоконструктивен), но, скорее всего, эти условия приведут к поэтапным переменам, в частности к возникновению полноценной элиты.
Возможное появление новой элиты. Новые идеи появляются не потому, что все вдруг разом осознают их потребность.Образ нового конструируется и внедряется в массы элитой.
Как уже отмечалось, в России элита как лидер общества не сложилась. У нас есть лишь верхушечный слой людей, служащих государству. М. Горький когда-то сказал, что советская власть дала писателям все, лишив их только одного права — писать плохо. То есть интеллигенция служит государству, которое ее всем обеспечивает и при этом само определяет, что такое хорошо и что такое плохо. Это один принцип служения, точнее обслуживания, однако в России всегда существовал и другой принцип — пушкинский: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал». Народу, а не государю, заметьте. Эта же идея служения народу как пробуждение, выращивание его добрых чувств, восславления свободы, милости к падшим была характерна для Чаадаева, Герцена, Лескова, Короленко — да почти что всей русской литературы. Лишь в советское время поэты стали гордиться тем, что «поставили свое перо в услужение советской власти» (В. Маяковский). В эти годы именитые писатели составляли хвалебные сборники о первых сталинских каторгах. Но ведь и тогда находились люди, подобные О. Мандельштаму, которые возвышали свой голос против «кремлевского горца» и выражали надежду, что их жажда свободы станет национальной идей, «истиной народа»:
Посох мой, моя свобода —
Сердцевина бытия,
Скоро ль истиной народа,
Станет истина моя?
Так вот, эта цель, идея созидательного служения обществу, а не государю может быть востребована новой элитой, которая будет складываться в процессе растущей социальной поляризации. Она растет не только между бедными и богатыми, но и в среде богатых. Движителем перемен выступают не те, кому нечего терять, не пролетарии и тем более не люмпены, а те, кому есть что терять и кто рассчитывает приобрести больше. Экономические аутсайдеры (миллионеры, претендующие на статус миллиардеров) вынуждены опираться на общество, хотя бы потому, что места вблизи трона уже прочно заняты их более успешными конкурентами. Вот этот слой людей может сыграть свою роль в качестве социальных лидеров, особенно если изменятся внешние обстоятельства.
Эта часть моих размышлений наверняка покажется одной из самых спорных. Признаюсь, что и я не вполне удовлетворен нынешним уровнем своего понимания роли этнического национализма в перспективах формирования гражданской нации в России, поэтому лишь в сугубо аналитических целях рассматриваю такую возможность. Анализ этой проблематики важен еще и потому, что ныне в мировой науке происходит заметное изменение оценок роли этнического национализма.
Известно, что он, в той или иной мере, был источником двух мировых войн в ХХ веке. После Второй мировой войны европейцы пришли к выводу, что национализм — это аномалия, что он был трагическим отступлением на пути к мирному, либеральному, демократическому порядку. Появление транснациональных организаций, кульминацией которых стал Европейский союз, вселил в западных европейцев уверенность, что их континент вступил в постнациональную эпоху, которая не только сама по себе благо, но и является образцом для других регионов. В трактовку национализма как аномалии и пережитка верят многие образованные европейцы, но в еще большей степени — американцы. В стране эмигрантов «этнический национализм, — пишет Джерри Мюллер, — неприятен американцам с интеллектуальной и нравственной точек зрения. Социологи лезут из кожи вон, доказывая, что это противоестественный продукт культуры, подчас искусственно взращиваемый»[2]. Но в действительности эта аномалия и анахронизм почему-то устойчивее нормы. С начала ХХ века количество многонациональных государств неуклонно сокращается. В якобы постнациональную эпоху этнический национализм расцветает пышным цветом.
После Второй мировой войны этнический сепаратизм проявился в Европе сильнее, чем когда-либо раньше, и продолжает перекраивать ее политическую карту. С распадом СССР, Югославии этот процесс только начался. Затем стали рассыпаться Грузия, Молдавия, Азербайджан. На юге Европы распался Кипр. Последний по времени пример — появление независимого Косово. Помимо него на карте континента еще несколько непризнанных государств, выдвигающих те же требования, что и косовары. Кроме того, усилился и добился немалых успехов корсиканский сепаратизм во Франции. Не исчез буйный баскский сепаратизм в Испании и усилился тихий шотландский в Великобритании. Существование Бельгийской федерации фламандцев и валлонов становится все более проблематичным. Глобализация с ее гигантскими миграционными волнами не только не ослабила этнический национализм, но и привела к его усилению даже в такой стране, как Нидерланды,еще недавно считавшаяся образцом этнической толерантности. Есть, правда, и другие примеры. Скажем, афроамериканец Обама — кандидат в президенты США. Однако казус Обамы потому и известен, что является пока редкостью, и к тому же такие примеры появляются лишь в обществах со сформировавшейся гражданской нацией, способной преодолевать инерционые процессы, в том числе и накаты волн расистских настроений.
Почему этническая идентичность, которую Б. Андерсен назвал всего лишь «воображаемым сообществом», обладает такой разрушительной силой? Почему именно этот вид идентичности способен удерживаться в сознании веками и даже тысячелетиями, тогда как другие возникают и исчезают с быстротой смены рекламных роликов? На эти вопросы нет исчерпывающих ответов, понятно лишь, что этничность как форма идентификации и этнический национализм как идеология сохранили не только свою разрушительную способность, но и консолидирующую мощь. Этничность, как выясняется, не только в аграрных обществах, но и в обществах современного типа способна обеспечивать конкурентные преимущества той или иной группе и выступать в качестве культурного капитала. Этнический национализм взламывает земляческий, клановый, патриархально-семейный партикуляризм, создавая пространство единой политической жизни. Именно из этнического национализма чаще всего вырастал гражданский с его идеeй народного суверенитета. Идея «Мы не хозяева в своей стране, мы должны ими стать» первоначально и чаще всего носила чисто этнический характер. Уж в Европе так было всегда — и во времена санкюлотов во Франции, и во времена Народных фронтов в странах Балтии. Первые политические партии в постимперских государствах возникали из националистических движений. Так было в начале XX века, после распада Австрийской, Османской, Российской империй. То же случилось и после распада СССР и Югославии в странах Балтии и на Балканах, на Кавказе и на Украине. Короче, этнический национализм играет более весомую роль в современном мире, чем принято было считать.
Чаще всего формированию политической нации предшествовала этническая консолидация. Ее отсутствие во многих случаях создает заметные преграды для политической сплоченности. В арабском мире есть государства, но нет наций, люди больше идентифицируют себя не с государством, а с некой единой надгосударственной арабской нацией, а еще чаще — с религией. Эти формы идентификации иногда позволяют людям объединяться, например для протестов против карикатур в датской газете, но национальная консолидация внутри страны дается плохо, и это в значительной мере сдерживает модернизацию названных государств. В Латинской Америке есть государства, но в большинстве из них не сложились нации. Образу Мы не за что зацепиться — одна религия (католицизм), практически один язык (кроме Бразилии) и разноплеменный этнический состав в каждой стране. В любой из этих стран есть свои национальные сборные команды по футболу, и, когда они играют между собой, становится понятно, против кого Мы. Однако этого основания недостаточно для национальной консолидации. Что из этого вытекает? Об этом говорит Эрнандо де Сото: более 80 раз в странах этого континента предпринимались попытки модернизации, которые раз за разом проваливались. Не может быть реализован национальный проект, если он не опирается на поддержку нации.
Есть исключения и в Латинской Америке. В Бразилии и Мексике, в Аргентине и Чили сложились национальные культуры, укрепляется национально-государственная идентификация граждан и их консолидация вокруг общих культурных неэтнических символов, а главное — на основе возрастающей способности граждан к самосознанию себя как хозяев своей страны. И все же именно этническая консолидация чаще всего в истории человечества предшествовала национально-политической.
В России есть государство, много веков назад сложился русский этнос, создавший великую культуру и множество национальных символов. Однако в условиях империи не наблюдалось его консолидации на этнической основе. Социологические исследования советского времени показывают, что этническое самосознание русских было слабее, чем у народов других союзных республик. То же показали исследования в России начала 1990-х годов при сравнении этнического большинства с другими народами РФ. Но вот с конца девяностых ситуация изменилась: по темпам роста этнического самосознания русские стали опережать большинство других этнических групп. Последствия этого неоднозначны. С одной стороны, весь комплекс социальных проблем все больше приобретает негативную этническую окраску: «Это они, чужие, воруют, скупают квартиры, распространяют наркотики, плодят коррупцию и завозят болезни». С другой стороны, в процессе роста этнического сознания многие осваивают идею «Мы должны стать хозяевами страны». Это та же идея народного суверенитета, с которой начиналось становление большинства политических наций. К сожалению, люди зачастую добиваются права быть хозяевами не по отношению к стране, а по отношению к этническим чужакам — «гостям». Однако, напомню, что и во Франции, на родине идеи народного суверенитета, многие ее авторы, деятели Великой французской революции, демонстрировали воинствующую ксенофобию как по отношению к соседним народам, особенно к немцам, так и к своим меньшинствам — бретонцам или корсиканцам.
В России, при общем спаде участия в институтах гражданского общества, быстро растут националистические организации. Дело здесь не в особых национальных ценностях. Этнические признаки — всего лишь простейший маркер для разграничения Мы и Они, особенно в условиях мнимой партийной стратификации в стране. Может ли этническая консолидация в России стать трамплином для формирования политической нации, как и в большинстве стран Европы? Хочу подчеркнуть, что последствия развития наций в две стадии были неодинаковыми.
В тех странах, где этнокультурная сплоченность являлась лишь инструментом для последующего объединения людей для решения насущных политических и социальных проблем (ликвидация деспотических режимов, борьба с бедностью, болезнями и др.), происходила интеграция различных этнических и религиозных групп вокруг большинства. Этническая нация трансформировалась в гражданскую, ускорялся процесс модернизации страны. Так было не только у народов, боровшихся с империей за национальное освобождение, например у голландцев в борьбе с Испанией или у греков — с Османской империей, но и у этносов, составлявших ядро империи. Например, испанцы и турки в XX веке сплачивались в противостоянии с внутренними защитниками имперских комплексов.
Известно и другое развитие событий, когда сами этнические ценности и цели становились доминирующими. На такой основе складывалась идеология этнической или расовой исключительности — возникал фашизм. Это радикальная расистская идеология, соединенная с мифом о мистической предопределенности «особого пути» — миссии избранного народа, расы или цивилизации. Такой выбор, как показывает пример гитлеровской Германии, приводил к трагическим последствиям как для народа, его принявшего, так и для миллионов невинных жертв в других странах.
По какому пути пойдет Россия? Если судить по программам и действиям националистических организаций, то большая их часть уже пронизана расизмом. История знает множество примеров движений, объединяемых социальным протестом, но прикрытым этническими или религиозными лозунгами. Вместе с тем такая трансформация была возможна лишь для национальных движений, провозглашавших лозунги борьбы с империей, русские же националистические организации в подавляющем большинстве выступают с прямо противоположных позиций — возрождения империи. Такие организации и особенно те политические силы, которые делают на них ставку, рассматривают национализм как антитезу гражданскому обществу и демократии, как инструмент построения государства авторитарного, в котором нет места гражданской самоорганизации. Все это делает маловероятным сценарий построения политической гражданской нации в России на основе этнического национализма. Однако численность националистических организаций не составляет и 2–3 % от общего числа людей, переживающих ныне процесс освоения этнического самосознания. Подавляющее большинство из них не расисты и не националисты, а дезориентированные люди, слабо понимающие причины реальных проблем и еще меньше знающие, как с ними справиться. Да и мудрено было бы ожидать другого в условиях, когда им со всех сторон вдалбливают идею ментальной, национальной исключительности и предопределенности «особого пути», да еще и запугивают чуждым влиянием, происками варваров, которые уже разрушили Византию, а сегодня посягают на «Третий Рим».
Вместе с тем люди, вовлеченные ныне в процесс нарастания этнического самосознания, все в большей мере консолидируются на идеях социального протеста, и если отшелушить их требования от грязи ксенофобии, то проявится естественное и во многом справедливое недовольство преступностью, коррупцией, дороговизной, нерегулируемой миграцией, произволом чиновников. Так ли велик барьер, отделяющий людей от понимания того, что источником произвола выступают не «те, понаехавшие, инородцы», а свои начальники, приватизировавшие власть в корыстных и, следовательно, антинациональных интересах?
Еще раз повторю: у меня нет окончательного ответа на вопрос о возможной роли этнической консолидации в формировании гражданского общества, гражданской нации в нашей стране. Своими размышлениями по этому поводу, я лишь хотел показать, что пока социальные ресурсы, необходимые для национально-гражданской консолидации, не проявились настолько, чтобы их можно было легко распознать. Однако сложность задачи лишь подогревает интерес к ее разрешению. К тому же обстоятельства вынуждают продолжать поиск путей развития гражданской нации как важнейшего социального института, позволяющего обществу уйти от необходимости иметь правителя-поводыря и самому определять направления движения страны на длительную перспективу.
В связи с задачей обеспечения устойчивого демократического развития у нас сейчас много и справедливо говорят о разделении властей, независимом от исполнительной власти правосудии и т. п. Но при этом забывают об обществе как особом элементе политической системы. А я уверен, что расчет только на государственно-правовые изменения — такая же утопия, как и расчет реформаторов 1990-х годов на костлявую руку рынка, которая сама выведет Россию на путь прогресса. Опыт тех же девяностых показывает, что без общественного надзора демократическая государственность быстро портится и при определенных условиях грозит перерасти в диктатуру. Поэтому задача выращивания общества не менее важна, чем задача строительства государства. А для интеллигенции это главная задача.
Не мы одни десятилетиями жили в условиях тоталитаризма, и не мы одни из него выходим. И тот опыт, который имеется, например, в Испании, Италии, Чили и ряде других стран, может быть весьма поучительным для России.
Испания
Не мной первым отмечено, что начало современного процесса демократизации Испании было положено возрождением соседских общин (соседских хунт) в 1960-х годах. По мере ослабления возможностей государства обеспечить даже минимальные условия поддержания быта граждан в районах трущоб, а затем и в районах более дорогой частной застройки, а также в кварталах социального жилья появились общественные организации, первоначально ставившие перед собой сугубо социальные задачи совместного выживания. Это был совместный ремонт и или строительство жилья, благоустройство улиц, охрана природы, а в некоторых случаях и правопорядка и т. п. Подобные организации повсеместно и постоянно натыкались на трудности реализации даже этих простейших задач, вступая в контакты с полицией, чиновниками-коррупционерами, нечестными подрядчиками и другими социальными субъектами такого же рода, поэтому были вынуждены обращаться за содействием к интеллектуалам: адвокатам, архитекторам, инженерам, свободным журналистам. Постепенно эти ячейки гражданского общества стали обрастать интеллектуальной инфраструктурой, через которую в них проникали и многие политики, активисты нелегальных партий. Так соседские хунты стали идеологизироваться и политизироваться. Нельзя сказать, что власти спокойно взирали на подобные процессы. Многие хунты распускались и запрещались как «осиные гнезда красных», или же они сами разваливались в результате непримиримых мировоззренческих противоречий, однако позитивные социальные результаты их деятельности привели к тому, что сеть подобных общин, несмотря на все преграды и запреты, стала быстро шириться. В некоторых случаях хунтам соседей удалось получить участки земли, документы на право пользования или владения ею, добиться пересмотра кабальных договоров с администрацией, преградить путь к спекуляции земельными участками и различным формам мошенничества. Слухи об этом быстро разлетались по стране, и процесс разрастания сети хунт стал необратимым. Благодаря движению гражданских инициатив происходило постепенное изменение массового сознания: люди начинали верить, что совместными действиями, без бунтов и восстаний можно преодолеть даже самые прочные заслоны авторитарной власти. В рамках этих организаций происходило практическое освоение широкими слоями населения основ народовластия. Здесь демократия становилась не только средством достижения целей, но и ценностью. В ячейках гражданского общества возрождались или создавались многие современные политические партии Испании. В одной из резолюций Испанской социалистической партии 1980 года отмечалось, что «за последние 20 лет авангардом социальных движений, его хребтом стали хунты соседей».
В Испании помимо соседских хунт появились и другие зачатки самоорганизующихся институтов гражданского общества. Так, для предотвращения массовых забастовочных движений власти разрешили католической церкви создать в рамках вертикальных профсоюзов «рабочие братства». Кардинал Пал-и-Даниэл гарантировал их «ортодоксальность» и то, что «они будут препятствовать проникновению в рабочую среду социалистических доктрин и идей классовой борьбы». Однако надежды кардинала не сбылись: «Рабочие братства», пользуясь относительной независимостью от государства, превратились вначале в ячейки политического самообразования, а затем и в институты гражданского действия, реально осуществлявшие функции самозащиты рабочих.
И, наконец, самое слабое звено авторитарных режимов — сфера просвещения. В ней, по словам испанского социолога Амандо де Мигеля, «срабатывает закономерность, роковая для режима и идущая на пользу оппозиции». Для того чтобы выжить, режим вынужден развивать систему образования, а это неминуемо ведет к росту тех социальных слоев и групп, которые наименее терпимы к авторитаризму (преподаватели и студенчество).
К середине 1970-х годов в Испании сложилась разветвленная сеть институтов гражданского общества. Именно они стали основными очагами формирования демократического варианта идеи национального согласия. Власть и церковь в Испании уже в 1950-х годах выдвинули эту идею как инструмент самосохранения режима. Институты гражданской самоорганизации переосмыслили ее как программу перехода от авторитаризма к демократии. Память об ужасах гражданской войны объединила нацию, но все же в основе этого единения лежало не только стремление избежать новой крови, но и общая воля к смене авторитарного режима как основного источника насилия и кровопролития. От идеи «так всегда жили» общество продвинулось к осознанию того, что «так жить нельзя». Ячейки гражданского общества, зародившиеся как формы групповой самозащиты, развивая проект национального согласия, превратились в институты общественной, национальной консолидации.
Чили
В период правления А. Пиночета (1973–1990) процесс развития ячеек гражданского общества в Чили возглавила церковь. Можно по-разному оценивать экономические результаты деятельности Пиночета, однако его политический режим однозначно оценивается как диктаторский. Он неоднократно осуждался ООН и правозащитными организациями за неоправданное применение насилия. Свидетельством тому — тысячи расстрелянных сторонников свергнутого президента С. Альенде, десятки тысяч политических заключенных и 1,5 млн политических эмигрантов. И это на страну с населением 14 млн. Долго такой режим существовать не мог: задача экономической либерализации требовала разрешить институты гражданского общества. Военные, проводя экономические реформы, принятые в демократических странах, не могли сопротивляться восстановлению каких-то элементов гражданского общества. МВФ, который поощрял экономические преобразования Пиночета, уже в 1977 году потребовал от него принятия плана «институциональной защиты бизнеса» и так называемых основ «защищенной демократии», а именно создания гражданского правительства, независимого суда, разрешения деятельности независимых профсоюзов и профсоюзной прессы. К этому времени уже возродились Торговая палата и ассоциации производителей, а также общественные структуры, защищающие интересы потребителей. Если сравнивать уровень институциональной защищенности бизнеса в Чили с защищенностью современного российского, то такое сравнение будет не в пользу последнего, уж по крайней мере в сфере судебной защиты.
Пиночет, ревностный католик и традиционалист, искренне хотел выстроить государственную идеологию, опирающуюся на традиционные ценности: католицизм, нацию, семью. Однако все его попытки получить в этом поддержку католической церкви провалились. В первые годы его правления церковь демонстрировала холодный нейтралитет, понимая необходимость миссии Пиночета в разгребании завалов в экономике, созданных «безбожным правительством», но как только Пиночет выполнил задачи кризисного менеджмента, церковь уже с конца 1970-х годов стала финансировать разнообразные институты гражданского общества, заведомо оппозиционные власти. Под прикрытием церкви бурно разрастались не только детские, молодежные и женские организации, но и ассоциации жителей кварталов, а также правозащитные организации, которые призывали к солидарности с политическими заключенными и оказывали материальную помощь им и их семьям. Любопытно сравнить позицию католической церкви в Чили или в Польше в 1970-е годы с нынешней позиций Русской православной церкви. Названные мною отряды католицизма под- держивали обычных правозащитников, призывающих к милости к страждущим, униженным и оскорбленным, РПЦ выдвинула идею особой правозащиты, связанной с поддержкой особой миссии православия в мире и защиты России от «крестового похода западного либерализма». Католические церкви обоих государств поддерживали общество, защищая его от посягательств государства, основанного на диктатуре. РПЦ всегда стоит на защите государства от общества. Предвижу поспешный вывод какой-то части читателей о якобы принципиально большей гражданственности католицизма в сравнении с православием. Этот вывод неверен хотя бы потому, что католическая церковь в Испании и Португалии в период правления там авторитарных режимов вела себя точно так же, как РПЦ. Клерикалы, поставившие себя на службу авторитарному государству, ведут себя одинаково вне зависимости от базовых различий собственно религиозных доктрин.
К началу 1980-х годов экономическая ситуация в Чили стабилизировалась и начала заметно улучшаться, однако активность гражданских организаций не только не уменьшилась, но и стала быстро расти. Институты гражданского общества, натыкаясь повседневно на невозможность реализации своих задач без опоры на политические партии, сами стали политизироваться. Это было связано также с тем, что политики, оставшиеся в стране, инкорпорировались в гражданские организации и все больше превращали их в зачатки новых партий. Ими был точно найден общий лейтмотив политических требований — реставрация. Поскольку Пиночет провозгласил своей целью возвращение экономики Чили к ситуации, которая была до Альенде, то и общество, как бы в развитие этой идеи, все настойчивее требовало возвращения к историческим традициям политической системы Чили. Движение, которое может опереться на историческую традицию, приобретает значительную силу. Воззвание «вернемся к традиции» легче подхватывается массами, чем противоположное — «построим новое общество». В России, к сожалению, демократическому движению трудно опереться на историческую традицию. Да и само слово «демократия» стало непопулярным настолько, что люди чаще готовы называть себя либералами, чем демократами. Действительно, в России легче найти либералов, во всяком случае экономических, таких как Пиночет, чем отыскать демократов. Союз правых сил в России есть, союз же демократов пока маловероятен.
Уже к середине 1980-х у Пиночета не оставалось политической опоры в стране, и, опасаясь нового переворота, он пошел на сделку с оппозицией, имевшую историческое значение для судьбы страны. По его настоянию был принят пакет документов, получивших название «согласованного перехода» и предусматривавших уступки со стороны как правящего режима, так и оппозиции. Режим брал на себя обязанность легитимизации процесса возвращения к традиционной политической системе — прежде всего он назначал на 1989 год новые президентские выборы. Оппозиция же в свою очередь брала на себя обязательство предоставить гарантии безопасности членам военной хунты и продолжить курс либеральных реформ в экономике. Это соглашение обезопасило процесс демократизации от противоборства с силами, которые без него сопротивлялись бы этому процессу с упорством обреченных. Что касается продолжения курса экономических реформ, то у оппозиции, группирующейся вокруг ХДП, по этому вопросу и без соглашений не было никаких разногласий с властями. Принятая в Чили форма гарантий преемственности неоспоримо лучше той, которая была реализована во времена Ельцина в процедуре наследственной передачи власти. Как выяснилось, российский вариант «преемственности» ничего не дал ее авторам (Березовский в изгнании, Ходорковский в тюрьме, Ельцин был отлучен от участия в политической жизни и публично оплеван как творец хаоса, анархии и господства олигархии), а в политическом отношении привел к эрозии демократии, превращению ее в сугубо имитационный придаток исполнительной власти. В Чили же правовые гарантии Пиночету и ряду других членов военной хунты действительно оказались в интересах всех сторон договорного процесса. В 1990-е годы эта страна вернулась в демократическое русло и сегодня по уровню политической культуры может спорить с любым государством Европы и Америки.
Италия
Новейшая истории Италии опровергает миф об уникальной терпимости русских к произволу, коррупции, произволу, преступности. В постфашисткой Италии в 1950–1960-е годы коррупция была неслыханной, а размах преступности существенно превосходил нынешние ее показатели в России. Полиция рассматривалась как самая большая банда, только защищенная силой закона. Люди старались обходить полицию и не попадаться в лапы чиновников, уклонялись от службы в армии, уплаты налогов, а часто и от самого пребывания в стране («утечка умов и рук»). Известному киноактеру Альберто Сорди присудили степень почетного доктора за серию образов послевоенных итальянцев, лишенных гражданственности. Известный итальянский социолог И. Диаманти так охарактеризовал эту ситуацию: «Итальянцы свыклись со слабостью не только своей армии, но институтов государства. Это — нация без государства, далекая от государства»[3]. Но можно говорить и о том, что послевоенная Италия до конца 1980-х годов представляла собой государство без нации. В 1950-х годах лишь один из шести итальянцев говорил на литературном итальянском, остальные использовали диалекты. К 1970 году удельный вес владеющих итальянским языком возрос до 40 % и только к началу 1990 года достиг 90 %[4]. Отношение Севера и прочей Италии напоминали взаимоотношения Москвы с остальной Россией. Регионы Италии представляли собой как бы острова, совершенно отчужденные друг от друга и от столицы. Народ безмолвствовал и был согласен и дальше жить не по закону, а как в современной России — «по понятиям». Почти полвека с послевоенных лет итальянцы мирились с правлением одной партии, ХДП, не проявляя реального интереса к политике. Эта отчужденность от политики, да и от государства, имела ту же природу, что и у жителей России, — они не чувствовали себя гражданами, оставаясь подданными.
Итальянцы были отчуждены от власти в период существования итальянских княжеств в составе Австро-Венгерской империи. Эта отчужденность не исчезла и в независимом объединенном государстве второй половины XIX века. Объединение Италии, растянувшееся до конца века, осуществлялось военной силой, путем постепенного присоединения различных регионально-этнографических групп итальянского этноса к находившемуся «на отлете», на крайнем северо-западе, Пьемонтскому королевству и сопровождалось насаждением жесткого административного единообразия. Д’Адзельо, один из отцов объединения, выдвинул лозунг: «Мы сделали Италию, теперь нужно сделать итальянца». Однако под итальянцами во времена Д’Адзельо понимались не граждане, а подданные. Они должны были служить не нации и отечеству, а государству. Но насаждаемый государственный патриотизм плохо приживался. Он носил фрагментарный характер. Итальянцы еще в 1980-х годах занимали одно из первых мест в Европе по готовности гордиться своей страной (такие настроения были присущи почти 90 % жителей страны), но готовность защищать ее с оружием в руках, если обстоятельства того потребуют, изъявляли менее четверти (последнее место в списке среди 24 стран Европы и США). Итальянцы могли страстно болеть за свою футбольную команду, но это не делало их единой гражданской нацией.
Движение в эту сторону, на мой взгляд, было связано с появлением в 1960–1970-х годах региональных округов, объединяющих мелких и средних производителей центральной и южной Италии. В Италии до сих пор 97 % предприятий относятся к числу мелких и мельчайших со средним числом работников 3,9 человека на одно предприятие. Региональные объединения таких предприятий первоначально было лишь способом групповой защиты против наступления крупного капитала севера. Мелких производителей сплачивала и общая необходимость защищаться от свирепой коррупции. Выгоды от этого превзошли все ожидания. Две сотни промышленных округов, в которых проживает меньше четверти населения Италии и трудятся чуть больше 1/10 всех занятых, дают 46 % национального экспорта. Успехи первых региональных ассоциаций привели к тому, что их опыт стал быстро распространяться. Благодаря этому стране, практически лишенной запасов природного сырья, удается преодолевать энергетические и сырьевые кризисы, оставаясь в середине первой десятки наиболее развитых держав. Но не меньшим по значению стал и социально-политический эффект низового объединения граждан. Именно на местном уровне начал пробуждаться интерес итальянцев
к политической и гражданской деятельности. Именно через участие в местных выборах стали укореняться в стране новые политические партии и объединения, потеснившие в конце концов «партию власти» ХДП. Ныне муниципальные выборы имеют не меньшее значение, чем общенациональные, и служат безусловным барометром результатов национальных выборов.
Важную роль в создании региональных округов играла их опора на культурные традиции. «Одним из типичных институтов, структурирующих промышленный округ, — отмечает И. Левин, — являются музеи, то есть места, где концентрируется историческая память о данной местности с ее специфическими промыслами: “Музей башмака” в области Марке, “Музей горного ботинка” в г. Монтебеллуна, “Академия шерсти” в г. Бьелла и т. д. Сходную и не менее важную роль играют коллективные бренды промышленного округа: “Пармезан из Реджо Эмилии”, “Ткани Прато”, “Ветчина Сан Даниэле” и т. п.»
Активизация гражданской активности на местах, муниципальные выборы, совместная борьба с коррупцией, появление комитетов против коррупции и гигантский рост волонтерских организаций, в которые сегодня вовлечен каждый пятый взрослый житель Италии, создали плацдарм для национально-гражданского сплочения страны. Это сплочение вылилось в 1990-е годы в мирную антикоррупционную революцию «Чистые руки», положившую конец почти полувековому правлению ХДП. Сращение партии с госаппаратом, использование казны в партийных целях, практика подкупа электората и другие грехи вызывали все большее общественное отторжение, обусловившее бесславный уход итальянской «партии власти» с политической арены.
Я привел пример нескольких стран, существенно отличающихся друг от друга по своей истории и культуре и имевших и имеющих свой «особый путь» политической модернизации. Тем не менее в этих странах проявились некоторые общие закономерности.
Во-первых, новые демократические институты в посттоталитарных странах чаще всего вызревают внутри гражданского общества.
Во-вторых, эти новые институты прорастают через использование традиционных. В Испании это были соседские хунты (т. е. квартальные общины), а в Чили и Польше — религиозные приходы. В Италии — это возрожденные цеховые организации плюс региональные ассоциации, воспроизводившие некоторые традиции цеховых организаций. На них опирались новые институты, через них укоренялись в народе новые политические течения, а потом и партии.
В-третьих, гражданские институты первоначально формируются в качестве инструмента групповой самозащиты, а затем способны разрастаться, превращаясь в сеть национального согласия. Именно гражданское общество в переходный период выступает как среда формирования идеи национального (общественного) согласия, преодолевающего классовые, этнические, религиозные и местнические различия. Как правило, шагом на пути созидания такой идеи выступает совместное признание лозунга «так жить нельзя». На последующих этапах формируется образ желаемого будущего, чаще всего под влиянием демонстрационного эффекта каких-то конкретных стран, и формулируется как «догоним развитые страны», «вернемся в Европу», «войдем в семью цивилизованных народов» и т. п.
На мой взгляд, все три указаных элемента вызревания институтов гражданского обществ в той или иной мере, в специфических культурных формах возможны в России. На наших глазах в России возникают новые ячейки народной самоорганизации. Пока это в основном формы простейшей групповой самозащиты обманутых вкладчиков, владельцев недостроенного жилья или репрессируемых владельцев машин с правым рулем, владельцев «ракушек» и «пеналов». Однако мировой опыт показывает, что из таких ячеек со временем могут вырасти институты национального согласия или, как сейчас принято говорить, «большая коалиция в поддержку модернизации». В связи с этим стоит вспомнить призыв Герцена к интеллектуалам оказать содействие «мирской сходке, артели работников, казачеству» и другим ячейкам самоорганизующегося российского общества, «для того чтобы развить, освободить начала, на которых они основаны, очистить от дикого мяса, которым они обросли, — в этом, конечно, наше призвание».
В России есть проблема поиска традиционных институциональных опор гражданского общества. В то же время традиционность ее нравственных истоков как раз в России очевидна. Если мы хотим найти доказательства национальных российских корней концепции гражданского общества, то их не нужно искать в мифах, снах или таинственных кодах. Вся классическая русская литература начиная от Радищева и Новикова — ее защитница и нравственный гарант. Та самая, которая в жестокий век восславила свободу и стремилась быть любезной не власти, а народу. Та, которая считала достойным служение, но не прислуживание. Та, которая превозносила гражданственность и утверждала, что «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Та, которая считала «слезу ребенка» мерилом политической эффективности.
Так или иначе, решающая роль институтов гражданского общества в демократическом транзите является одной из общих и основных закономерностей перехода от авторитаризма к демократии. Сама потребность и возможность подобных изменений зависит от степени зрелости гражданского общества. Неразвитость гражданских структур предопределяет существование полного цикла авторитаризма, т. е. движения от левого авторитаризма к правому или в обратном направлении. Отсутствие минимального уровня развития гражданского общества превращает планы демократизации страны в утопию. Это до сих пор не осознается многими российскими западниками, возлагающими надежды на появление либерального царя-модернизатора, который насильно втащит Россию в западный мир без учета степени гражданской структурированности российского общества и его способности к самоорганизации. Между тем мировой опыт показывает, что в переходный период политические партии рождаются или возрождаются именно внутри институтов гражданского общества. Партии, не укорененные в системе гражданских институтов, не выросшие «снизу», остаются узким слоем столичных интеллигентов, «страшно далеких от народа».
О каких вызовах идет речь применительно к процессу модернизации общества?
Экономика
Прежде всего о мировом экономическом соревновании. Проигрыш в нем России был важнейшим стимулом к ее модернизации во все времена, но если в XIX — начале XX веков экономическое отставание осознавалось верхушечными слоями лишь после проигранных войн, то в 1980-х годах отставание СССР от стран Запада проявилось в мирное время. Эта же тенденция, на мой взгляд, может обозначиться и в ближайшем будущем, когда станет очевидным отставание России от стран, перешедших к так называемой постиндустриальной экономике, при которой большая часть валового национального продукта производится не в сфере промышленности и сельского хозяйства, а в сфере услуг (включая банковские и медицинские), образования, а также производства таких интеллектуальных продуктов, как ресурсозамещающие и информационные технологии[5].
Я не экономист и, говоря о мировой экономике, вынужден опираться на чужие мнения, на концепции профессионалов в этой области. Мне ближе всего выводы, сделанные В. Иноземцевым в уже упомянутой книге. С момента ее выхода прошло восемь лет, срок по нынешним временам немалый. Вероятно, многие идеи этой книги сегодня, после кризисов в американском инновационном производстве (хай-теке) и в мировой финансовой системе, могут быть оспорены. Не исключаю, что и ее автор внесет какие-то поправки в свою концепцию, сформировавшуюся в конце 1990-х. И все же главная для меня идея этой книги — о неизбежности того, что современному миру удастся вырваться из крепостной зависимости от природных ресурсов, — остается верной. Подчеркну, речь не идет о полном разрыве с природой или об отказе от использования природных ресурсов. Я говорю лишь о прорыве тотальной зависимости и от этих ресурсов, и от политических режимов,паразитирующих на их эксплуатации.
Пока постиндустриальные страны все еще ощущают свою зависимость от привозных ресурсов, прежде всего нефти и газа, что позволяет существовать традиционным авторитарным режимам, получившим название petro-state (венесуэльский, нигерийский, иранский, индонезийский, саудовский и др.). К этому же типу экономики и политического режима, по мнению ряда авторитетных экспертов, все больше тяготеет и современная Россия[6]. Однако такая зависимость постиндустриальных обществ от petro-state рано или поздно будет преодолена. Это вытекает из всей логики развития постиндустриального хозяйства, само появление которой было связано с необходимостью преодоления зависимости от импорта природных ресурсов. В 1970–1990-е годы эта задача уже была во многом решена за счет технологий глубокой переработки вторичного сырья и ресурсосберегающей политики. Нет сомнений в том, что линия на уменьшение зависимости от импорта нефти и газа будет продолжаться не только в связи с ростом цен на них, но и под влиянием многих других обстоятельств, например, возрастания требований к охране окружающей среды в развитых странах мира, их борьбы против мирового терроризма, экономической базой которого являются нефтегазовые ресурсы. И вновь сошлюсь на мнение В. Иноземцева: «Ожидается, что в ближайшие 30 лет потребности стран — участниц ОЭСР в природных ресурсах из расчета на 100 долл. произведенного национального дохода должны снизиться в 10 раз»[7]. Уже одна возможность сужения рынка сбыта энергетических ресурсов должна подстегнуть Россию к переходу от существования в нынешнем качестве petro-state, сырьевого придатка передовых стран, к развитию постиндустриальной экономики. Есть и другие стимулы ее движения в этом же направлении — демографические, военные, экологические. Однако такой переход нельзя осуществить по традиционной для России модели мобилизационной, верхушечной, фрагментарной модернизации. Переход к информационным технологиям невозможен за счет мобилизационного напора, он требует массового добровольного и заинтересованного участия граждан, их креативности, раскрепощения индивидуальности и высокой интеллектуальной подготовки. Именно поэтому столь огромны вложения в образование постиндустриальных обществ. Рост образования и поощрение творчества влекут за собой рост самоуважения человека и целый шлейф других социально-политических следствий.
Даже осознанные обществом проблемы не сразу формируют необходимые предпосылки к их устранению. Так, сегодня в России существует консенсус в осознании многих социально- экономических проблем, однако нет единства в подходах различных социальных групп и политических сил к методам их разрешения. Пока в государственной политике преобладают проекты модернизации, которые трудно назвать национальными, поскольку они не опираются на волю и энергию общества- нации. Речь идет о государственных проектах, которые используют традиционные для цивилизации «особого пути» инструменты — мобилизацию и распределение ресурсов. Одно это уже обрекает подобные проекты на неудачу.
Наука и образование
Власти СССР хорошо осознавали значение научно-технического прогресса. Вместе с тем в советской мобилизационной модернизации эта идея отрывалась от своей естественной основы — поощрения свободы научного творчества, что приводило к сужению сферы реализации науки, задерживало на долгие годы развитие многих важных ее направлений, стимулировало утечку умов.
Сегодня ситуация изменилась, но не во всем к лучшему. Престиж науки упал ниже, чем был в советское время, и дело здесь не только в оплате труда ученых. Ни в одной из развитых стран им не платят наравне с банкирами или адвокатами, но занятие научной деятельностью лидирует по социальной престижности. Такое происходит в обществах, в которых идея прогресса стала символом веры. У нас же она забыта, а все надежды на будущее связываются с тем, что в других странах «корова сдохнет» — возрастет их потребность в ресурсах. Кичимся духовностью, а нарастает мракобесие — неизбежный спутник застоя. Какая уж тут наука? Великие достижения, отвечающие требованиям науки, возможны лишь в научном сообществе, а у нас оно распадается. Человек может сделать значительное открытие в провинциальном вузе, но там оно и умрет, если не будет украдено в Москве. Горизонтальные связи между учеными слабеют, а вертикализация научного и культурного пространства возрастает. Когда государство монополизирует распределение ресурсов на науку и культуру, то делает это в строгом соответствии с иерархическим статусом данного населенного пункта.
Демография
Мобилизационная модернизация опирается на демографические ресурсы. И войны можно выигрывать, затрачивая больше солдатских жизней, чем противник, и великие стройки проводить, не жалея чужих жизней. В Китае еще так жить можно, а у нас этот ресурс убывает. Что делает государство? Мобилизует и распределяет ресурсы на повышение рождаемости. Однако по уровню рождаемости Россия мало отличается от других стран Европы, где на социальные нужды уже затрачивается больше, чем может позволить себе наша страна в 2020 году. Другое дело смертность — самая высокая — и продолжительность жизни — самая низкая в Европе. Смертность в России возросла даже в сравнении с «ужасными девяностыми». Почему? Потому что эта проблема не поддается решению с помощью мобилизационных методов. Вот бывшие коммунистические страны, вошедшие в ЕС, еще недавно характеризовались такими же показателями смертности и продолжительности жизни, как и Россия. Сегодня же эти показатели заметно изменились во многом потому, что новые страны Содружества приняли его нормы в отношении к человеку как высшей ценности. В таких условиях здоровый образ жизни становится престижным и ценным. В национальном масштабе общество отказывается от курения. Люди занимаются спортом не столько для престижа великой державы, сколько для собственного здоровья.
Коррупция
Вот уж проблема, актуальность которой не требует особых доказательств. Отношение к ней, возможно, лучший пример, того общественного консенсуса, который сложился ныне в России. И общество осознает, что при разрастании коррупции эта болезнь способна парализовать жизнь в стране, и власти придают этой проблеме первостепенное значение. Новый президент России Д. Медведев уже с первых своих шагов на этом посту выдвинул проблему борьбы с коррупцией в качестве своей первоочередной задачи и принял целый ряд решений. Не хочу с порога отвергать действенность мер, предложенных новой администрацией. Беда лишь в том, что и этот проект трудно назвать национальным, поскольку он пока сводится лишь к государственным усилиям в области противодействия коррупции. Боюсь, что одному лишь аппарату эту болезнь не осилить, поскольку концентрация власти в руках государства как раз и ведет к разрастанию этого тромба: больше проверяющих — выше объем взяток и шире зона коррупции. Но мы же не первые столкнулись с этой проблемой.
В Италии, как уже отмечалось, в конце 1970-х уровень коррупции был выше нашего, а полицию боялись больше, чем преступников, полагая, что это та же мафия, только защищенная государственной «крышей». Люди долго готовы были жить «по понятиям», но лишь до тех пор, пока норма взятки не превысила норму прибыли. И тогда началось народное движение «Чистые руки», сплотившее нацию и сдвинувшее с мертвой точки проблему коррупции. Сегодня Италия в числе лидеров среди стран ЕС по числу волонтерских организаций, контролирующих деятельность судов, полиции и других правоохранительных органов. Подчеркиваю, я говорю об изменениях в этой стране лишь как о начавшемся процессе, далеком от завершения. В той же Италии возвращение к вершинам власти С. Берлускони (апрель 2008 года) может ознаменовать и ренессанс коррупции. Так уже было в период его премьерства в 2001–2006 годах. Пока еще народ здесь падок на популистские обещания, пока слабо гражданское общество, институциональное оформление которого значительно слабее, чем в западной и северной частях Европы. Однако замечу, что о полном воспроизводстве в Италии «традиции» прихода правителей как полновластных хозяев страны и речи быть не может. Упомянутый политик и его партия пришли к власти на короткий срок, а не на четыре десятилетия, как это было в период тотального господства христианских демократов. В отличие от них Берлускони не может остановить расследования по инкриминируемым ему преступлениям.
Процесс становления политической нации в Италии только начался. Не завершились аналогичные перемены и в других странах, о которых я говорил. Скажем, страны ЕС из бывшего социалистического лагеря тоже не до конца порвали лагерную пуповину, но во всех случаях положено начало переменам, и национальные архетипы и культурные коды этому не помешали.
Межэтнические отношения
В 2000-х годах в России ежегодно фиксируется рост насилия на этнической и расовой почве. Эта проблема не остается без внимания властей, что видно хотя бы по росту числа осужденных за преступления в указанной сфере. Не считаю себя противником подобного рода репрессивных действий, хотя понимаю их крайне малую эффективность в условиях пассивности общества, сочувствующего «своему» национализму.
Во многих странах мира ситуация в этнополитической сфере ухудшилась на рубеже прошлого и нынешнего веков. На это указывают бунты в арабских кварталах Парижа, столкновения с иноэтническими иммигрантскими группами в Нидерландах, террористические акты в Испании и Англии. Обострение межэтнических отношений — это глобальная проблема, обусловленная во многом очередной фазой демографического перехода. Как известно, во всем мире он начинался с замещения высокой рождаемости и смертности, характерной для традиционных обществ, низкой рождаемостью и смертностью. Следующие его фазы связаны с ростом продолжительности жизни под влиянием как развития медицины, так и изменения образа жизни. Однако и это не компенсирует снижения рождаемости, а соответственно, падения общей численности населения и трудовых ресурсов, поэтому развитые страны мира вышли на новую стадию демографического перехода, при которой большую часть прироста населения в странах Европы и в США обеспечивает иммиграция.
Глобальная проблема подсказывает и универсальное направление своего решения — это смена приоритетов, базовых основ самоидентификации людей. Гражданские формы идентификации начинают превалировать в обществе над аскриптивными — расовой, этнической и религиозной. На родине шовинизма — Франции — впервые за всю ее историю лидером стал потомок недавних выходцев из Венгрии — Николя Саркози. В Англии консервативная партия, вслед за правящей лейбористской, приняла решения о необходимости изменить свой национальный имидж. Традиционно консерватор (тори) воспринимался как непременно человек с белой кожей, принадлежащий к привилегированному сословию. Ныне подразумевается, что тори не должны чураться дружбы с представителями цветного населения, потомками иммигрантов, которым следует помогать интегрироваться в британское общество, а также становиться членами консервативной партии. И как бы в ответ на это нововедение кандидат на пост мэра Лондона от консервативной партии Борис Джонсон (Boris Johnson), в марте 2008 года неожиданно вспомнил и с гордостью заявил о своем черкесском происхождении. Когда эта книга будет опубликована, мы уже будем знать, готово ли американское общество к избранию своим президентом чернокожего, потомка недавних иммигрантов с африканского континента. Однако уже само выдвижение Барака Обамы кандидатом в президенты от одной из ведущих партий страны — факт примечательный.
Рост популярности этого политика меня особенно поражает, поскольку происходит в стране, где еще 40 лет назад свирепствовал бытовой расизм и, более того, существовали официальные нормы расовой сегрегации, особенно в законодательствах южных штатов. Глубоко заблуждается тот, кто думает, что эти поразительные перемены, прошедшие в исторически кратчайшие сроки, были обусловлены только усилиями властей. Президента Ф. Рузвельта не назовешь сторонником расизма, но он даже подумать не смел об отмене сегрегационных норм, понимая, что это не встретит поддержки электората. Президент Дж. Кеннеди начал такое реформирование, но лишь после того, как американская элита под влиянием расовых волнений в американских городах в 1950-е годы «кожей ощутила» угрозу распада нации. В таких условиях началось наступление на расизм. Этот процесс действительно стал необратимым после поддержки идеи межрасового равенства крупнейшими СМИ и, что немаловажно, «фабрикой грез» Голливудом; а в конечном счете вследствие того что изменилось общественное мнение. Опора на общество сделала возможными реформы в сфере межрасовых отношений, она же обеспечила их эффективность.
На мой взгляд, идея народного суверенитета, опоры власти на общество, выдвинутая более двух веков назад, только сейчас начинает осваиваться в мире. Пока ограниченным кругом стран и, к сожалению, исключительно для «внутреннего пользования», когда значимо лишь «свое» национальное общественное мнение внутри государств. На международной арене те же США демонстрируют полное безразличие к общественному мнению, даже если речь идет о гражданах из стран их политических союзников. Так было, например, при проведении военной операции в Ираке или при размещении средств противоракетной обороны на территории новых членов ЕС. В России же общество практически не влияет на принятие важнейших решений даже в своей стране. В лучшем случае ему разрешают легитимировать уже принятые решения.
[1] См.: Аузан А. «Колея» российской модернизации // Общественные науки и современность. 2007. № 6. С. 54–60; Он же. Лекция «Общественный договор и гражданское общество». М.: О.Г.И., 2004 [http://www.carnegie.ru/ru/pubs/media/72033.htm].
[2] Мюллер Дж. Мы и они // Россия в глобальной политике.
2008. № 3. (Перепечатка из Foreign Affairs. 2008. № 2)[http://www.globalaffairs.ru/printver/9771.html].
[3] Цит. по: Левин И. Италия в поисках национальной идентичности // Космополис. 2005. № 9. [http://www.polit.ru/research/2005/02/01/identity.html].
[4] Здесь и далее информация об Италии взята из работы известного специалиста по этой стране Ильи Левина: Левин И. Указ. соч.
[5] Как отмечает В. Иноземцев, с середины 1990-х годов «все западные страны вступили в полосу устойчивого роста информационного сектора экономики, ставшего основой хозяйственного прогресса». К концу 1990-х годов в США только «отрасли, производящие информационные блага, обеспечили треть прироста американского ВНП и 37 % всех новых рабочих мест». Если же говорить о всей совокупности отраслей постиндустриальной экономики, то они обеспечили 70 % прироста ВНП США и крупнейших стран ЕС. См.: Иноземцев В. Пределы «догоняющего» развития.М.: Экономика, 2000. С. 66, 71–76.
[6] См.: Шевцова Л. Россия-2006: бег на месте // Брифинг 1 февраля 2006 года. Carnegie Endowment for International Peace [http://www.inosmi.ru/translation/225241.html].
[7] Иноземцев В. Указ. соч. С. 76.
