Издательство Ruthenia выпустило книгу знаменитого актера Зиновия Гердта «Рассказ о профессии, о друзьях, о себе». Книга объединяет в себе альбом фотографий из личного архива Зиновия Ефимовича и сборник написанных им стихотворений, воспоминаний, статей. Многие тексты и фотографии публикуются впервые.
Мы предлагаем вам прочитать небольшой очерк из этой книги.
У моего доброго знакомого над рабочим столом — так мне представляется — висит календарь, на каждой пятнице которого помечено: «позвонить Гердту». С такой пугающей периодичностью это длится третий месяц. Он затеял огромный труд (не он первый, по правде сказать), некое, насколько возможно, полное собрание анекдотов, связанных с именами значительных личностей ушедшего и проживаемого времени. Каким-то непонятным образом и я проявился в его перевозбужденном воображении. Думаю, из-за нашей с ним довольно редкостной тёзкости. Сам он человек ученый, изумляюще методичный, составивший громадные картотеки с выписками из Чехова и всей мировой писанины о нём; такие же ящики, формуляры, папки заведены на Маяковского, Светлова и еще кого-то. С чего бы, кажется? А вот с чего: он просто любит это занятие. Однажды, лет тридцать тому, мы с ним к чьему-то юбилею, для смеха, взялись сочинить песенку. Ну, взялись и взялись!
— Только, чур, писать буду я! — взмолился он.
— То есть?
— Ну, в смысле — водить пером по бумаге. Я это обожаю! — затрясся он...
И в уме моем забрезжило, будто есть медицинское определение людей, страдающих таким недугом, но не вспомнил, как же он зовется... Равновесия ради должен признаться, что сам я страдаю строго противоположной болезнью: боязнью чистого листа. Прямо-таки отвращением, черт его подери!
Конечно, по поводу любого явления нашей жизни в голове возникают суждения, отзывы, ремарки, так сказать. Я их выбалтываю направо и налево с легкостью или даже со страстью. Сколько угодно! Но сесть за стол и записать... Бог не дал. Лень непреодолимая. Hо еще тягостнее каждую пятницу придумывать новые причины, почему не выполнил обещанного тезке. Вот это безвыходное обстоятельство и усадило меня за стол. Сегодня четверг!
Следовательно — анекдоты. Если одним словом — обожаю! Конечно, есть сорта. Самый бедный, по-моему, тот, который держится на каламбуре. Когда переставленная буква, слог, созвучие забавно меняет смысл. Все это мило, но лишь в тех редких случаях, когда содержание каламбура счастливо умещается в подставленную форму. Тогда эффект изумителен. На моей памяти — один такой пример. Говорят, что М. Светлов, разглядывая портрет С. Михалкова работы Кончаловского, изрек: «Погиб поэт — невольник тестя...»
Словарные, даже буквенные игры бывают очень обаятельны. Мой покойный сосед по дачному участку К. М. Симонов прочитал мне как-то пришедшее ему в голову четверостишие.
Был здоровый, стал недужный.
Из тележки табельной
Выпал. Никому не нужный,
«Никому ни кабельный».
Ведь правда изящно? Или когда мой дивный друг, тоже к великой скорби покойный, Давид Самойлов четыре лета назад привез из Пярну малостраничную изысканно изданную эстонцами книжку своих поэм.
Он встретил во дворе Олю, жену Булата Окуджавы — а они живут в доме рядом, — и та позвала его с ними отобедать. Дэзик с охотой принял приглашение и принес им этот тоненький подарок, надписав его так:
Оле и Булату —
Книжечка поэм.
И за эту плату
Я у вас поем.
Вот это высокий, по моим понятиям, класс. Насколько это выше, скажем, ерунды, пришедшей мне на ум в каком-то провинциальном цирке во время выступления ансамбля лилипутов.
— Если бы они были, — мелькнуло у меня, — цыгане, то, наверное, пели бы романс: «Эй вы, пони, пони-звери».
Господи, чушь какая! Впрочем, чем-то симпатичнее догадок типа «Тель-авидение», «дерьмократы» или «прихватизация» и еще много такого же нижайшего сорта, ну просто бормотухи. Но всё это вроде и не анекдоты вовсе. Хорошо. Поговорим о них.
Удивительное дело, в жуткие годы — конец сороковых, начало пятидесятых, — когда каждое утро кого-то недосчитывались, рядом с оторопью и унижающим страхом уживались губительное легкомыслие, анекдоты, застолья и снова анекдоты.
Если говорить серьезно, анекдот — это... Впрочем, я помню случай, когда спасительное явление нашей жизни — анекдот — определил человек много меня авторитетней, опытнее и... вообще. Год 1952-й (!).
Я снимаю очень просторную комнату в большой коммуналке, населенной добрейшими людьми. Они понимали мое занятие и очень многое прощали. Было это в Столешниковом, как раз над ювелирным магазином. Представляете, какое выгодное место для ночных сборищ! После концертов, спектаклей здесь сходились Плучеки, Арбузовы, Консовские, Львовские, Райкины, Ласкины, Рина и Котэ (Зеленая и Тапуридзе), Тимошенко и Березин, Бруновы бывали, да многие заходили, что называется, запросто. Люди всё одаренные, разной степени мудрости, но в легкомыслии и в идиотском бесстрашии равных им не было. Сейчас, сегодня это мне самому кажется неправдоподобным: пятьдесят второй, Сталин, Берия — в десяти минутах прогулочным шагом, а мы не можем не собираться, не рассуждать, не строить предположений, догадок, логических выводов. И все это с умным лицом, с размышленческими паузами, не торопясь до того самого мгновения, в которое кому-либо не припомнится к случаю — о, конечно, к случаю! — анекдот. С этого мига сведенные дугой брови теряли энергию, глубокомыслие покидало не слишком приспособленные для этого лбы, в глазах посверкивали искорки давно ожидаемого упоения АНЕКДОТОМ. И каким-то волшебным образом всё преображается. Сгинули сталины, берии, рюмины, будто их и не было, и каждый стремится рассказать, и все смакуют изюминку, и хохочут от души над не таким уж и смешным... Кстати, это особое дело: смех над анекдотами в большой компании.
Я вспомнил ночь. Действующие лица примерно те же. В ту пору ходила по Москве эпиграмма, кажется, Владлена Бахнова на московского поэта, уже тогда не скрывавшего своих пристрастий и отторжений.
Поэт горбат (это действительный прискорбный факт),
Стихи его горбаты.
Кто виноват?
Евреи виноваты.
В ту ночь мы стали играть в предложенную Бахновым игру.
Ну, например:
— На Балтике тревожные закаты.
Кто виноват? Евреи виноваты.
— А в Киеве все улицы покаты.
Кто виноват?..
— Сатирики нередко пошловаты.
Кто виноват?.. (тут не без доли правды).
...Это длилось и длилось. Энтузиазма поиска и радостного хохота, казалось, хватит до рассвета. Но тут Юра Тимошенко, незабвенный Тарапунька, встрял как-то исподволь:
— Ребята, вы не замечаете, что мы смеемся уже над не очень смешным? Это инерция, это как семечки. Нужна перебивка...
Все замолкли с чувством неловкости, как если бы нас застали за чем-то постыдным.
— Я не хотел никого обидеть, — оправдывался Юра. — Это так понятно — мы очень смешливы. Знаете, вот уже года полтора, как я пришел к Тарасу, к нашему кобзарю. Господи! Как же губительна школьная программа! Эти разборы, выявления, что хотел сказать автор. Как же все это с юности отвращает от поэта. Бывает, на всю жизнь. И какое же счастье — встретиться с гением по своему собственному наитию и влечению! Послушайте, это огромный, межнациональный поэт, я не говорю о судьбе, я говорю о всечеловеческом лирике.
Юра говорил долго и неторопливо. Речь его была страстна и прерывиста.
— Вы не знаете украинского, но вы поймете:
Садок вишневый коло хаты...
(долгая, душевная пауза)
Кто виноват? Евреи виноваты.
И снова комната взрывается хохотом.
Я не солгу, если скажу, что каждый наш ночной сбор начинался высокоинтеллектуально, а заканчивался непременным рассказыванием анекдотов, и все от души хохотали, а дивные соседи все терпели, потому что понимали, что мы иначе не можем. И вдруг однажды мы все замечаем, что Миша Львовский, очень умный, и очень веселый, и точно чувствующий даже намёк на смешное, Миша сидит отрешенно, ни на кого не глядя, с видом: «Господи! Куда я попал?..» Всем делается стыдновато как-то... Действительно!.. Тут под боком Сталин, до Берии рукой подать, а мы... И тогда удручающую тишину отважно разрушает Валентин Николаевич Плучек.
— Миша, — дрогнувшим голосом, сдержанно говорит Валентин Николаевич. И всем сделалось еще стыдней. Но великий оратор знает свою профессию — вместо жалких оправданий внезапно штурмует Львовского из всех орудий своего арсенала:
— Ты жалкий сноб, Миша! Белоручка и чистоплюй. Врожденный маменькин сынок, даже армия и война тебя не смогли исправить. Да! Мы интеллигенты, и мы рассказываем анекдоты! — Губы его дрожали, шея надулась, взор полыхал гневом и презрением. — А можешь ли ты вообразить, любезный наш Миша, что анекдот — это высшее достижение народного разума, квинтэссенция людской психологии, творческого духа, философии, если хочешь. А знаешь ли ты, дорогой Миша, что Вольтер сказал: «За удачное словцо порой готов отдать пол-Парижа!» — Этого, конечно, никто из нас не знал. — Я не говорю уже о Дидро, Гёте и Вяземском. Дa, мы рассказываем анекдоты и все испытываем восторг от человеческого гения. Да-да, гения, Миша. И только ты один выше этого. Ты — литератор, поэт, драматург, творец, а мы — пошляки, ничтожества. Ты, Миша...
— Валентин Николаевич! — взмолился красный и взмокший Миша. — Что вы такое говорите? Я не смеялся всем вашим анекдотам только потому, что я их не слышал. Ни одного!
— Как?
— Я боялся забыть свой анекдот.
Нет, что ни говори, анекдот — вещь загадочная.
Ну, тезка, теперь хоть семь пятниц на неделе, я тебя не боюсь...
Гердт З. Е. «Рассказ о профессии, о друзьях, о себе» : Фотоальбом / Из литературного наследия / Зиновий Гердт; сост. Т. А. Правдина, Е. З. Гердт, А. Э. Скворцов, Е. В. Дорожкина. — М.: Рутения, 2018.
