После распада Советского Союза перед вновь образовавшимися государствами встала задача не только формирования собственных политических институтов, но и выработки оригинальной системы ценностей, с которой могли бы себя идентифицировать граждане нового государства. Одни выбрали в качестве отправной точки досоветскую шкалу ориентиров, другие решили приобщиться к западной системе ценностей, представленной в лице влиятельных Европейского союза и США. Однако и тот, и другой пути по разным причинам оказались невозможны для России. «Полит.ру» публикует статью профессора кафедры общей политологии Высшей школы экономики, заместителя директора Российского общественно-политического центра Святослава Каспэ. Размышляя о политических процессах на постсоветском пространстве, он выдвигает в качестве основного критерия оценки выработку оригинальной системы ценностей, поскольку именно они становятся основой для формирования политической культуры граждан, без которой невозможно полноценное функционирование политических институтов в стране. Статья опубликована в новом номере журнала «Россия в глобальной политике» (2009. № 6).
Называть политические перемены, начавшиесяоколо 20 лет назад в странах советского блока и в большинстве из нихпродолжающиеся до сих пор, «демократическим транзитом» теперь непринято. Это дурной тон не только с точки зрения тех, у кого сам эпитет«демократический» вызывает кислую гримасу, но и на взгляд вполненейтральных наблюдателей. Критика теорий «демократического транзита»большей частью справедлива, как вообще справедлива критика любыхсоциальных теорий, приобретающих в ходе своего становления чрезмерныйригоризм и начинающих пропагандироваться как универсальная отмычка клюбым замкам. Та же судьба постигла, например, классические концепциимодернизации. Аналогия отнюдь не случайна: «демократический транзит»может считаться одной из частных вариаций модернизационной схемы.
Впрочем, попытки вовсе избавиться отпредставления о некотором аналитически прослеживаемом (а не политическивмененном) общем векторе эволюции различных – не только западных –обществ от досовременного к современному состоянию оказалисьнеубедительны. Они, однако, сыграли позитивную роль, обеспечивусложнение и усовершенствование исследовательского аппарата,оперирующего понятием модернизации. Так, поучительным может бытьсравнение концепции multiple modernities Шмуэля Айзенштадта с его жеранними построениями, существенно менее тонкими.
Подобным образом обстоит дело и с«демократическим транзитом». Как бы то ни было, а 20 лет назад сталопроисходить нечто. О его корректном именовании специалисты могутспорить долго и страстно, но термины, используемые сейсмологами дляобозначения конкретной разновидности случившегося тектоническогосдвига, как правило, не слишком интересуют тех, у кого под ногамисодрогнулась земля. Гораздо важнее, во-первых, то, что это нечто самымпрямым образом соотносилось с демократией – и как ценностью, и какполитической техникой; во-вторых, то, что процесс, имевший в началесвоем многие общие черты в захваченных им политиях (от характера первыхинституциональных перемен до визуального отражения в медиа), привел,как стало ясно сейчас, к довольно разным, хотя, вероятно, все ещепромежуточным результатам.
Тут естественным образом раскрывается поледеятельности для компаративного анализа. Легко обосновывается исравнимость исследуемых объектов, и специфика отдельных случаев и группслучаев, представленных на этом поле, таких, к примеру, как страныВосточной Европы, страны Балтии, республики бывшего СССР (со своимвнутренним членением) и, наконец, сама Россия. Довольно ясны ипараметры, обуславливающие эту специфику: генерационный фактор (то естьколичество поколений, жизненный цикл которых совершился в условияхтоталитарного режима, точнее, наличие поколений, имеющих хотя бывоспоминания об альтернативных способах социального бытия); присутствиелибо отсутствие автономной досоветской государственной традиции, атакже ее содержание и историческая глубина; принципиальное отличиестратегий nation-building, потенциально применимых в ядре империи и наее периферии (так, хорошо известно, что после краха империи еепериферийные фрагменты испытывают гораздо меньше проблем ссамоопределением, чем бывший имперский центр).
И все же выбор переменных для дальнейшегосравнения судеб политий, сдвинутых с места тектоническим сдвигом рубежа1980 – 1990-х гг. (а в большинстве случаев им и созданных), – вопросдалеко не только технический. То или иное его решение в значительнойстепени детерминирует и эвристическую продуктивность многочисленныхработ, выполненных в этом жанре, и следующие из них выводы, ивытекающие из выводов рекомендации.
Возможных переменных много. Это иэкономические показатели, и особенности конституционного строя (в томчисле в его территориальном измерении), и вариации избирательныхпорядков и партийных систем, и этнический и конфессиональный составнаселения, и характер отношений с соседями, и вообще структуравнешнеполитических ориентаций. Оперируя ими с большей либо меньшейизощренностью, исследователи выдвигают более или менее убедительныегипотезы о причинах столь заметных различий в эволюционных трендахпостсоветских политий. Однако есть одна переменная, используемая крайнередко. Ценности.
Развернутый анализ соотношения и сопряжениясферы ценностей и сферы политического, как таковых, а также методов имеханизмов политической операционализации ценностей в контекстеnation-building предпринят в моей статье (части 1 и 2) «Политическаянация и ценностный выбор: общие положения, российский случай»(«Полития», № 2, 4/2009). Здесь под ценностями – в соответствии спреждевременно, на мой взгляд, забытой традицией структурногофункционализма (Толкотт Парсонс, Эдвард Шилз и др.) – подразумеваютсямодели социального действия, утверждающие, по определению Парсонса,«что конформность к соответствующим ожиданиям рассматривается как нечтохорошее в определенной степени независимо от конкретнойинструментальной выгоды, получаемой от такой конформности <…>...Более того, осуществление общих ценностей, даже когда оно включает всебя непосредственное удовлетворение потребностей актора, содержитвсегда также и моральный аспект». «Ценности, – пишут Ян ван Дет иЭлинор Скарбро, – суть неэмпирические – то есть недоступныенепосредственному наблюдению – представления о желаемом, используемые вморальном дискурсе и притом особым образом влияющие на поведение».Резюме теоретической части исследования таково:
Прежде чем двинуться дальше, необходимосделать еще одну оговорку. Ценности, о которых идет речь, – это нетолько и не столько массовые установки, стереотипы и предпочтения.Они-то как раз изучаются тщательно и пристально (см. прежде всегоданные руководимого Роналдом Инглхартом колоссального многолетнегопроекта World Values Survey;в России – в первую очередь работы Владимира Магуна). Но этиметодически безупречные кросснациональные сравнения носят по большейчасти констатирующий, а не объясняющий характер – и именно потому, чтоценности (по крайней мере, политически релевантные ценности)производятся все же не макросоциальной периферией, а макросоциальнымцентром в шилзовском смысле слова, представляющим собой «феномен мираценностей и верований». Это, писал Шилз, центр того порядка символов,ценностей и верований, который правит обществом». Лия Гринфелд и МишельМартен называют его «метафорой», обозначающей «ядро ценностной системыобщества, ее нередуцируемые, критически важные элементы. “Центр” в этомсмысле иначе обозначается как “центральная ценностная система”.Понимаемый таким образом центр играет ключевую роль в обеспеченииинтеграции общества».
Таким образом, предлагаемая к использованиюпеременная – это не все вообще эмпирически обнаруживаемые в том илиином обществе ценностные ориентиры, но те из них, которые определилисовершенный обществом выбор (многие выборы) – институциональногодизайна, политических программ и курсов, друзей и врагов. Сильноогрубляя, можно сказать, что субъект, осуществляющий такой выбор, –политические и интеллектуальные элиты; субъект, санкционирующий его (втом числе в форме молчаливого согласия либо даже полной апатии), –массы. Но важнее всего идентифицировать эксплуатируемые элитамиисточники ценностей и соответственно их содержание (ценности, о чем невсегда помнят, бывают разные), а также интенсивность их переживания.Есть основания полагать, что именно различный состав ценностного«ресурсного пакета» постсоветских политий является главным фактором,задавшим траектории их «разлета» после коллапса и Big Bangкоммунистического универсума.
Наиболее полным этот пакет оказался в странахВосточной Европы и Балтии. Здесь в целом (за исключением бывшейЮгославии и – с оговорками – бывшей Чехословакии, где трудностивозникли из-за сложносоставности государств) оказалось выполненоважнейшее условие, сформулированное Хуаном Линцем и Альфредом Степаном:«Вопрос о легитимности государства <…> имеет первостепенноетеоретическое и политическое значение для демократии. Ведь согласиеотносительно государственности логически предшествует созданиюдемократических институтов». Логически-то оно предшествует, но вреальности последовательность событий иногда оказывается обратной (как,например, в России, о чем ниже). Когда же прагматика совпадает слогикой, дело намного облегчается. Демократические институты в этихгосударствах оказались отстроены достаточно быстро и заработалидостаточно эффективно именно потому, что с самого начала «транзита» онибыли вторичной, не вполне самостоятельной ценностью (отчасти даже и неценностью, а техникой). Первичной же ценностью стала реставрацияполитических наций, с разной степенью убедительности представленныхисключительно жертвами внешних тоталитарных сил, но никак не внутреннихнепорядков. Досоветское прошлое (естественно, в значительной степени«изобретенное» по Эрику Хобсбауму и «воображенное» по БенедиктуАндерсону, а потому немало приукрашенное, в чем нет ни грана упрека,nation-building в том и состоит, чтобы воображать, изобретать иреифицировать) оказалось мощнейшим ценностным ресурсом.
Вторым и сопоставимым по мощности ресурсомтого же рода здесь стал сдвоенный центр в лице Европейского союза иСША, то есть «империи Запада» как внешнего источника легитимности,компенсирующего дефицит источников внутренних. Об этом в 2003 г. писалАлексей Салмин: «Новые элиты, пришедшие к власти в странахВосточной Европы, хорошо знали, а решающие большинства обществ быстропоняли, куда идти… Разумеется, на Запад – в том смысле, что требовалосьсделать решительный и однозначный выбор в пользу уже существующихевропейских, атлантических, мировых институтов разного рода и профиля.<…> В Восточной Европе эти организации многими воспринимались каксвоего рода поезд: достаточно войти в любой, даже последний, вагон,чтобы вместе с остальными пассажирами отправиться в правильномнаправлении по магистральному пути. Плюс западные капиталовложения исогласие на отказ от национального контроля за отраслями. Разумеется,подобное инструментальное решение требует и некоего внутреннегооправдания, и оно было предложено в виде апелляций – более или менеесправедливых, более или менее спорных – к европейской (подразумевается– западноевропейской) идентичности восточноевропейских культур».
Таким образом в Восточной Европе и быладостигнута стабильность демократических институтов и процедур. Онилегитимировались как средства обеспечения жизнедеятельностиреставрированной нации, радостно входящей во вновь обретенную семьюсвободных народов (еще раз: речь идет о доминирующем восприятиисоциальной реальности, а не о реальности как таковой; впрочем, какгласит известная теорема Томаса, «если ситуация определяется какреальная, она реальна по своим последствиям»). Их не предлагалосьсчитать единственным (и потому довольно сомнительным) смыслом иназначением существования нации. Тем самым демократические институты ипроцедуры оказались выведены за пределы текущей политической дискуссии,превратившись в ее общепризнанную формальную рамку. Именно поэтому дажесамые острые политические столкновения и межпартийные склоки, иногдадоходящие, как это, скажем, было в Венгрии осенью 2006 г., до гранимассового насилия, все же не затрагивают основ институциональногодизайна: самые радикальные требования сводятся к досрочным отставками/или выборам.
Иное происходит там, где отправной точкойперемен была не реставрация, а именно революция, то есть переход внекое небывалое прежде состояние, причем, что важно, так ирасцениваемое его участниками. Страны, имеющие хоть какие-товозможности подражать политиям первой группы (Грузия, Молдавия,Украина), отчаянно имитируют их стратегии – без особого успеха, чтолегко объяснимо. Досоветской политической традиции здесь нет, или онасовсем эфемерна; внешний центр слишком удален, отношение к нему далеконе является консенсуально позитивным, а позиция его самого в отношенииперспектив интеграции неоднозначна.
Государства, таких возможностей не имеющие,ведут себя очень по-разному. Одни (Азербайджан и Армения)парадоксальным образом взаимно консолидируют друг друга ситуациейприостановленной, но еще не прекращенной войны (причем недавнеегероическое прошлое как раз и является для них основным ценностнымресурсом). Другие (страны Центральной Азии за вычетом Туркменистана,закрытость которого превращает его в совершенно энигматический объект,а любые суждения о нем – в беспочвенные спекуляции) выстраиваютинтереснейшие «многослойные» политические системы, по-настоящемуглубокое понимание которых сторонние наблюдатели способны предложитькрайне редко. Одно из немногих ценных исключений – работы ЛеонидаБляхера. В разной пропорции тут сочетаются реанимированный традиционныйуклад, отдельные рудименты советских социальных и политических практик,кланово-клиентельные сети доверия, воздействие внешних центров (того жеЗапада, России, Китая, Турции, «исламского фактора») – и все эти слоивыступают как интерферирующие источники ценностей. Демократические жеинституты функционируют почти исключительно как фасадные конструкции,причем довольно эффективные. Нигде и никто, кроме малочисленныхинтеллигентских групп, не рассматривает их ни как первичную, ни каквторичную ценность, но в основном они успешно исполняют свою настоящуюфункцию – обеспечивают центральноазиатским государствам временное«прикрытие по периметру», внутри которого идет трудный поискаутентичного ценностного синтеза (своего для каждой страны). Контурыэтих синтезов еще очень туманны; само достижение их вовсе негарантировано; вероятность того, что в их состав будут включены – вобозримой перспективе и в узнаваемом виде – сколько-нибудь существенныеэлементы «демократического канона», невелика. Их «транзит» вполне может оказаться вовсе и не демократическим, отчего многие теоретики«демократического транзита», надо полагать, вздохнут с облегчением,избавившись от существенных методологических и идейных трудностей.
В целом сходным образом выглядит и белорусскаяситуация. Правда, в данном случае предельная близость двух значимыхвнешних центров (Европейский союз и Россия) и отсутствие различимыхвнутренних ценностных ресурсов, с одной стороны, расширяют возможностибалансирования между Западом и Востоком, продлевая время такогомежеумочного состояния, с другой – заставляют предположить неизбежностьего прекращения, причем с большей вероятностью в пользу Запада.
Почему с большей? А потому, что ценностный«ресурсный пакет» России в своем нынешнем виде недостаточен даже длянее самой и тем более для того, чтобы она могла эффективно играть рольдонора ценностей для иных политий.
Три года назад в одной из своих работ яперечислял симптомы «сущностной дефектности актуальной российскойгосударственности»: проблема «соотечественников» и экс-компатриотов поСССР; мягко выражаясь, неуверенность в правомерности актуальных граници самого состава российского политического тела, сомнительностьгосударственной символики, включая коллективные ритуалы и праздники;невнятность оценок и советского, и досоветского прошлого; сугубаятуманность желаемого будущего – как в отношении уклада внутреннейжизни, так и в отношении места в мире; даже отсутствие общепринятоговсеми гражданами самоназвания («русские»? «россияне»?). Ни один из этихсимптомов не стал с тех пор менее выражен – напротив, как минимумнекоторые из них только обострились. Показательна, например,случившаяся в 2009 г. бешеная возгонка градуса дискуссий о «политикепамяти», прежде всего памяти о сталинизме.
Генерационный фактор не позволяет в полномобъеме эксплуатировать как ценностный ресурс досоветскую политическуютрадицию – в отсутствие ее живых носителей дело сводится к аттракционамвроде церемониального развода конных и пеших караулов в Кремле.Вынашивавшиеся в некоторых кругах надежды, что роль медиатора междудосоветским прошлым и постсоветским настоящим сможет или хотя бызахочет сыграть так называемая «вторая», эмигрантская, Россия, неоправдались. В порядке чистого умозрения допустимо предположить, чтопроблема могла бы хоть отчасти решиться путем реставрации монархии. Приопределенных и даже не слишком фантастических условиях этот сценарийдействительно имел бы шансы консолидировать вокруг себя большинствоэлитных групп и не вызвать отторжение у большинства граждан;коммунистическая оппозиция была бы заметна и даже скандальна, но,вероятно, бессильна. Однако пресечение династии (что не синонимИмператорского дома), отсутствие безусловно и даже условно легитимногопрестолонаследника делает реставрацию неосуществимой. Подлиннаямонархия – слишком серьезная вещь, чтобы вместо нее можно былоподсунуть рукодельные симулякры вроде проекта «принц Майкл Кентский».Впрочем, проекта довольно забавного.
Недоступен и внешний ценностный ресурс, тоесть Запад. Чтобы быстро переориентировать ядро (не периферию!) невыдержавшей противостояния с Западом империи на западные жеполитические стандарты, потребен Мустафа Кемаль-паша Ататюрк, а такженекоторые дополнительные условия, например, исторически продолжительныйсрок существования империи в очевидном для всех, в том числе для неесамой, статусе «больного человека Европы» (причем именно Европы!). НоАтатюрк обязателен. И даже при его наличии отдаленные результатыбеспрецедентно радикальной и беспрецедентно успешной турецкойвестернизации довольно далеки от предполагавшихся. Дверь в Европейскийсоюз остается для Турции закрытой, а исламисты, кажется, понемногузабирают верх над армией, так и оставшейся единственным оплотомкемализма.
В тех российских политических группах, которыевсе же были готовы к переориентации на внешний ценностный ресурс, ниодного Ататюрка не сыскалось (даже Ельцин не смог – впрочем, не факт,что до конца хотел, – им стать, а уж иные прочие оказались совсеммелочью). Не только поэтому, но в том числе и поэтому поражениерадикально прозападных групп в ближайшей перспективе вряд ли обратимо.Тем более неубедительны «общечеловеческие» попытки представить«демократический канон» как первичную универсальную ценность, вообще ненуждающуюся в институциональном обеспечении со стороны какого-либоопределенного макросоциального центра (хоть внешнего, хотьвнутреннего), но будто бы автоматически предназначенную к повсеместномураспространению и приятию. Нужно иметь наивность Йена Шапиро, чтобывидеть в демократии бессубъектный «нормативный идеал» (разобрав в шестиглавах своего труда «Моральные основания политики» воззрения ТомасаГоббса, Джона Локка, Иеремии Бентама, Карла Маркса, Джона Ролза,Эдмунда Бёрка, Ричарда Рорти и некоторых других авторов, то естькаких-никаких субъектов, в седьмой он внезапно рядополагает им всем…демократию вообще). Напротив, достаточно обладать минимальнойосведомленностью об истории и актуальном состоянии демократии, чтобыпонимать: она создается в тех обществах, в которых (а иногда и пососедству с которыми) есть кому ее создавать и поддерживать. Впрочем,это совершенно не отличает демократию от иных политических форм.
Российская полития снедаема чудовищной жаждойценностей, которая представляет собой вполне серьезную и все более явноосознаваемую правящими кругами опасность. Ведь, по определению Гринфелди Мартена, центральная институциональная система есть «совокупностьвлиятельных институтов и персон, выражающих и воплощающих центральнуюценностную систему», и в отсутствие последней она закономерно лишаетсяфункционального назначения и легитимности, превращаясь в альянсузурпаторов. Отсюда и непрекращающиеся попытки мобилизации последнегодоступного источника ценностной силы – не досоветского, а именносоветского прошлого. Ход понятен: советское совсем близко, и егоэнергетика еще не иссякла (мертвые тела, как известно, способныпроизводить сильное воздействие на живых). Но этот ход ведет в тупик, вкотором ждут воистину танталовы муки: «Стоит ему наклониться, чтобыутолить жажду, как вода бесследно исчезает, и только черная грязьостается у его ног».
Вся современная российская государственностьпроизводна от падения советской власти, частично совершившегося врежиме самоликвидации, частично – в результате осознанного восстанияпротив нее. Реабилитация советского прямо пропорциональнадезавуированию российского: чем выше красный стяг, тем ниже триколор (исоответственно нынешние держатели его древка, какие бы заблуждения поэтому поводу они ни испытывали). И промежуточных решений здесь нет:тотализирующая природа советских ценностей (в российском случае – не ихрудиментов, в отличие от той же Центральной Азии, где, по старомуприсловью, и советской власти-то «не было», а их самих в натуральном виде) не позволяет включить их в какой бы то ни было«политико-культурный синтез». То есть в состав той, по определениюАлексея Салмина, «интегрирующей “формулы”, в которую сравнительнонадолго отливается политическая культура всего общества». Напротив,любые другие ценности, принужденные к совмещению с этими, быстроподвергнутся порче и искажению. Собственно, уже подвергаются.
Ближайшей, хотя и не полной историческойаналогией тут является опыт так называемых «народных демократий» второйполовины 1940-х гг., быстро переродившихся в нечто совсемнедемократическое. Восточной Европе это противоестественное скрещениеежа и ужа (плодом которого, как известно, является колючая проволока)было навязано внешней силой. Самостоятельное воспроизводство того жесценария Россией означало бы, что история способна не только на иронию,но и на злой сарказм. Не хотелось бы ее к этому подталкивать.
«Политико-культурный синтез» становитсявозможен тогда, когда принимается ответственное, то есть соотнесенное синстанцией морального блага, решение о том, какие ценности в неговойдут, а какие – нет. Простые решения, позволяющие заложить прочныйценностный фундамент российской политической нации, отсутствуют.Значит, надо искать сложные. Так или иначе, кажется логическинеопровержимым: до тех пор, пока в России не будет найден способсоздать внесоветскую (что не равно реставрации досоветской) центральнуюценностную систему, демократические институты и практики будутоставаться шаткими, а векторы движения постсоветских политий, которое20 лет назад было, увы, со слишком дерзкой надеждой названо«демократическим транзитом», – расходящимися.
Данная статья входит в цикл работ, выполненных при финансовой поддержке, а фактически и по инициативе Института общественного проектирования, которому автор выражает свою признательность.
