Пятнадцать лет преобразований в посткоммунистических государствах

Олег Гаврилишин — научный сотрудник Центра международных исследований им. Мунка (Munk Center for International Studies) при Торонтском университете. В прошлом — заместитель министра финансов Украины и сотрудник МВФ. Автор книги «Разные пути посткоммунистических преобразований: Капитализм для всех или капитализм для избранных?» (Divergent Paths in Post-Communist Transformation: Capitalism for All or Capitalism for the Few?) (2006).

Краткое содержание

В большинстве посткоммунистических государств за утверждением политической демократии последовала либерализация экономики. Однако переход от планового хозяйства к свободному рынку проходил неравномерно.

Сразу после крушения коммунизма сформировались два подхода к экономическим реформам. Некоторые экономисты выступали за ускоренный разрыв с прошлым, другие же считали, что это следует делать постепенно. Страны, где осуществлялись радикальные реформы, как правило демонстрируют более высокие темпы роста и меньший уровень инфляции и привлекают больше иностранных инвестиций. Там, где реформы проводились ускоренно, усиление неравенства в обществе также было менее значительным. То же самое можно сказать и о масштабах бедности.

Стоит также отметить, что в государствах, где осуществлялись радикальные реформы, были созданы и более совершенные институты. Во всех таких странах утвердился либерально-демократический строй; в то же время, там, где реформы проводились постепенно, например, в России, государство «захватили» небольшие группы сверхбогачей-олигархов — именно они играли определяющую роль в принятии властями экономических решений. Что же касается масштабной приватизации, то ее эффективность зависела не от скорости, а от транспарентности процесса и честных правил игры.

Будущим реформаторам не следует бояться ускоренных реформ. Однако, чтобы добиться максимальных преимуществ за счет экономических преобразований, они должны обеспечить большую транспарентность процесса приватизации, чем это было в прошлом.

В странах, где государство «захватили» узкие группы олигархов, ускоренные реформы в краткосрочной перспективе могут быть невозможны по политическим причинам. Тем не менее, либерализация деловой среды, особенно в том, что касается малых и средних предприятий, могла бы стимулировать развитие экономики, не вызывая при этом ощущения опасности у правящей олигархии.

Введение

9 ноября 1989 года рухнула Берлинская стена. Это судьбоносное историческое событие знаменовало собой завершение коммунистического эксперимента и близкий конец советской империи, стало символом окончания «холодной войны», освобождения миллионов людей от власти авторитарного государства, державшего их в изоляции от остального мира, и избавления экономики коммунистических стран от пут социалистического централизованного планирования.

В тот момент эйфория охватила не только граждан социалистических государств, но и многих людей по всему миру. Неудивительно, что она сопровождалась надеждами на быстрое достижение такого же уровня демократии и экономического благосостояния, какой существовал в передовых странах Запада. Но столь же естественно и другое: этим завышенным ожиданиям не суждено было осуществиться в короткие сроки, и к середине 1990-х в большинстве — хотя и не во всех — бывших коммунистических странах на смену эйфории начало приходить разочарование.

Специалисты понимали, что экономическое чудо не может произойти за несколько лет. Все они предсказывали, что в посткоммунистических странах экономическому росту будет предшествовать падение объемов производства [1]. Однако степень этого снижения в большинстве стран превзошла прогнозы экономистов, и первоначальные социальные последствия экономического перехода были, несомненно, болезненными. Оправданы ли в свете подобного спада многочисленные «сигналы тревоги», зазвучавшие в середине 90-х (типичным в этом смысле можно считать вывод специалистов из ооновской Программы развития о том, что переходный период на посткоммунистическом пространстве характеризовался «самым резким увеличением масштабов бедности и падением жизненного уровня во всем мире»)? [2]

Если же говорить о более конкретных вещах, то можно ли приписать самые негативные эффекты перехода воздействию «шоковой терапии», как многие авторы утверждали, говоря о российских реформах? В данной работе показано, что такие выводы были в лучшем случае преждевременными, зачастую преувеличенными и неприменимыми по отношению к странам, демонстрировавшим более удачные результаты даже в начале переходного периода. И, что самое главное, социальные издержки перехода были выше в тех странах, где реформы проводились постепенно, а не ускоренно.

Само по себе стремление ученых подытожить промежуточные результаты процесса преобразований было вполне естественным. Однако если учесть, что первоначальное падение производства подавляющее большинство специалистов считали неизбежным, в некоторых случаях эти предварительные результаты оценивались не совсем честно, и кое-кто из аналитиков проявлял излишнее стремление квалифицировать реформы как провальные. Сегодня мы можем оценить опыт преобразований за 15 лет (по этому периоду у нас имеются соответствующие данные) — это достаточный срок, чтобы учесть не только первые негативные последствия демонтажа плановой экономики, но и позитивные результаты перехода к рынку.

Переходный период характеризовался значительными различиями в экономических показателях между бывшими коммунистическими государствами [3]. Некоторые из них добились благосостояния, в других воцарилась стагнация. В связи с этим перед будущими реформаторами в других регионах мира встает вопрос: какая стратегия преобразований приводит к более эффективным результатам?

Сегодня, по прошествии времени, уже можно прийти к выводу, что ускоренные реформы предпочтительнее постепенных, эффективность масштабной приватизации зависит не от скорости, а от транспарентности процесса и честных правил игры, а наилучший путь с точки зрения институционального развития — не медлить с либерализацией. Страны, уже на первом этапе предпринявшие быстрые шаги по макроэкономической стабилизации и либерализации, построили и более совершенные институты, охраняющие права частной собственности — например, независимую судебную систему.

Стратегия реформ: теория и практика

В начале 1990-х модно было напоминать о том, что «прецедентов перехода от социализма к капитализму не существует». Этот тезис вполне справедливо применялся для объяснения трудностей с выбором оптимального пути преобразований, но его брали на вооружение и противники реформ, стремясь замедлить темпы либерализации экономики. Однако отсутствие прецедентов не означало отсутствия «дорожных карт». Напротив, такие схемы во множестве рождались как внутри советской империи, так и за ее пределами.

В таблице 1, к примеру, показаны основные элементы так называемого «вашингтонского консенсуса». Этим термином обозначается концепция перехода к рынку, которой придерживались международные финансовые институты (МФИ), например Всемирный банк и Международный валютный фонд, а также сторонники экономических реформ по методу «большого взрыва», такие как бывший министр финансов Польши Лешек Бальцерович (Leszek Balcerowicz), бывший премьер-министр Чешской Республики Вацлав Клаус (Vaclav Klaus) и бывший премьер-министр России Егор Гайдар [4]. Сторонники «большого взрыва» опасались, что слишком медленные темпы реформ создадут широкие возможности для присвоения ренты как в старых, так и в новых отраслях, а значит, приведут к формированию групповых интересов, противодействующих либерализации. Они утверждали: необходимо использовать «медовый месяц» — краткий период посткоммунистической эйфории — чтобы быстро сформировать новый либеральный режим и сделать реформы необратимыми. Для решения проблемы безработицы сторонники ускоренных реформ предлагали немедленно задействовать социальные «страховочные сетки».

Вашингтонский консенсус превратился в пугало для тех, кто выступал за постепенные реформы и принцип «сначала институты, потом все остальное» при переходе от коммунизма к капитализму. Первые сторонники поэтапного принципа, в том числе Филипп Агийон (Philippe Aghion) из Гарвардского университета и Оливье Бланшар (Olivier Blanchard) из Массачусетского технологического института, утверждали, что, с учетом крайней неэффективности социалистической экономики, масштаб социальных потрясений в переходный период будет очень велик. Чтобы избежать подобных перекосов, настаивали они, перемены должны носить постепенный характер, обеспечивать создание новых предприятий и рабочих мет по мере того, как старые будут закрываться или проходить реструктуризацию [5]. Значение институтов признавали представители обоих течений, однако в концепциях сторонников «постепенности» они несомненно играли более важную роль, ведь те предлагали отложить либерализацию экономики, пока не будут созданы более совершенные институты [6].

Помимо этого общего подхода, различия между двумя концепциями заключались и вдеталях, особенно в том, что касается «графика» реформ. В рамках «вашингтонского консенсуса» из 10 направлений преобразований пять должны были осуществляться сразу же и ускоренными темпами. В состав этой «пятерки» входили макроэкономическая стабилизация, либерализация рынка, либерализация торговли, правовая реформа и (на это стоит обратить внимание) компенсации безработным. Остальные реформы, в том числе масштабная приватизация, должны были осуществляться позднее и в течение длительного времени.

Сторонники «постепенности» не отрицали необходимости ускоренной макроэкономической стабилизации, и во многих случаях считали полезной немедленную приватизацию малых предприятий, а также предоставление гражданам полной свободы в деле создания новых компаний [7]. Однако в ходе первых дискуссий на эту тему они выступали за опережающее по сравнению с либерализацией создание институтов, а в середине 1990-х критиковали Вашингтонский консенсус за поддержку институционального строительства только на словах [8]. На деле институциональное строительство действительно отставало от других реформ, включая и масштабную приватизацию. Так, печально известные «залоговые аукционы» в России стали главным острием критики сторонников постепенности и «институционалистов» в адрес приверженцев «большого взрыва» [9].

Итак, основные различия между двумя концепциями можно подытожить следующим образом:

1. Сторонники «большого взрыва» тревожились, что промедление со стабилизацией и либерализацией породит масштабное присвоение ренты, противодействие реформам и, возможно, даже приведет к их сворачиванию.

2. Они признавали необходимость институционального строительства, но не считали, что оно должно обязательно предшествовать реформам.

3. Сторонники постепенности опасались, что слишком быстрое продвижение вперед увеличит социальные издержки реформ и обернется крайне болезненными последствиями для населения.

4. Они также выступали за то, чтобы институциональное строительство предшествовало либерализации и приватизации в целях их максимальной эффективности.

Как мы продемонстрируем ниже, факты свидетельствуют, что приверженцы «большого взрыва» были правы, утверждая, что в условиях замедленных реформ пышным цветом расцветает присвоение ренты. Справедлив был и другой их аргумент — что институциональное строительство следует начинать чуть позже, чем реформы. Что же касается сторонников принципа постепенности, то они ошибались, считая, что ускоренные реформы чреваты большими социальными издержками, чем медленные, но были правы в том, что институты повышают эффективность преобразований.

С дискуссией об эффективности экономических реформ непосредственно связан и другой развернувшийся спор — об их воздействии на процесс демократизации. Так, Адам Пшеворский (Adam Przeworski) из Нью-Йоркского университета выдвинул гипотезу о том, что в условиях демократии болезненные последствия преобразований должны привести к победе на выборах и приходу к власти антиреформаторских или популистских сил, которые свернут реформы [10]. Таким образом, его беспокоила возможная несовместимость либерализации экономики и демократизации политической системы. В настоящей статье мы приведем фактические данные, противоречащие тезису Пшеворского.

Определение концепций «большого взрыва» и «постепенности»

В большинстве посткоммунистических государств переход к рынку уже зашел так далеко, что споры о темпах этого процесса, казалось бы, могут заинтересовать лишь историков. Тем не менее, эта дискуссия продолжается и по сей день: и приверженцы постепенности, и сторонники «большого взрыва» «демонстрируют» результаты, подтверждающие их правоту [11]. Проблемы здесь отчасти связаны с тем, что реформы в тех или иных странах квалифицировались как «ускоренные» и «постепенные» несколько произвольно. Причина этого — в том, что процесс перехода осуществляется сразу по многим направлениям, давая возможность относить одну и ту же страну как к первой, так и ко второй категории.

Так, после 1989 года преобразования в Польше оценивались как ускоренные. Начиная с 1992 года к той же категории некоторые аналитики — хотя и не все — относили и Россию. В двух исследованиях, вызвавших большой резонанс в научных кругах — авторами первого были Питер Реддауэй (Peter Reddaway) из Университета им. Джорджа Вашингтона и Дмитрий Глинский (Dmitri Glinski) из Колумбийского университета, а второго — Джозеф Стиглиц (Joseph Stiglitz) (он также работает в Колумбийском университете) — подвергли критике «шоковую терапию», основываясь именно на российском опыте. Они утверждали, что ускоренная либерализация экономики и приватизация обернулись тяжелейшими социальными, экономическими и политическими последствиями [12]. При этом авторы обоих исследований не уделили особого внимания Польше, чьи реформы к моменту выхода этих работ оценивались большинством специалистов как успешные [13].

Критики Стиглица отмечали, что российские реформы 1992 года не могут служить примером концепции «большого взрыва», поскольку в дальнейшем они застопорились, а отчасти даже были свернуты, и макроэкономическая стабилизация в стране была достигнута лишь к 1999 году. В ответ на эти замечания Стиглиц пересмотрел свое определение ускоренных реформ, относя их теперь лишь к приватизации крупных предприятий; на основе этого суженного определения он квалифицирует российские реформы как пример провала «большого взрыва», а польские — как свидетельство успеха поэтапного подхода [14]. Однако, проводя различие между «большим взрывом» и постепенными реформами исключительно на основе масштабной приватизации, он демонстрирует явно выборочный подход. К примеру, в Польше реформы по всем остальным направлениям осуществлялись весьма быстрыми темпами.

Чтобы лучше представить себе неравномерность темпов реформ в различных странах, рассмотрим наиболее распространенный индекс глубины преобразований в посткоммунистических государствах — Индикатор прогресса на пути перехода (ИПП), который ежегодно рассчитывается Европейским банком реконструкции и развития (ЕБРР). В рамках ИПП степень рыночной ориентации страны измеряется по шкале от 1 до 4,5, где единица обозначает плановую экономику, а 4,5 — полномасштабно функционирующий рынок. ИПП состоит из нескольких элементов, включая либерализацию цен и торговли, политику властей в отношении конкуренции, характер корпоративного управления, приватизацию малых и крупных предприятий, а также либерализацию банковского и финансового секторов.

На рисунке 1 показаны рейтинг 28 бывших коммунистических государств по ИПП по состоянию на 2004 год. Все они разделены на шесть групп: страны Центральной Европы (ЦЕ), Прибалтики, Юго-Восточной Европы (ЮВЕ), страны СНГ с умеренным уровнем реформ (СНГУ), и страны СНГ с весьма ограниченной степенью реформ (СНГО).

Рисунок 1. Индикатор прогресса на пути перехода, 2004

Источник: Transition Report 2004 / European Bank for Reconstruction and Development. London: EBRD, 2004 (www.ebrd.com/pubs/econo/series/tr.htm).

Чтобы определить различия между двумя подходами, очень большое значение приобретают скорость и масштаб реформ в первые годы после падения коммунистического режима. Поэтому я отношу к ускоренным реформы в тех странах, где ИПП за первые три года увеличился на 1 или более пунктов.

Кроме того, я внес две поправки. Во-первых, в некоторых странах — например, Венгрии и двух республиках бывшей Югославии — где стартовая величина ИПП была высока (сильно превосходила 1,0), экономические реформы проводились медленнее, чем в типичных странах «большого взрыва», таких как Польша и бывшая Чехословакия, но тем не менее за 3–4 года первые достигли одинакового с последними значения ИПП. Эти страны я выделил в отдельную категорию, определяемую как «продвинутые стартовые условия/стабильный прогресс». Во-вторых, некоторые страны на первоначальном этапе добились скачкообразного увеличения рейтинга с точки зрения ИПП, но не смогли удержать темп реформ. Кроме того, государства, где инфляция превысила 5% в месяц, как правило также сворачивали первоначальную экономическую либерализацию. Их я объединил в другую категорию, назвав ее «прерванный “большой взрыв”» [15].

Как видно из таблицы 2, по-настоящему последовательную стратегию «большого взрыва» проводили лишь шесть посткоммунистических государств. В первые годы после падения коммунистических режимов они совершили большой скачок на пути либерализации экономики. Они обуздали инфляцию, поддерживали ее на низком уровне и до сегодняшнего дня обеспечивают неуклонное повышение своего рейтинга ИПП. Страны из категории «продвинутый старт/стабильный прогресс» на первом этапе шли вперед медленнее, — возможно из-за более высоких стартовых позиций — но к середине 1990-х годов вышли на тот же уровень ИПП, что и государства, последовательно воплощавшие в жизнь стратегию «большого взрыва». Страны, где «большой взрыв» был прерван, за первые несколько лет добились резкого увеличения ИПП, но не сумели сохранить темпов реформ и/или пережили возврат к высокой инфляции. Поскольку ускоренные реформы в этих странах были прерваны, данную категорию по сути можно объединить с группой стран, где преобразования проводились постепенно. Государства из четвертой группы с самого начала избрали стратегию постепенных преобразований. Здесь макроэкономическая стабилизация и реальная либерализация были отложены как минимум на два-три года, а в некоторых случаях — и на более долгий срок. Наконец, к последней категории относятся страны, где отход от экономики советского типа принял весьма ограниченные масштабы [16].

Различная стратегия — различные результаты

ИПП отражает не только степень либерализации цен и торговли, но и эволюции рыночных институтов, в том числе улучшение условий для свободной конкуренции и корпоративного управления. Поэтому он широко используется в качестве совокупного индикатора продвижения к рыночной экономике. Однако некоторые критики концепции «большого взрыва» отмечают определенные серьезные недостатки ИПП, и прежде всего тот факт, что он не учитывает концентрацию экономического и политического влияния в руках немногочисленной группы богатых «олигархов», например, в России и на Украине [17]. В связи с этим изъяном возникает вопрос о «качестве» рыночной экономики, продвижение к которой фиксирует ИПП. Поэтому необходимо проанализировать и прямые показатели или результаты перехода к рынку.

Ниже я оцениваю результаты, достигнутые пятью категориями посткоммунистических государств, выделенными на основе ИПП, с точки зрения ряда индикаторов, в том числе институционального развития, экономических показателей и масштабов потрясений, сопровождавших процесс реформ, и прихожу к выводу, что за некоторыми исключениями, страны, начавшие реформы безотлагательно и проводившие их решительно, добились и наибольших успехов.

Те, кто не медлил с либерализацией экономики, добились и опережающих темпов в институциональном строительстве

Хотя сегодня существует много индикаторов институционального строительства применительно ко всем странам, в том числе и с переходной экономикой, я снова обращусь к индексу ЕБРР, поскольку он дает наиболее полный временной ряд по посткоммунистическим странам, а также позволяет проводить сравнение с другими показателями либерализации [18].

В таблице 3 данные ИПП подразделяются на показатели либерализации рынка (ЛИБ) и институционального развития (ИНСТ). На основе полученных результатов можно сделать несколько весьма важных выводов. Во-первых, во всех бывших коммунистических странах институциональное развитие сильно отстает от либерализации экономики. Во-вторых, те страны, что предпринимали безотлагательные и ускоренные шаги в сфере либерализации, продвинулись дальше и в институциональном строительстве. В третьих, ни в одной стране, включая и те, что проводили постепенные реформы, уровень развития институтов не превосходит уровня либерализации.

В странах СНГО политические лидеры часто заявляли, что проводят реформы поэтапно во избежание ошибок российской «шоковой терапии». Они также утверждали, что строят «социальную рыночную экономику», готовя сначала институциональную базу, а затем уже приступая к либерализации. Данные из таблицы 3 свидетельствуют об обратном. Страны СНГО отстают от других не только по степени либерализации экономики, но и в институциональном развитии. Страны СНГУ немного дальше продвинулись в институциональном строительстве, но все равно сильно отстают от лидеров — Центральной Европы и Прибалтики. Их показатели сравнимы только с ЮВЕ, где некоторые страны до сих пор страдают от конфликтов или постконфликтных проблем. Следовательно, можно утверждать, что в менее либерализованных странах теория постепенного реформирования стала объектом злоупотреблений со стороны политического руководства. Эти лидеры не были заинтересованы в реальных экономических и институциональных реформах: они использовали аргументы в духе поэтапного подхода для затягивания преобразований, что, как мы продемонстрируем ниже, привело к масштабному присвоению ренты и «захвату» государства. И наоборот, следует отметить, что руководство, настроенное на решительное продвижение вперед в сфере либерализации экономики, старалось добиваться высоких результатов и в институциональном строительстве.

Страны, без промедления осуществившие реформы, добились наилучших экономических показателей

В таблице 4 показатели для пяти категорий посткоммунистических стран сравниваются по трем различным экономическим индикаторам за период с 1989 по 2003 год. В первом столбце показан индекс ВВП по отношению к 1989 году — этот год обычно считается началом переходного периода. Содержащиеся в нем данные свидетельствуют о том, что, за исключением стран СНГО, государства, где рыночные реформы достигли более продвинутой стадии, во многом преодолели рецессию, последовавшую за крушением коммунизма.

Некоторые ученые, включая Андерса Ослунда (Anders Aslund) из Института международной экономики им. Питера Дж. Питерсона (Peter G. Peterson Institute of International Economics), утверждают, что выбор 1989 года в качестве точки отсчета процесса реформ приводит к преувеличению падения производства в ходе рецессии, поскольку при коммунистическом строе официальная статистика завышала объем выпускаемой продукции, включая в него производства, имевшие нулевую или отрицательную ценность, и не отражая негативного воздействия дефицита и очередей. Кроме того, для стран за пределами ЦЕ сравнение с 1989 годом оборачивается преувеличением падения производства, связанного с переходным периодом, поскольку во многих из них он начался лишь в 1992 году, а в некоторых — даже позже.

С учетом воздействия некоторых из перечисленных факторов на ВВП Ослунд рассчитал новые оценочные данные. Во втором столбце таблицы 4 показаны экономические показатели с учетом оценок Ослунда — они вводились очень осторожно, со снижением его поправки вдвое. Но эти оценки лишь подкрепляют мои выводы: более масштабные и динамичные реформы позволяли быстрее выйти на прежний уровень ВВП. В то же время показатели стран СНГО остаются загадкой. Отчасти это может быть связано с преувеличением темпов роста ВВП в официальных данных этих государств, в действительности по-прежнему сильно напоминающих своим экономическим строем СССР, а также с тем, что экономический спад, в конечном итоге неизбежный, в данном случае был «отложен» вместе с реформами. Следует также отметить, что довольно высокие показатели объемов производства в странах СПГО не полностью сочетаются с индикаторами благосостояния, которые мы проанализируем позднее. (В случае с Беларусью, в частности, значительные темпы роста ВВП связаны с существенным субсидированием поставок энергоносителей со стороны России.)

Медианные уровни инфляции для каждой группы показаны в третьем столбце. Они также коррелируются с уровнем реформ. Так, страны СНГО имеют самые высокие показатели инфляции во всем регионе. Это позволяет предположить, что экономическая политика в советском духе — предоставление дешевых кредитов неэффективным предприятиям — продолжается. А резкие различия в объемах прямых иностранных инвестиций на душу населения (эти данные сгруппированы в четвертом столбце) говорят сами за себя.

Лучшие показатели стран, реализовавших стратегию «большого взрыва», объясняются не только глубиной рыночных реформ. Результаты детального эконометрического анализа позволяют сделать и такой вывод: чем дальше продвинулись реформы за первые десять лет, тем выше будут общие экономические результаты [19].

В странах, где реформы проводились постепенно, их болезненные социальные последствия ощущались сильнее, а не слабее

Одним из главных аргументов в пользу постепенного подхода было беспокойство, что быстрые реформы будут куплены слишком высокой социальной ценой в виде массовой безработицы, падения доходов населения и увеличения масштабов бедности. На деле произошло как раз обратное.

Критики концепции «большого взрыва» отмечают, что показатель роста ВВП не отражает воздействия реформ на распределение доходов различных слоев общества — в том числе на усиления неравенства. Чтобы учесть эти и другие социальные издержки перехода к рынку, я использую индикаторы социального благосостояния, ежегодно составляемые ооновской Программой развития (ПРООН). Индекс развития человека (ИЧР) ПРООН представляет собой систему измерения благосостояния, охватывающую не только общий уровень доходов на душу населения, но и их распределение, масштаб бедности, а также жилищные условия, доступность медицинских услуг и образования.

Оценивая показатели ИЧР для стран с переходной экономикой в 1990–2000 годах, мы видим картину, отличную от той, что рисуют нам сторонники постепенного подхода. На деле значение индекса для Центральной Европы не только не снизилось, но и демонстрирует постоянный рост, особенно после 1995 года [20]. Для Прибалтики соответствующие показатели существенно снизились, но к 2000 году и они превысили дореформенные параметры, а в обеих группах стран СНГ мы видим не только их резкое падение, но и тот факт, что даже в 2005 году они еще не вышли на уровень 1990-го. Из этого следует однозначный вывод: социальные последствия ускоренных реформ оказались менее, а не более болезненными.

Почему же эти результаты настолько отличаются от данных ряда исследований второй половины 1990-х годов, в том числе доклада ПРООН «Бедность в переходный период» (Poverty in Transition), опубликованного в 1998-м? Во-первых, авторы этих более ранних исследований имели в своем распоряжении лишь данные за период до 1995–1996 годов. Данные охватывали момент рецессии и не могли не дать более негативной картины перехода к рынку. Как видно из последних работ, существенное улучшение индикаторов по всем группам населения началось в середине 1990-х [21]. Во-вторых, даже когда речь идет о первом этапе, авторы большинства исследований сосредоточивали внимание на самой негативной ситуации, которая сложилась в странах СНГ, и не учитывали в должной мере происходящее, скажем, в Центральной Европе [22].

Изменения к лучшему и более высокие достижения в странах, где реформы проводились быстро, демонстрирует также используемый Всемирным банком коэффициент Gini — инструмент для измерения уровня неравенства и бедности (см. табл. 5). Этот коэффициент обычно рассчитывается по шкале от 0 до 1, где ноль означает абсолютное равенство доходов, а 1 — максимальное неравенство. Я умножил значения коэффициента Gini на 100 и определил его среднюю величину для каждой группы стран. Необходимо подчеркнуть, что, если изменения масштабов бедности можно оценить однозначно как «ухудшение» или «улучшение», этого нельзя сказать о единицах измерения распределения доходов, таких как коэффициент Gini. В переходный период некоторое расширение диапазона распределения доходов не только ожидалось — ведь речь шла о замене социалистической экономики рынком и частной собственностью, — но и было даже желательным, по крайней мере до определенной степени. В условиях рыночной экономики рост доходов служит стимулом для увеличения производительности труда и предпринимательской деятельности.

До 1989 года коэффициент Gini в социалистических странах можно было расценить как слишком низкий. Можно также утверждать, что чрезвычайно высокий диспаритет доходов — это негативное явление, отчасти по соображениям экономической эффективности. Очень высокие значения коэффициент Gini имеет в странах, где велика вероятность сильной политической напряженности между социальными группами с низкими и высокими доходами, что порождает нестабильность, ослабление стимулов к труду и снижение темпов роста. Автор настоящей статьи не пытается утверждать, какой именно коэффициент Gini после 15 лет переходного периода следует считать оптимальным: я лишь сравниваю ситуацию в разных посткоммунистических странах и в качестве ориентира привожу соответствующие данные для других государств. Как и ожидалось, спектр распределения доходов расширился во всех бывших коммунистических странах. Однако в большинстве из них он снова сузился во второй половине 1990-х. Я проанализировал значения коэффициента Gini за 2002 и 2003 годы и обнаружил, что в наиболее продвинутых с точки зрения реформ странах Центральной Европы и Прибалтики он варьировались от 28 до 26, а в странах СНГ был несколько выше. В некоторых исследованиях приводится намного более высокий уровень этого коэффициента для стран СНГ — свыше 40 в России, Грузии и Узбекистане — но, учитывая значительный разнобой в результатах, абсолютная точность в этом вопросе невозможна. Тем не менее, судя по всему общая динамика коэффициента Gini выглядит так — рост вплоть до второй половины 90-х, а затем некоторое снижение и стабилизация.

Если мы сравним эту динамику с ситуацией в других странах, станет очевидно, что значения коэффициента Gini для посткоммунистических государств за последние годы не так уж и выбиваются из общей картины для рыночных экономик. Самые низкие величины коэффициента Gini сравнимы с показателями развитых стран, где они тоже невелики (наименьший коэффициент Gini среди них у Дании), а наивысшие — с теми, где он высок, например, Соединенными Штатами. Если же проводить сравнение с развивающимися странами, то группа государств с переходной экономикой находится ближе к Азии, чем к Латинской Америке, где значения коэффициента Gini очень высоки. В середине 1990-х, то есть до начала существенного экономического оживления в странах СНГ, некоторые из посткоммунистических государств, в том числе Россия, казалось, приближались к латиноамериканским показателям. Однако и здесь экономический рост привел к сужению «ножниц» распределения доходов. Стоит отметить, что в Китае, который часто приводят в пример успешной реализации постепенного подхода, коэффициент Gini значительно превысил 30 — это выше, чем в большинстве посткоммунистических стран.

Данные о масштабах бедности демонстрируют ту же тенденцию [23]. До начала переходного периода процент бедных в социалистических странах был невелик. Следует, однако, отметить, что во многих советских республиках доля бедного населения даже в коммунистическую эпоху была аналогична соответствующим показателям для развивающихся стран с низкими доходами. В начале переходного периода процент бедных в большинстве стран резко увеличился, а затем начал постепенно снижаться. Последние данные о масштабах бедности во многих случаях свидетельствуют о возврате к показателям до начала переходного периода. Однако странам СНГУ, где реформы осуществлялись постепенно, пришлось столкнуться не только с куда большим ухудшением ситуации в плане бедности к середине 1990-х, но и с сохранением намного более высокого процента бедного населения по сравнению с государствами Центральной Европы и Балтии. Еще красноречивее эта тенденция проявляется в странах СНГО. Там власти отвергли экономические реформы из-за сопровождающего их снижения некоторых индикаторов социального благосостояния. Однако и эти государства уже на первом этапе пережили резкое увеличение масштабов бедности, а в последние годы добились лишь частичной коррекции в этой области — куда меньшей, чем в странах, где реформы проводились ускоренными темпами.

Вывод опять же очевиден: страны, где реформы начались сразу же и осуществлялись быстро, не смогли полностью избежать роста масштабов бедности, однако пострадали в этом плане куда меньше и к концу десятилетия полностью, даже с лихвой, скорректировали ситуацию.

В целом, данные об экономических результатах и социальных издержках перехода к рынку, очевидно, противоречат первой гипотезе сторонников постепенного подхода, утверждавших, что поэтапные реформы сгладят этот процесс и сведут к минимуму адаптационный ущерб.

Оправданы ли обе концепции в свете результатов приватизации?

Вторая гипотеза сторонников поэтапного подхода заключается в том, что приватизация не даст ожидаемых эффективных результатов, если до ее начала не будет создана соответствующая институциональная инфраструктура конкурентного рынка. Всеобъемлющую оценку этой гипотезы можно найти в эконометрических исследованиях, авторы которых приходят к выводу, что приватизация без наличия качественных институтов не дает существенного прироста эффективности, однако, если она проходит в условиях дисциплинирующей конкурентной среды, то позволяет добиться значительных преимуществ [24]. Сторонники принципа постепенности утверждают, что эти выводы подтверждают их тезисы, и в узком смысле слова они правы — чем совершеннее институты, тем лучше общий результат [25]. Однако в широком смысле, как видно из таблицы 3, существенного уровня институционального развития смогли добиться только те страны, где реформы осуществлялись ускоренно, а не постепенно.

Проблема оценки результатов приватизации тесно связана с выявлением различий между странами, где реформы проводились постепенно и быстро. Можно ли отнести Польшу к первой категории из-за того, что ее правительство приступило к приватизации крупных предприятий очень поздно? И поздно по сравнению с чем, или с кем? В сфере приватизации малых предприятий, либерализации экономики и институционального строительства Польша намного опережала большинство других посткоммунистических стран. Подтверждает ли польский опыт «поздней» приватизации гипотезу о том, что поэтапный подход дает лучшие результаты, чем ускоренные реформы? Это справедливо лишь в сравнении с российским опытом. Другие страны, в том числе Эстония и Венгрия, приватизировавшие крупные предприятия быстрее, чем Польша, несомненно добились столь же хороших, а то и лучших результатов, чем она — не говоря уже о России [26].

Даже Чешскую Республику, которую немало критиковали за слишком торопливую приватизацию крупных предприятий, невозможно сравнить с Россией с точки зрения полученных на сегодняшний день итогов. С другой стороны, государства, где приватизация проходила медленно, по большинству направлений демонстрируют гораздо худшие показатели, чем Польша (их можно скорее сравнить с Россией).

Приватизация — лишь один из элементов общей стратегии реформ, и ее нельзя считать единственным критерием для проведения различия между быстрыми и медленными преобразованиями.

В завершение рассмотрим вопрос, беспокоящий Пшеворского, — о том, что в условиях демократии ускоренные реформы лишатся поддержки в обществе и к власти придут силы, которые развернут курс на 180 градусов, или, другими словами, что либерализация экономики и политической системы вступают в противоречие. Данные, которые приводятся в литературе по этому вопросу, в целом не позволяют сделать однозначного вывода, однако применительно к посткоммунистическим странам итог очевиден. Между экономической и политической либерализацией существует сильная, статистически значимая корреляция [27]. Таким образом, вопреки утверждениям Пшеворского, либерализация рынка и политической системы шли рука об руку.

Концепцию постепенного подхода нельзя считать неправильной, но на практике она приводила к злоупотреблениям

Ни в одной стране поэтапная модель не была реализована в чистом виде, однако многие политики использовали аргументы ее сторонников для затягивания реформ, что позволяло инсайдерам с нужными связями извлекать выгоду за счет значительной ренты, сколачивать большие состояния в период гиперинфляции и добиваться привилегированного доступа к процессу приватизации крупных предприятий.

Один из ведущих теоретиков поэтапного подхода, Джерард Роланд из Калифорнийского университета в Беркли, отмечает: «До сих пор в научных исследованиях не уделялось достаточного внимания этой проблеме частичных реформ и условиям, при которых они дают импульс преобразованиям или, напротив, порождают групповые интересы, блокирующие дальнейшие реформы» [28]. Конкретные данные по бывшим коммунистическим странам за пятнадцатилетний период позволяют предположить, что происходит именно последнее. Частичные и/или отложенные реформы, что зачастую означало и оттяжку макроэкономической стабилизации, порождают заколдованный круг, в рамках которого создаются возможности для присвоения ренты; люди, обладающие политическими связями, накапливают огромные состояния, и возникает олигархия. Затем эта олигархия «захватывает» государство и использует свое влияние, чтобы блокировать конкуренцию, транспарентность и беспристрастное применение закона, замораживая тем самым и переход к рынку, и построение демократии.

В таблице 7 показаны значения составленного Всемирным банком индекса «захвата государства» для каждой из пяти групп посткоммунистических стран [29]. (Захват государства — термин для обозначения ситуации, при которой группа, обладающая экономическим влиянием, не только осуществляет успешную лоббистскую деятельность для получения экономических выгод, но и оказывает преобладающее воздействие на итоги выборов и общую направленность политики государства.) Величины индекса, рассчитанные на основе репрезентативных опросов корпоративных менеджеров, являются наименьшими в странах, где реформы проводились быстро и продвинулись далеко, и наибольшими в государствах, где преобразования носили частичный характер [30]. (Более того, существует также сильная отрицательная корреляция между либерализацией экономики и «захватом государства. Другими словами, групповые интересы, укоренившись, начинают блокировать реформы [31].)

Так в чем же состоит ошибочность поэтапного подхода? Очень многие, хотя и не все, специалисты считают, что теоретические модели и выводы этой концепции правильны. На практике ее, однако, «похитили» политики для использования в собственных эгоистических интересах. Лидеры стран, добившихся наибольшего успеха в переходе к рынку, были приверженцами реформ и действовали, исходя из национальных интересов. Они могли бы взять на вооружение поэтапную стратегию, но, по причинам, которые многие из них излагают в своих трудах, не стали этого делать. Среди этих причин — беспокойство, что частичные реформы обернутся присвоением ренты и утверждением эгоистических политических интересов, осознание того, что либерализацию следует проводить быстро, и уверенность, что за ней последуют и необходимые институциональные изменения [32].

Политические рекомендации

Для групп стран, находящихся на двух полюсах нашего спектра, рекомендации относительно политического курса просты. Государства Центральной Европы и Балтии уже завершили переход к рынку по всем направлениям, кроме институционального строительства, и больше не сталкиваются с проблемами, характерными для стран с переходной экономикой. Перед ними скорее стоят те же задачи, что и перед странами с развивающейся рыночной экономикой, в том числе привлечение капиталов без инфляции и перегрева народного хозяйства и проведение разумной бюджетной политики перед лицом растущих требований о социальных расходах в условиях демократической системы.

Беларусь, Узбекистан и Туркменистан как в экономическом, так и в политическом плане оказались под властью режимов советского типа. Когда у этих стран появится новый шанс для рыночных и демократических преобразований, опыт Центральной Европы и Прибалтики им очень пригодится. Для них на повестке дня стоит ускоренная либерализация, открытие рынков для малого бизнеса, прозрачная приватизация — и параллельное институциональное строительство. К сожалению, эти страны сильно рискуют попасть в ловушку неправильного перехода к рынку «захваченных» государств. В последних граждане ассоциируют «капитализм» с частной собственностью, не осознавая важнейшего значения конкуренции в качестве механизма функционирования рыночной экономики.

Вопрос об этой «ловушке», кстати, актуален для мировой экономики в целом. Недовольство, которое вызывает глобализация, во многом вызвано тем же ошибочным представлением о том, что одной частной собственности достаточно для утверждения капитализма. Экономистам следует куда лучше разъяснять общественности, что подлинный капитализм немыслим без свободного рынка, и только дисциплина, порождаемая свободной рыночной конкуренцией в условиях верховенства закона, гарантирует тот максимум преимуществ, что способна дать рыночная система.

Обратимся теперь к середине нашего спектра: страны ЮВЕ по-прежнему далеки от по-настоящему свободной рыночной экономики. Наиболее передовые из них, в том числе Болгария, Румыния и Хорватия, получают высокий рейтинг в индексе либерализации ЕБРР, но отстают в институциональном строительстве. Для тех государств, что еще не вошли в состав Евросоюза, например Хорватии и Македонии, наиболее целесообразная стратегия состоит в достижении соответствия критериям, которыми обусловливается членство в ЕС и которые проявили себя как мощный дисциплинирующий фактор в отношении стран Центральной Европы и Балтии. Всеобъемлющие требования еэсовского законодательства, так называемые acquis communotaire, по сути, предусматривали для бывших коммунистических стран необходимость обеспечить значительную либерализацию экономики, транспарентность и построение открытых, демократических институтов.

Другим балканским странам потребуется сделать гораздо больше. Речь идет о тех, кто «ушел со старта» позже, например Сербии и «неформальных» государствах вроде Косово. Хотя они еще не вступили официально на путь присоединения к ЕС, потенциальное членство в этой структуре может послужить мощным стимулом для продвижения реформ. Учитывая небольшие размеры балканских стран, им мог бы быть полезен опыт Гонконга и Сингапура, чья открытая и либеральная экономика позволяла добиваться лучших результатов по сравнению с государствами, пытавшимися создавать тепличные условия для отечественных производителей. Черногория, к примеру, еще до обретения независимости взяла курс на либерализацию экономики и свободу торговли.

Самым крепким «орешком» остается группа стран СНГУ. Первым ограничителем их развития является тот факт, что в «захваченных» государствах политическое руководство почти по определению неспособно проводить политику, направленную на устранение подобной ситуации. Укоренение экономических элит, заинтересованных в «замораживании» перехода, приводит к тому, что победы, одерживаемые народом на выборах, например, в ходе «цветных революций» в Грузии, Украине и Кыргызстане, сами по себе оказываются не в состоянии подорвать позиции олигархов [33].

Тем не менее возможности для реформ существуют. По крайней мере часть «новых богачей» выступает за институциональное развитие, в том числе усиление защиты прав собственности, считая это наилучшим способом придания легитимности их состояниям и статусу. Поэтому они, возможно, будут готовы поддержать политику, которая в конечном итоге должна привести к либерализации экономического и политического пространства.

Какие политические шаги могли бы предпринять страны СНГУ? В первую очередь речь идет о либерализации делового климата для малых и средних предприятий (МСП). В большинстве стран СНГУ сектор малого и среднего бизнеса динамично развивается, но он по-прежнему слишком невелик. Его рост сдерживают бюрократические барьеры, произвол различных инспекций и высокое налогообложение [34].

Если олигархам перспектива роста конкуренции вряд ли понравится, то рост потребления за счет развития среднего класса им выгоден. Более того, олигархам будет трудно сочетать попытки создать себе имидж «просто хороших бизнесменов» с противодействием развитию МСП. Помимо этого, страны СНГУ должны расширить возможности для внешней конкуренции, особенно в форме зарубежных инвестиций. Иностранные фирмы приносят с собой методы ведения бизнеса, характерные для их собственной экономики — как правило, более профессиональные и прозрачные, чем их аналоги в посткоммунистических странах. Аналогичным образом, необходимо повысить транспарентность бюджетного процесса, сбора налогов, процедур лицензирования и экономического регулирования. Важно не просто упростить действующие правила, но и добиться их объективного применения — создать равные правила игры для крупных и малых фирм и предпринимателей.

Некоторых шагов, напротив, следует избегать. Так, помощь МСП за счет грантов и налоговых освобождений нельзя считать удачной идеей. Во многих посткоммунистических странах надежда на государственные субсидии остается одним из элементов психологии корпораций и предпринимателей. Однако государственная поддержка не приводит к формированию эффективного малого бизнеса. Скорее ее результатом станет сохранение опоры на господдержку, некачественный сервис и высокие цены. Лучший способ помочь развитию МСП в таких государствах — это прекратить постоянное вмешательство бюрократии в их дела.

Польза от антикоррупционных кампаний также сомнительна. Мощные бизнес-элиты в «захваченных» государствах их не боятся. Напротив, они считают такие кампании выгодными для себя, поскольку их объектом обычно становятся менее влиятельные малые фирмы — т.е. потенциальные конкуренты. Кроме того, антикоррупционные кампании дают политикам удобный предлог, позволяющий утверждать, как внутри страны, так и за рубежом, что они активно борются со злоупотреблениями. Избегать следует (даже если для этого возникнет возможность) и ренационализации предприятий, приватизированных коррумпированными методами, для их повторной передачи в частные руки. Если небольшое число особенно вопиющих случаев приватизации по бросовым ценам можно пересмотреть без серьезного подрыва доверия инвесторов, то массовая ренационализация неизбежно обернется катастрофическими последствиями [35]. В этом случае инвесторы, как крупные, так и мелкие, получат абсолютно ложные сигналы; суды на годы увязнут в рассмотрении соответствующих исков, а результатом процесса скорее всего станет конфискация активов политических оппонентов и их передача новым фаворитам власти [36].

Международным финансовым институтам, пытающимся внедрить принципы достойного корпоративного управления и транспарентности, следует с особой осторожностью относиться к поддержке антикоррупционных кампаний. Как я уже отмечал, такие кампании слишком часто используются в качестве «дымовой завесы», за которой скрывается отнюдь не стремление покончить с масштабными злоупотреблениями, присвоением ренты и «захватом государства», а притеснение малого бизнеса, вынуждающее его «уходить в подполье», а значит, и сохранять коррумпированный характер [37].

Наконец, игрокам из частного сектора промышленно развитых стран, имеющим потенциальные деловые интересы в посткоммунистических государствах, также следует в первую очередь настаивать на внедрении принципов транспарентности. Конечно, частные игроки должны способствовать совершенствованию институтов в целом, но транспарентность является, пожалуй, важнейшим аспектом этого процесса.

Эпизодическое поощрение транспарентности (например, когда иностранная нефтяная компания намеревается приобрести какие-либо активы или права на эксплуатацию месторождений в России) — дело нетрудное. Однако куда более эффективный результат будет достигнут, если все иностранные инвесторы будут выступать с единых позиций. Конечно, существует риск, что призывы иностранных компаний к усилению законности покажутся пустопорожними, если одновременно эти компании будут поддаваться соблазну получения особых привилегий. Многие страны, в конце концов, привлекают зарубежных инвесторов налоговыми льготами, созданием особых экономических зон и др. Однако особые привилегии иностранных компаний, недоступные отечественным фирмам, несомненно не отвечают долгосрочным интересам как самой страны, которая их использует, так и зарубежных инвесторов. Подобные искажения механизма ценообразования ничуть не лучше дискриминации среди отечественных производителей в пользу фирм-«фаворитов».

Заявления о необходимости транспарентности, равных правил игры для МСП и усиления законности звучат куда убедительнее, если их озвучивает глава одной из ведущих транснациональных корпораций, а не представители Всемирного банка или МВФ. Усилия по внедрению прозрачности и обеспечению равенства всех перед законом, хотя их и трудно координировать, стали бы полезным дополнительным вкладом частного сектора в рост благосостояния посткоммунистических стран.

Примечания

[1] См.: Bruno М. Stabilization and the Macroeconomics of Transition — How Different is Eastern Europe? // Economics of Transition. Vol. 1. № 1 (1993). P. 5–19. Майкл Бруно и другие отмечали, что в ходе всех предшествующих реформ и программ по стабилизации экономики динамика производства соответствовала кривой в виде буквы U.

[2] Poverty in Transition / United Nations Development Programme. New York: UNDP Regional Bureau for Europe and the CIS, 1998. Авторы этого доклада делали свои выводы на основе наихудших показателей в странах бывшего СССР, игнорируя совершенно иную картину, которая наблюдалась в Центральной Европе. См. также: Growth, Poverty, and Inequality: Eastern Europe and the Former Soviet Union / World Bank. Washington: World Bank, 2005. Эксперты Всемирного банка продемонстрировали, что выводы ПРООН были преждевременными, поскольку ситуация даже в тех странах, где результаты перехода были наихудшими, начала исправляться.

[3] Некоторые аналитики, включая бывшего советника президента США по национальной безопасности Збигнева Бжезинского, предсказывали, что экономические результаты в посткоммунистических странах будут сильно различаться. См.: Brzezinski Z. The Great Transformation // National Interest. № 3 (Fall 1993). P. 3–13.

[4] Термин «шоковая терапия» превратился в риторический инструмент противников подобной политики. В данной статье я предпочитаю использовать более нейтральные понятия вроде «большого взрыва» и «постепенности».

[5] Aghion P., Blanchard O. On the Speed of Transtion in Eastern Europe // EBRD Working Paper. № 6. July 1993. См. также: Dewatripont M., Roland G. Transition as a Process of Large-Scale Institutional Change // Economics of Transition. Vol. 4. № 1 (1996). P. 1–30.

[6] Из таблицы 1 явствует, что и «вашингтонский консенсус» не игнорировал вопросы институционального развития. Его критики, однако, пожалуй правы, отмечая, что на первом этапе Всемирный банк и МВФ скорее поддерживали институциональное строительство на словах, а не в качестве серьезной задачи.

[7] Stiglitz J. Whither Reform: Ten Years of Transition // Annual World Bank Conference on Economic Development / Ed. by B. Pleskovic, J. Stiglitz. Washington: World Bank, 2000. P. 27–56.

[8] Murrell P. How Far Has the transition Progressed? // Journal of Economic Perspectives. Vol. 10. № 2 (1996). P. 25–44. См. также: Moers L. How Important Are Institutions for Growth in Transition Countries? // Tinbergen Institute Discussion Paper № 99-004/2, 1999.

[9] В 1994 году недавно приватизированные российские банки предложили одолжить центральному правительству деньги для покрытия гигантского бюджетного дефицита. Залогом под эти кредиты становились акции крупнейших государственных предприятий. Поскольку правительство «не выполнило» своих обязательств по выплате кредитов, банки завладели контрольными пакетами многих крупных предприятий. Критики этой схемы утверждают, что невозврат кредитов предусматривался с самого начала. Другими словами, для московских реформаторов важнее был сам факт приватизации, чем ее осуществление на транспарентных рыночных условиях. Какой бы вердикт ни вынесла история по данному вопросу, к концу 1990-х приверженцы «вашингтонского консенсуса» стали уделять куда больше внимания строительству необходимых институтов — так называемым реформам «второго поколения».

[10] Przeworski А. Democracy and the Market: Political and Economic Reforms in Eastern Europe and Latin America. Cambridge: Cambridge University Press, 1991 [рус. пер.: Пшеворский А. Демократия и рынок. М.: РОССПЭН, 1999].

[11] Точку зрения первых см.: Godoy S., Stiglitz J. Growth, Initial Conditions, Law and Speed of Privatization in Transition Countries: Eleven Years Later // NBER Working Paper № 11992, 2006; Roland G. Ten Years After... Transition and Economics // International Monetary Fund Staff Papers № 8, 2001. Аргументы сторонников «большого взрыва» см.: Havrylyshyn O. Divergent Paths in Post-Communist Transformation: Capitalism for All or Capitalism for the Few? New York: Palgrave, 2006; Fischer S. Ten Years of Transition: Looking Back and Looking Forward // International Monetary Fund Staff Papers № 48, 2001.

[12] См.: Reddaway P., Glinski D. The Tragedy of Russia’s Reforms: Market Bolshevism against Democracy. Washington: United States Institute of Peace, 2001; Stiglitz J. Op. cit.

[13] Сторонники принципа постепенности, в том числе Роланд, Реддауэй и Глинский, согласны с приверженцами «большого взрыва» в том, что польские реформы можно считать успешными. Однако они утверждают, что из-за особенностей исторического развития в Польше воплощение концепции «большого взрыва» было допустимо, а в России — нет.

[14] Godoy S., Stiglitz J. Op. cit.

[15] Некоторые специалисты могут возразить, что эти промежуточные категории стирают различия между концепциями ускоренных и постепенных экономических реформ в бывших коммунистических странах. Однако, в отличие от большинства других авторов, я разработал прозрачные определения обоих типов преобразований. В этих определениях учитывается тот факт, что между двумя крайностями — последовательными энергичными реформами с одной стороны, и крайне медленными с другой — существуют и другие важные категории. Страны, где стартовый индекс ИПП был выше, и которые неуклонно продолжали преобразования, не отставая от государств, реализовавших концепцию «большого взрыва», несомненно, больше похожи на те, где проводились ускоренные реформы. Другие же государства, где на начальном этапе предпринимались реформы по принципу «большого взрыва», но в дальнейшем они по разным причинам замедлились, а то и были обращены вспять, несомненно нельзя отнести к категории «ускоренно реформаторских». Зачастую именно ситуация в этих странах, и в первую очередь в России, используется критиками Вашингтонского консенсуса в качестве аргумента о несостоятельности концепции «большого взрыва». Однако, поскольку на практике экономический курс в духе Вашингтонского консенсуса не проводился последовательно, было бы неправильно делать вывод о провале самой концепции. С таким же успехом можно утверждать, что прописанное врачом лекарство оказалось неэффективным, не упоминая о том, что больной принимал его нерегулярно. Конечно, аргументы о том, что политические и экономические условия в этих странах не благоприятствовали быстрым реформам, имеют право на существование, но это еще не доказывает, что альтернативная стратегия позволила бы добиться лучших результатов.

[16] Из моего списка исключено несколько стран Юго-Восточной Европы, поскольку из-за политической нестабильности переход к рынку там начался лишь в конце 1990-х годов. К таким государствам относятся Сербия, Черногория, а также Босния и Герцеговина.

[17] Stiglitz J. Op. cit.

[18] Индекс ЕБРР также является вполне полноценной заменой более сложных инструментов анализа — об этом говорит его высокая корреляция (на уровне 0,945) с другими системами измерения институционального развития. См.: Weder B. Institutional Reform in Transition Economies: How Far Have They Come? // International Monetary Fund Working Paper, 1999. См. также: Kaufmann D., Kraay A., Mastruzzi M. Governance Matters III: Governance Indicators for 1996–2002 // World Bank Policy Research Working Paper, 2003.

[19] Обзор эконометрической литературы по проблемам роста в переходный период см.: Havrylyshyn O. Recovery and Growth in Transition: A Decade of Evidence // Special Issue, International Monetary Fund Staff Papers. Vol. 48 (2001).

[20] Ibid. P. 92–95.

[21] См. данные Всемирного банка в ежегодниках “Growth, Poverty, and Inequality”.

[22] Исключением стала работа Бранко Милановича, который отмечал, что усиление масштабов бедности в Центральной Европе носило куда менее жестокий характер, чем в странах СНГ. См.: Milanovic B. Income Inequality and Poverty during the Transition from Planned to Market Economy. Washington: World Bank, 1998.

[23] Масштаб бедности — процент населения, чьи доходы не достигают определенного уровня или «черты». В разных исследованиях эта «черта» зачастую определяется по-разному, поэтому вариации оценок по странам также весьма велики. Из-за подобных различий любые параллели между странами являются весьма приблизительными и спорными — об этом неоднократно предупреждали и специалисты Всемирного банка. По этой причине я привожу не средние величины, а скорее разброс уровней бедности для различных групп стран.

[24] Zinnes С., Eilat Y., Sachs J. The Gains from Privatization in Transition Economies: Is Change of Ownership Enough? // International Monetary Fund Staff Papers № 48 (2001).

[25] Roland G. Op. cit. P. 46.

[26] В указанной выше работе Роланд относит к категории стран, где приватизация осуществлялась постепенно, не только Польшу, но и Венгрию. Подобный вывод плохо сочетается с индексом приватизации крупных предприятий, составленным ЕБРР, где Польше (по состоянию на 2006 год) присвоено 3 пункта из 4,5 возможных, а Венгрия уже в 1995 году получила 4 пункта (наравне с Эстонией, Чешской Республикой и Словакией). Россия, которую сторонники постепенных реформ называют типичным примером ускоренного подхода, получила 3 пункта в 1997-м, и оставалась на том же уровне до 2004-го. После этого индекс России немного снизился из-за частичной ренационализации.

[27] Havrylyshyn O. Op. cit. P. 55–58.

[28] Dewatripont M., Roland G. Op. cit. P. 42.

[29] Данные имеются только по состоянию на 1999 год.

[30] Я использовал среднюю величину между двумя принципами определения степени «захвата государства»: один из них берет за основу его всепроникающий характер, а другая — концентрацию влияния (подробнее см.: Hellman J., Schankermann M. Intervention, Corruption, and Capture // Economics of Transition. Vol. 8. № 3 (2000). P. 295–326. Хеллман и Шанкерман не включают в свое исследование величины индекса за 1999 год по некоторым странам. Они рассчитаны с использованием дополненного и переработанного определения, содержащегося в работе: Hellman J., Jones G., Kaufmann D. Seize the State, Seize the Day: State Capture, Corruption and Influence in Transition Economies // Journal of Comparative Economics. Vol. 91 (2003). P. 751–773.

[31] Теоретическую модель частичных реформ и заколдованного круга присвоения ренты, появления олигархии и «захвата государства» см. в моей книге “Divergent Paths in Post-Communist Transformation: Capitalism for All or Capitalism for the Few?”. Там, среди прочих данных, дается и регрессионный анализ, демонстрирующий, что оттяжка реформ ведет к усилению процесса формирования групповых интересов.

[32] Balerowicz L. Post-Communist Transition: Some Lessons. London: Institute of Economic Affairs, 2002 [рус. пер.: Бальцерович Л. Навстречу ограниченному государству. М.: Новое издательство, 2007 www.cato.ru/pages/69?idcat=337]; Klaus V. The Economic Transformation of the Czech Republic: Challenges Faced and Lessons Learned // Cato Institute Economic Development Bulletin № 6, February 14, 2006 www.cato.ru/pages/69?idcat=204.

[33] В этом смысле характерен пример Украины. «Оранжевая революция» не вытеснила из политики мощные заинтересованные группы. Так, недавнее повторное введение квот на зерно свидетельствует о возобновлении антиреформаторской лоббистской деятельности влиятельных групповых интересов.

[34] Подробнее о политических мерах, необходимых для стимулирования развития МСП, см.: Aslund А., Johnson S. Small Enterprises and Economic Policy // Carnegie Endowment for International Peace Working Paper № 43, May 2004.

[35] Так, крупнейший металлургический комбинат Украины «Криворожсталь» был в 2003 году продан на подтасованном аукционе за 800 миллионов долларов. Его подлинная стоимость, как выяснилось после ренационализации в 2005 году и повторной приватизации на открытых торгах, которые выиграл один из покупателей, искусственно отстраненных от участия в аукционе 2003 года, составляет почти 5 миллиардов долларов. Однако дальнейшая ренационализация, вероятнее всего, приведет к контрпродуктивному результату.

[36] Недавно развернулась важная дискуссия между сторонниками концепций «необратимости перехода» (НП) и «замороженного перехода» (ЗП). Сторонники первой точки зрения, основываясь на теореме Коуза, утверждают: когда частная собственность прочно укоренится — независимо от способов, которыми соответствующие активы были приобретены — новые капиталисты захотят гарантированных прав собственности и используют свое влияние для создания институтов, обеспечивающих верховенство закона. Те, кто отдает предпочтение концепции ЗП, напротив, указывают на исторические примеры, когда укоренившиеся элиты не только не поддерживали создание конкурентного рынка, но и противодействовали появлению новых конкурентов, отстаивая собственные привилегии. Они отмечают также, что в обозримом будущем «олигархи» в бывших коммунистических государствах будут стараться и далее получать различные ренты и выгоды от «захвата государства». Кроме того, они могут использовать свое богатство и влияние для защиты лишь своих прав собственности — не только за счет создания вооруженной службы безопасности, но и, что гораздо важнее, за счет непрозрачного «особого отношения» со стороны налоговых органов в частности и государственных ведомств в целом. Существует ряд математических моделей, показывающих, что, при учете выгод и издержек, результат зависит от следующего соотношения: пока выгоды от «захвата государства» превышают издержки, поведение подобных элит не будет соответствовать теории НП. Один из аргументов в рамках последней состоит в сравнении нынешних олигархов с американскими «баронами-разбойниками», которые в свое время постепенно отказались от монопольного влияния и удовлетворились уже накопленными гигантскими состояниями. Более того, они начали тратить значительные суммы на благотворительные цели. Однако у этого аргумента есть и обратная сторона: «бароны-разбойники» далеко не сразу уступили свои мощные позиции. К примеру, антитрестовские институты в США создавались довольно долго. Более того, авторы подобных параллелей игнорируют существенное различие между двумя этими случаями. «Бароны-разбойники» сначала создали добавленную стоимость в экономике, и только после этого начали пользоваться своим влиянием. Олигархи же зачастую приобретали крупные активы за счет перераспределения — по мнению общества, аморальным, а то и незаконным путем. Справедливо это мнение или нет, уже самого его существования достаточно, чтобы вызвать у олигархов страх перед возможным наказанием, утратой состояния и высокого социального положения. Каковы бы ни были сравнительные достоинства и недостатки обеих концепций, споры между сторонниками теорий НП и ЗП будут продолжаться еще долго. См.: Sonin K. Why the Rich May Favor Poor Protection of Property Rights // Journal of Comparative Economics. Vol. 31. № 4 (2004). P. 718–731; Polischuk L., Savvateev A. Spontaneous (Non)Emergence of Property Rights // Economics of Transition. Vol. 12. № 1 (2004). P. 103–127.

[37] Хотелось бы также отметить, что в то же время МВФ, Всемирный банк и ЕБРР способствуют и принятию многих правильных мер в экономической политике. Другой важный вклад международных финансовых организаций — научный. Их ежегодные доклады, аналитические материалы, монографии и др. содержат ценные сведения о проблемах, с которыми сталкиваются МСП, и непрозрачности приватизационных процессов. Саму концепцию «захвата государства», которая используется в данной статье, разработали специалисты Всемирного банка. Более того, в одном из его недавних меморандумов детально описывается процесс возникновения олигархии в России. Там указываются конкретные лица, компании, стоимость активов, принадлежащих олигархам, и оцениваются экономические последствия подобной концентрации капиталов в руках относительно небольшой группы людей. См.: From Transition to Development: A Country Economic Memorandum for the Russian Federation / World Bank. Washington: World Bank, April 2004.