Сгоревший Манеж и уцелевшая книга

Недавно вышла книга Алексея Парщикова и Игоря Ганиковского “Соприкосновение пауз” – диалог поэта и художника, вербального и визуального, метафизики и метареализма. Это новый совместный проект “Ближний круг”, организованный литератором Владимиром Салимоном в рамках деятельности галереи “Манеж”, которая была свернута в связи с грандиозным пожаром в Московском Манеже.

Алексей Парщиков – поэт, активный участник поэтического движения метареалистов и мета-метафористов конца 1980-х годов. Окончив Литературный институт и аспирантуру Стэнфордского университета, поселился в Кельне. Помимо собственно поэтических текстов пишет эссе и публицистику, является активным действующим лицом современной российской культурной жизни.

Мы публикуем фрагменты из книги, предваряя их краткой беседой с Алексеем Парщиковым о драматической истории самого издания, о поэтическом и живописном языках и о сообществе интеллектуалов в России и заграницей. Интервью получилось в жанре авторского рассказа. Беседовала Наталья Конрадова.

Со стороны Библиотеки имени Ленина в здании Манежа располагалась галерея “Манеж”, которая не имела никакого отношения к большому государственному “Манежу”. Эта галерея всегда была отдельно, у них были свои выставки и свое сообщество. Она представляла из себя своего рода интерактивную деревню – слой людей, которые выжили в 1990-е годы, и которым сейчас между сорока и пятьюдесятью. Это в основном художники, хотя там встречались и писатели, экономисты, критики, бизнесмены, арт-дилеры, стилисты. Это московское сообщество, и когда Манеж сгорел, это стало особенно очевидно, потому что они потеряли пристанище. Они меня немного старше, а те, кто моложе, никак не соотносятся с моими литературными предпочтениями. Это достаточно умеренная, просто хорошая публика.

Так вот, у этого сообщества появилась идея сделать серию книг, в которых будет представлено сотрудничество художника и поэта. Зимой мне позвонил Володя Салимон, который был издателем журнала “Золотой век” в 1990-е годы. “Золотой век” завершился, Володя решил не протаскивать его в новое тысячелетие и закрыл, после чего решил сделать серию книг “Ближний круг”.

Для этого я не обязательно должен был давать совсем новую книгу, поэтому основной корпус – это те вещи, которые меня связывали с художником, которого я выбрал, Игорем Ганиковским. Это человек, который живет в Германии и сотрудничает с галереей Пуделко. Галерея выставляет в основном исторический авангард. Когда они начинали, у них было больше 20 картин Сезанна, которые сейчас в галереях по всему миру, они имеют представительства на всех больших художественных рынках и международных ярмарках, коллекционируют живопись с Первой Мировой войны до конца 1930-х годов, а современных художников не представляют, кроме Ганиковского.

В пожаре Манежа сгорели почти все книги этой серии. Половина тиража Володи Салимона, почти полностью тираж Вячеслава Пьецуха, весь тираж Николая Климентовича (осталось шесть экземпляров). Наша книга должна была уйти в производство в понедельник, перед выходными привезли тираж Климентовича, а на выходных случился пожар. Там сгорело вообще много того, что не восстановишь – масса всяких неучтенных и неизвестных картин, больше ста работ. Проект “Ближний круг” был приостановлен. Когда Манеж сгорел и завершилась вся история этого печального здания от хрущевского скандала до пожара, галерея Пуделко решила принять участие в проекте, благодаря чему книжка и вышла. Можно сказать, что это первый кирпич в восстановление проекта.

Сам Ганиковский начинал в конце 1970-х годов, это художник-колорист. Некоторые работы для книги были превращены в черно-белые, но основные были сделаны специально. Мы работали с грудой набросков, сканировали, совмещали. Сам он никогда не занимался графикой, оформлял одну-две книжки случайно – у каждого художника есть такое в биографии. Но в данном случае это не оформление книжки, не иллюстрации к ней, а дизайн. Это два голоса. Картинки не означают чего-либо, что содержится в стихотворении, они не описывают того, что написано мной. Когда Ганиковский трактует свои картины, он считает, что там есть какие-то энергии, как он выражается. Они существуют автоматически в знаках, которыми он пользуется. Кроме своей индивидуальной азбуки, он пользуется еще и каббалистическими знаками, он завязан на иудейскую мифологию, которая никак не связана с моими текстами. Но он считает, что существует множество общих проблем и ему интересно, как бы это смотрелось.

Я, как человек, не способный трактовать такого рода вещи, ничего не могу сказать на этот счет – возможно. Но то, что у него есть какое-то отношение нагретое с метафизикой – это да. И меня тоже интересуют вещи, которые можно назвать невидимыми в трехмерности. Возможно, на каких-то уровнях это пересекается, если кто-то будет это анализировать. Но я не семиотик, а это работа семиотика.

Ганиковский пользуется словом “фильтр” или “конденсатор”, “накопитель”; он изображает перетекание из одного слоя в другой, выражает это в колористических вещах. Он считает, что в образах и метафорах это тоже присутствует и находит такие метафоры в моих текстах. И я действительно нахожу в его работах такие напряжения, которые существуют в реальном пространстве и которые мне хотелось бы увидеть. Я могу увидеть или не увидеть – придет в голову что-то или нет. А он считает, что мы видим одно и то же. Я противоречия никакого не вижу: мы хотим застать необычное положение воздуха или света, независимость характера или состояния. Его интересует контроль, наблюдение, принуждение, отбор – метафизические образы. Меня это тоже интересует.

Он абстрактный художник, ничего конкретного не изображает. Роль реалиста играю здесь я, ведь слово имеет более ясную конкретику. Мы давно общаемся друг с другом, много лет, и посчитали, что достаточно ограничены, чтобы посчитать себя близкими. Ограниченны определенным государством (живем в Вестфалии), кругом друзей, литературой, которую мы читали, общими предпочтениями. Здесь мы общались в конце 1980-х годов, а в 1997 году встретились в Германии. Во времени мы тоже ограничены. Он немного меня старше, но у нас один и тот же социальный опыт. Мы в одном времени, в одном языке.

Среди интровертных типов, чье творчество замкнуто на собственную работу, мир, метафизику, что характерно для конца 1980-х, я такого типа взаимодействия не наблюдал. Благодаря нашему общему доверию к Неизвестному, из уважения к нему. Сотрудничество – это обмен языков, художника интересует язык изображения, а меня – вербальный язык, который формирует меня самого. Мы решили сопоставить рифмы и переклички в этих началах, возможно, ощущение первичности обращения к языку как таковому создаст какой-то атмосферный эффект. И так мне кажется и получается. У меня есть более прагматическое представление, что если кто-то не сможет это прочитать, всегда есть картинка. Особенно когда живешь в многоязычной среде. Он человек более серьезный и вряд ли так думает. Его интересует начало. Вообще только начало. И он никогда ничего не продлевает. Он делает очень много работ, история его не интересует, а интересует только первотолчок, а развитие его раздражает, с моей точки зрения. В каком-то смысле это свойственно и мне. Я тоже начинаю писать стихотворение бесконечно, много раз, поэтому стихотворение – это различные начала. Интересует то, что не было и стало – первый шаг.

Добытчики конопли

	Тянет грибом и мазутом со складов пеньки канатной. Вокруг коноплёй заросшая многократная местность. Здесь схватку глухонемых мог бы судить анатом. Снимки канатов, сброшенных с. высоты, всем хорошо известны (так ловят сердечный йок). Здесь с карты сбивают старицы. На волос несовпадение даёт двух демонов стриженных, как слово, которое пишется совсем не так, как читается. Пыльная взвесь и сухие бухты канатов бежевых. Сон: парусные быки из пластиковых обрезков по помещеньям рулят в инговой форме без удержу... Кос, как стамеска, бык. Навёртываясь на резкость, канат промышляет изъявом: вот так я лежу и — выгляжу. Так двое лежат и — выглядят, а на дымовых помочах к ним тянется бред собачий, избоченясь в эспандерах и ложноножках пределов, качаясь, теряя точность, кусаясь, пыжась, касаясь, мучая разбег и — запаздывая. Ни патруль шаролиций, ни голод здесь беглецов не достанут. Испаряются карты, и вечность кажется близкой. Как под папиросной бумагой, переползание стариц. Лунатик их остановил бы, пройдясь по стене берлинской.
	Он в тряпках цвета халвы, а подруга — в рубахе мреющей. В их пальцах шуршат облатками легкие препараты. «Вот мнимая касательная, сама по себе имеющая форму узла...», — он начал. И с бухты — в бухты-барахты, в обороты и протяжённость ворсистых канатов кольчатых падает пара демонов в смех и азарт стараний, пускаясь в длину и распатлываясь вместе или по очереди... Памятник во дворе, выгнутый как педаль, зной закрутил в бараний рог. Взмокли. Расставив руки, проходят через ворота — на рёбра свои накапливать пыльцу конопли, заморыши. В них — оторопь глины, боящейся сушильного аппарата. К их бисерным лбам пантеоны прилепятся, будто перышки. Неопределимей сверчка, что в идоле взялся щёлкать, он по конопле блуждает, где места нет недотроге. Солнечное сплетение, не знающее куда деться, он шёл, как развесистая вертикаль по канату, абстрактная в безнадёге. С громоздким листом бумаги она шагала, с опасной бритвой, чья рукоятка бананину напоминала. Облепленная пыльцой, мычала, снимая пасту пыльцы с живота на бумагу полукружьем металла. Я помню растение светлое на плавучих клумбах в Голландии, в том городе-микроскопе: глаз в кулаке и полмира. Там коноплю просушили, просеяли и прогладили, и сигаретки свернули распорядители пира. Но вот увлажняются виды, хотя — не пейзаж в Толедо, но всё ж ветерок берёт под локоток локатор на горизонте. В травах — глаз грызуна? таблетка? К складам близятся двое — подобны зыбям или скатам,
	на чём нельзя задержаться, касания к ним заколдованы. Тень с бумагой и лезвием счищает пыльцу с попутчика, и клавишные рельефы горбят бумагу, словно новая карта местности. Канаты. Клыки погрузчика. Новая карта местности... и оцепеневшие в линзах пустынь — совокупности стад. Цепляющаяся орава ущелий за окоёмом. Сама осторожность мнится меланхолией шёлка, когда начеку крапива.

Бумажный змей

Горячий ветер, ноющая корда, распатланный сигнальный змей плывёт оконницей Иерихона. Червлёная верёвка вслед за ней. Дыхательный, его перегородки скрывают слабоумных и слепых, что склеивают робкие коробки и щёки ветра впихивают в них. Тяну за тихую гипотенузу, то растаращен змей, то уплощён, просачиваясь вверх от шлюза к шлюзу, парсек проныривая и зон. Ютится в целом небе и томится, гребя лопатками к себе и от себя. Квадрат миллиметровки в единицы объёма, ощупью переведя. Артачится, когда навстречу с тучи к нему спускается иная рать. И время набирается на зубчик, когда ты знаешь: первым не стрелять.

С хвостом окольным вдоль всего Китая, он прост мучительно: бумага, рейки, клей. Он в перспективе — дама с горностаем, Прямясь от неги маленьких когтей. Вперёд себя выстраивая ширмы, он проплывает боком среди нас в прибежища убивших по ошибке... Кого проткнул он конусом — в анфас, когда ему взбрело в минутной тяге нырком разметить небо пополам, и самому пригрезить на бумаге клюв до земли и перистый волан?

Шахматисты

Два шахматных короля делят поля для выигрыша, надежду для. Все болеют за короля нефтяного, а я — за ледяного. О, галек, пущенных по воде, всплывающие свирели... Так и следим за игрой их — года пролетели. Что ожидать от короля нефтяного? Кульбитов, упорства и снова подвига, ну, как от Леонардо, победы в конце концов. Кому это надо? Ледяной не спешит и не играет соло, — с ним вся пифагорова школа, Женщина в самоцветах, словно Урал, им посажена в зал, он ловит пущенный ею флюид и делает ход, принимая вид тщательности абсолюта. Блеск ногтей. Рокировка. Мозг. У противника аура стянута к животу, он подобен складному зонту, а мой избранник — радиоволна, глубина мира — его длина. Противнику перекручивают молекулярные нити. Ледяной король, кто в твоей свите? За ним — 32 фигуры, iMac, судьи и аббревиатуры, армии, стада, ничейная земля, я один болею за этого короля. У него есть всё — в этом он бесподобен. На что ж он ещё способен? Шах — белая шахта, в которую ты летишь. На чёрную клетку шлёпается летучая мышь.