В издательстве ОГИ вышел поэтический сборник Ивана Давыдова «Сны путешествующего по родине». С разрешения издательства мы публикуем предисловие к книге, написанное Романом Лейбовым, а также некоторые стихотворения из сборника.
Я никогда не понимал жанра предисловий к поэтическим сборникам. Стихи — не электроприборы и не лекарства, они не нуждаются в инструкциях и описаниях побочных эффектов. Если читатель впервые видит имя автора, он, как правило, просто открывает книгу наугад и натыкается на что-нибудь вроде:
Ангел (номер), вам надлежит в предписанный срок
Явиться в квартиру (номер), где человек
(Номер) поверил, будто мир к нему строг,
Пустил в свои сны снег,
В свою явь страх.
Короче, продрог
(Дурак).
Бывал не по делу зол,
Не по мере горд,
А потом сел за стол
И заметил, что кончился год.
И дальше происходит то, что должно происходить с электроприборами, медикаментами и стихами: они начинают работать, и читатель, если он умеет настраиваться на эту волну, дочитывает стихи до конца, замирая на стыках строф и сладко запинаясь на диссонансных рифмах. И покупает книгу, и дает ее читать своим знакомым и даже, возможно, девушкам.
Ну а о читателях, которые ждут эту книгу, потому что давно уже вылавливают в мутной воде социальных сетей стихи Ивана Давыдова, я даже не говорю: они сочтут это предисловие совершенно избыточным (специально для них — дамы и господа, ребята, я с вами).
Ученый филолог, конечно, много лет спустя, когда мы все умрем, и пыль уляжется, и прошлое станет кристально ясным в перспективе еще не наступившего для нас будущего, этот филолог сможет сказать правильные слова о месте, которое эти стихи занимают на большой карте поэзии. Не претендуя на лавры еще не рожденного коллеги, рискну предположить, что там будут слова о возвращении лирической поэмы (стыдливо маскирующейся под циклы), о преодолении тотальной иронии обращением к чистым видам пафоса, о Бродском и Маяковском, о рифме как залоге безошибочности выбора слов, о бескомпромиссной реабилитации голоса лирического героя на фоне всеобщей «проблематизации субъектности» и «диверсификации точек зрения».
Поскольку я всех этих ученых рассуждений не могу себе позволить, скажу о том, что делает для меня эту лирику возвышенным аналогом правильного электроприбора и хорошей таблетки.
Это стихи о любви, это стихи о родине, и как любые настоящие стихи — это стихи о поэзии как преодолении удушья, доступной нам форме бессмертия в мире неуютного распада и тотального дефицита воздуха. Мир этих стихов физически плотен и загроможден затрудняющими движение предметами и явлениями, материальными, климатическими, психологическими. Если хотите посмотреть, как выглядит этот мир, просто взгляните на облако слов (результат работы специально обученных роботов):
Шевеление губ, движение одинокого поэтического голоса, явление слова совершается внутри этой вот вселенной, среди ночи и зимы, под снегом и ветром, в пространстве между городом эМ и городом Пэ, ценой ощутимого почти физически усилия, работы. Которая (возвращаясь к теме поэтических традиций) вполне закономерно описывается как результат счастливого, хотя порой и болезненного для поэта (помните: сперва легкие операции по коррекции зрения и слуха, потом гораздо более травматические — по трансплантации органов речи и кровообращения?) сотрудничества с силами, находящимися уже решительно за гранью компетенции ученых филологов:
Аккуратно — не зля —
Надлежит сказать ему:
Все не зря. Одно только зря —
Зря он сам построил себе тюрьму и себя посадил в тюрьму.
И что дверь
На самом деле не заперта.
Пусть он выйдет во двор,
Имярек,
Дойдет до реки.
Пусть посмотрит на снег,
Постоит у моста,
Покормит ветер с руки
И вернется, чтоб ставить слова на свои места.
Роман Лейбов
Дети и демоны
Глаза мои уехали за море,
Ходят по улицам, пялятся на диковины,
Шлют открытки: мол, это, короче, самое,
Бабы не так наряжены, кони не так подкованы.
Да и сам, скитаясь по странам, мною же и придуманным,
Понял, глядя на церкви пряничные и на дворцы лубочные:
При рождении те же детям даются глаза, что демонам.
Это после они выпадают и вместо них начинают расти обычные.
Дети и взрослые по-разному зрячие.
Взрослые бьются тенями в темени,
Для детей — любые миры прозрачные,
Дети видят то же, что видят демоны.
И не важно, что там в анкете значится.
Можно тем питаться, что подали,
Тем довольствоваться, что выдали,
Можно привыкнуть ко вкусу падали.
Главное — забывать научиться начисто
То, что первые твои глаза видели.
Памяти Нормы Джин Бейкер
Джентльмены предпочитают блондинок.
Некоторые — предварительно их разделав
В соответствии с правилами компьютерных игр-бродилок,
То есть стрелялок, конкретнее — тех разделов,
Где врага нужно долго тыкать бензопилой,
Уворачиваясь от струй рисованной крови.
В душу к ним заглядывает бездна порой
И никто, к сожаленью, кроме.
Согласно учению Дарвина эти джентльмены
Должны уже быть давно не у дел, однако
Дев достаточно, и девы достаточно жертвенны,
Чтобы лечь под маньяка и даже под нож маньяка.
А я вот предпочитаю игры, которые поспокойней,
Где надо вовремя корму засыпать свиньям,
Где солнце сияет над колокольней
И небо всегда остается синим.
А ведь мы могли бы вместе на этой ферме
Жить, надевши джинсы, рубахи в клетку,
По утрам ты пекла бы печенье в форме
Сердечек, меня целовала крепко,
А по вечерам звала бы: «Милый, живее,
По телевизору скоро начнется «Камеди
Клаб»!» Знаешь, я иногда жалею,
Что ты предпочла извращенца Кеннеди.
Не спешат на помощь
Знаешь, ведь я бы был с тобой грубым,
Я и вообще умеренно нежен.
Мы бы до утра таскались по клубам,
Пару таблеток приняв на ужин.
Сухо в «Сохо», влажно на Винзаводе,
Добрые бармены, злые охранники...
Если честно, меня заводит
Эта твоя страсть к непопулярной механике.
Я ведь не сложнее робота Бендера:
Алкоголизм, эгоизм и вздорность, —
Но я таю, когда особи вашего гендера
Опускаются на четыре опорных, выказывая покорность.
Тут уже можно нежно, можно легонечко,
Чтобы страсть копилась внутри, спрессованная.
Только понимаешь, в чем дело, Гаечка, —
Ты, во-первых, мышь, и во-вторых, нарисованная.
Скоро зима
Скоро зима. Он встряхнет наш стеклянный шар,
Встрепенется и ляжет игрушечный снег, будто вата, вокруг жилья.
И ты будешь смотреть — так, как ты умеешь, опасливо, из-за штор —
В ту сторону мира, откуда всегда появляюсь я.
И мы сядем рядом, обнимемся, чтобы спасти тепло.
Помолчи, не надо, я знаю все наперед.
Мы внутри, но от рук Его не защитит стекло,
То есть будет день, когда Он друг у друга нас заберет.
Ни стекло, ни слава, ни слово — я снова прошу: ни слова —
Ни твоя слеза, ни ухмылка моя, не суть.
Те, кто смыслит мало, держат Его за злого.
А Он просто мастер ловить людей и закинул сеть.
И вот там, где Он и уже не нужны тела,
Если только мне оставят хотя бы голос,
Я попрошу: для себя ничего, для тебя — тепла.
Чтобы ты без меня не мерзла и снов своих не пугалась.
Княгиня
(Говорит княгиня)
— Я задула свечу,
Легла, да не с тем,
Которого я хочу.
Не достало у крепости стен
Спасти.
Сны раскрыли горячие пропасти,
Пасти,
Обложили ночные гости,
Зажглись на манер светляков
Костры степняков.
Они — в вонючей овчине,
Но в глазах раскосых черный дрожит огонь,
То есть все, что женщина хочет знать о мужчине,
Когда на ее загривок ложится его ладонь.
Если стыну в постели с постылым,
Бегу измен,
Снов зачем я стаям,
Любовникам без имен?
(Отвечают сны)
Зрей же, как зреет плод.
Ждет за стенами рать.
У ночи тоже есть плоть,
Ночь можно зубами рвать,
Ночи черную кровь
Слизывать с бледных губ.
Враг редко бывает прав,
Зато он бывает груб,
Зато он бывает горд,
Когда он хрипит, ощерясь:
«Я снова сожгу твой город,
Чтоб видеть тебя еще раз».
Остаются угли с глазами красными,
Угли с глазами пьяными.
Сны под утро уже не кажутся странными.
Кажутся несуразными.
Вечерняя ода к фортуне
Посмотри — забывши стыд,
Ворон к ворону летит.
А девица ждет трамвая,
Не убитая, живая.
И под левым, лиловатым —
Что-то выколото матом.
То есть вот — моя фортуна,
Вот холмы ее кормы.
Вот мой город из картона.
Воют волки монотонно,
Сколько ты их ни корми.
Лучший вид на этот город —
Если сесть на героин.
Да и я уже не молод,
Всяких мучил героинь.
Вот темница, вот девица,
Тучи мрачныя мрачней.
Как веревочке ни виться,
А наручники прочней.
Потерпи, моя зазноба,
Я приеду по весне.
Будем вместе мы до гроба,
Будет все, как в страшном сне:
Дача, чайка, чай с лимоном,
Сизый лес, вишневый сад,
Мухи тучей над балконом,
Строй чумазых бесенят.
Говоря короче, ад.
Как, дружочек, не беситься,
Все выходит невпопад.
Из березового ситца
Закажу себе наряд.
Страсть, родная, сушит души,
Заметает след пургой.
Обману, не вспомню даже,
От тебя уйду к другой.
Спать спокойно с белой дамой,
Самой милой, нежной самой,
В белом саване, без глаз.
Горько ли? А ты подумай —
И простишь, пожалуй, нас.
Ты простишь, я знаю, нас.
Ах вы сени, мои сени,
Двух убили, трое сели,
Ах станочек мой, станочек,
Где ж вас делают, стонучих,
Трое сели, сели-встали,
Тили-тили, трали-вали,
Не из роз плели мне венчик,
С этой дамой я не венчан,
Вечен сон, а я не вечен.
Вечер, вечер, вечер, вечер.
Стихи для моих мертвых
Мертвые умеют оставаться в живых.
И не в памяти — память нужна любителям песен, —
Но в готовых к ласке ладонях, и даже в их,
То есть в наших, глазах, когда взгляд достаточно ясен.
Между нами и мертвыми нет никаких границ.
Стены мира прозрачней стекла и не тверже масла,
Говоря иначе — нет никакого смысла
Ждать, пока сыграет побудку божий горнист.
Мои мертвые, видите, ночь поднимает свой черный парус?
Не забыли еще, как росой слезятся глаза травы?
Мои мертвые, вы — земля. Из земли я вырос.
Но и я — земля, из которой растете вы.
Вы копили боль, как иные копят деньгу.
После пили смерть, как чай, вприкуску, из блюдца.
Но успевали все-таки улыбнуться
Последнему солнечному деньку.
Я еще плыву, а вы нащупали дно.
Я смотрюсь в ваши сны, вы моими сделались снами.
Мы одно, мои мертвые, слышите, мы одно.
Никого не бойтесь, пока я с вами.
Вольное переложение старой книжки
1
Мне кажется, Иов мерз
Там, у себя, в пустыне,
Когда не осталось слез
И словами простыми, запекшимися устами,
Один, забытый, покрытый струпьями,
Он прощался среди пылающей осени
С трупами, то есть — с женами,братьями,
С детьми, верблюдами, овцами.
2
Зимой обитатели модных сталинок
В центре провинциального города
Ложатся спать, не снимая валенок,
И стонут во сне от холода.
Они видят чудищ, ушедших под землю с чудью.
И у тех, и у этой глаза — белее снега вокруг.
Их сны, их чада, их снов исчадья —
Все стремится на юг.
И я вмерзаю, как мамонт, в город,
С которым уже на ты.
И, как обещано, хлеб здесь горек,
И лестницы здесь круты.
И я для него — почти что знакомый,
Все реже страх крадется по коже,
Но все же даже река здесь зовется Комой
Или как-то похоже.
Любовь здесь — просто способ согреться,
Плохая замена водке.
Вокруг раздаются шаги прогресса
И воют волки.
3
Господь мой свет, чего мне бояться —
Звучит немного книжно, неважно,
Но жизнь крепко держит меня за яйца,
Причем не особо нежно.
Обещали: Он еще наполнит смехом уста твои
И губы радостным восклицанием,
Но люди мимо идут усталые,
И всяк без лица и нем.
Сам сказал: кто следует за мной,
Тот не будет ходить во тьме.
Но я, похоже, слишком земной,
И тьма во мне, не вовне.
Ненавидящие тебя — написано так — облекутся в стыд,
И шатра нечестивых не станет.
Но во мне темно. Я, который внутри, он спит.
Или тонет. Стонет.
И главное, все это мало стоит.
