«Полит.ру» публикует интервью с известным европейским политиком, лидером майской 1968 года революции во Франции, членом партии «зеленых», депутатом Европарламента с 1990 года, с 2002 — сопредседателем фракции «Зеленые/Свободный европейский альянс», а также публичным лектором «Полит.ру» (Культурная революция. 1968 год и «Зеленые») Даниэлем Кон-Бендитом. Мнтервью было взято Владиславом Иноземцевым на следующий день после лекции в клубе "Улица ОГИ" и опубликовано в новом номере журнала "Сводобная мысль - XXI" (2005. № 12).
Даниэль Кон-Бендит (род. 1945 г.) обязан своей известностью революционным событиям 1968 года, когда он, двадцатитрехлетний немецкий студент, учившийся по программе франко-германского молодежного обмена в университете Нантера, стал лидером «майской революции» в Париже — столь непохожей на события, происходящие там в наши дни. Высланный из Франции на 10 лет, он вернулся во Франкфурт-на-Майне, где сделал журналистскую и политическую карьеру.
Сегодня Даниэль Кон-Бендит — вполне респектабельный европейский политик, член партии «зеленых» с более чем двадцатилетним стажем, депутат Европарламента с 1999 года, а с 2002-го — сопредседатель фракции «Зеленые/Свободный европейский альянс». С юных лет он сохранил бунтарский характер и приверженность идее единой Европы. Символично, что в 1999 году Кон-Бендит был избран депутатом Европейского парламента от Франции, а в 2004-м — от Германии. Тогда же при его участии в Риме была образована общеевропейская партия «зеленых».
Даниэль Кон-Бендит — автор десятка книг, политических и научных. Среди них отметим «Agitationsmodell für eine Revolution» (1968), «Der große Basar» (1976), «Wir haben sie so geliebt, die Revolution» (1987), «Einwanderbares Deutschland oder Vertreibung aus dem Wohlstandsparadies?» (1991), «Heimat Babylon: das Wagnis der multikulturellen Demokratie» (1992, совместно с Томасом Шмидом), «Une envie de politique» (1997), «Xénophobies» (1998, совместно с Томасом Шмидом), «Quand tu seras président» (2004, совместно с Бернаром Кушнером). Он известен своей литературной публицистикой на немецком, французском и английском языках, и в 1994—2003 годах вел передачу «Литературный клуб» на швейцарском телевидении.
Уважаемый г-н Кон-Бендит! Хотя Вы впервые в Москве, у Вас наверняка есть представление о том, что происходит сегодня в России — как в экономической, так и в политической сфере. Каковы Ваши впечатления о шагах во внутренней и внешней политике, предпринимаемых правительством в последние несколько лет?
Мне не кажется, что современная Россия идет по демократическому пути развития. Скорее то, что сегодня строится здесь, в России, — это своего рода китайская модель тотального контроля над обществом. Однако, как бы вы ни хотели сохранить такую модель, российское общество открывается — и должно открываться — миру. Власти понимают все это и потому чувствуют себя неуверенно. Насколько следует быть открытыми? В какой мере «закрыться»? И как свести на нет выступления оппозиции? Все это — непростые вопросы для российской элиты.
Кроме того, движущей силой развития российского общества — на мой взгляд — выступает сегодня стремление граждан жить в «обществе потребления», а оно вряд ли может реализоваться в «заблокированном обществе». Всегда и всюду люди, которые бедны, хотят быть богатыми. Так происходит везде, в том числе и в западных демократиях. И это не противоречит стремлению к демократии — скорее, поддерживает его. Все это в ближайшие годы станет проблемой для распределительной «путиномики». Ведь люди прекрасно видят, что сегодня в России богатеют только те, кто близок к газу и нефти, а экономика в целом не развивается. Но без серьезного индустриального развития народ не будет богатеть. Просто потому, что нефть и газ — это для избранных, для единиц. И поэтому (а в еще большей степени из-за коррупции правящей бюрократии) те, кто хочет от жизни большего, начнут выражать свои требования в более или менее политизированной форме. Функционеры же путинской системы — хотя они уже сегодня инстинктивно чуют эту угрозу — ничего не смогут ей противопоставить. Коррумпированная и неэффективная система не имеет ключа к решению этой проблемы, и это дает надежды на возможность радикальных демократических изменений в России.
В то же время существует и проблема иного рода. В России отсутствует «инфраструктура» для серьезного «скачка» к демократии. Русский идеал свободы традиционно связан с индивидуальным бунтом, недовольством, диссидентством — в общем, с индивидуальным восстанием против власти государства. Однако прежние проблемы в большинстве своем уже сняты — у вас есть интеллектуальная свобода. Вы можете говорить и писать все, что хотите. Возможно, не на главном телеканале, но все же…
Но сегодня России необходима не столько индивидуальная, сколько коллективная свобода — а это предполагает следующий шаг. И на поощрение ее г-н Путин никогда не решится. Путинская система неспособна реализовать этот гражданский запрос. Потому что коллективная свобода предполагает открытую коллективную, а не частную подковерную борьбу за доступ к общественному достоянию. А нынешняя система — она не может принять этого по причине своей коррумпированности. Ее образ жизни и образ мышления несопоставимы с нормой…
Видите ли Вы угрозу для нынешней российской власти в новом «раунде» демократических процессов на постсоветском пространстве?
То, что происходит сегодня в странах СНГ, — это несколько иная история. «Оранжевая революция» [на Украине] обеспокоила Путина. Возможно, он почувствовал, что его концепция обретения государством контроля над обществом не работает. Это не означает, что она не способна приносить результаты еще какое-то время, но все же она не эффективна. Разумеется, это не означает также, что Украина быстро и легко станет демократическим обществом. Вовсе не обязательно. Но в чем я уверен — так это в том, что контроль над обществом возможен лишь до того момента, пока оно не стало демократическим.
Мне приходилось слышать много рассуждений о том, что у россиян нет явного стремления к демократии, уважения к ее ценностям. Но, повторю, я считаю, что в нынешних условиях народом движут преимущественно экономические интересы, и граждане скоро поймут, что политическая модель китайского типа в российских условиях вряд ли отвечает их чаяниям…
Но разве китайская ситуация не отличается от российской? В Китае, чтобы добиться успеха, как правительство, так и граждане должны — просто обязаны — работать. И потому влияние власти определяется индустриальным прогрессом. У нас же при нынешних ценах на нефть огромный бюджетный профицит возникает несмотря на очевидную некомпетентность элит. Уровень жизни в большинстве регионов крайне низок, и, постепенно наращивая социальные расходы, можно «реализовывать» мечту людей о повышении их благосостояния еще долгие годы. Инвестиции не осуществляются просто потому, что в модернизации экономики нет никакой нужды. И оппозиция в России не только «подавлена», но элементарно узкá, так как значительная часть населения в целом довольна происходящим… И, замечу, в России существует еще одна проблема — полное отсутствие доступа к электронным средствам массовой информации. Можно издавать журналы и книги, но в нынешней ситуации они мало кого интересуют и не представляют опасности для властей.
Все это правильно, но до определенного момента. До особого, я бы сказал, момента. На Украине эта система функционировала долгие годы и, по мнению власти, функционировала весьма успешно. Но все меняется — Сербия и Грузия тому пример — как только приближается волшебный для демократии момент выборов. Сам этот термин «волшебный момент демократии» появился во время моей дискуссии с одной марокканской феминисткой, Фатемой Мернисси[1]. Она сказал мне тогда: жизнь любого общества и происходящие в нем процессы сложны. Но если вы допускаете в этом обществе возможность голосования, вы закладываете фундаментальную основу демократии и даете ей уникальный шанс. Это, конечно, не означает, что демократия уже установлена, — но возникает ситуация, в которой в тот или иной момент люди могут ощутить, что у них есть право выбора. И на Украине как раз и создалась такая ситуация. Люди осознали, что они могут что-то решать, что они свободны и достойны самоуважения. Именно это и создало там революционную ситуацию. То же самое раньше случилось и в Сербии. Власти могут пытаться этому противостоять, и, разумеется, революционные события не предопределены. Но жизнь развивается в рамках логики, заданной этим «волшебным моментом демократии». И не так уж и важно, когда он наступит — десятилетием раньше или десятилетием позже… Вот в чем суть.
А как видится Вам роль России в международной политике? Как бы Вы определили существующее сегодня в Европе отношение к России?
Нельзя говорить, что сегодня в Европе есть какое-то «отношение» к России. С одной стороны, есть уровень межгосударственных отношений. В европейских правительствах полагают, что им нужна «стабильная» ситуация в России, что прежде всего нельзя допустить здесь хаоса — и Путин видится им гарантом подобной стабильности. Это один подход. С другой стороны, есть отношение европейцев, простых людей, читающих газеты и слушающих радио, которые считают происходящее на Чеченской войне вопиющим, воспринимают ситуацию в России как развязывание государством террора против собственного народа… И, наконец, существуют и такие, кто считает необходимым держать Россию как можно дальше от Европы. Поэтому, подытожу, есть самые разные ощущения по поводу того, что происходит в вашей стране и насколько это хорошо или плохо для Европы. Не стоит говорить, что Европа имеет «то» или «иное» отношение к событиям в России.
Должен сказать, что в Европейском парламенте постоянно идут дискуссии на эту тему. И их надо продолжать, принимать резолюции, пытаться добиться большинства. Значительная часть депутатов считает, что у России крайне негативное «досье» практически по всем вопросам, касающимся демократических реформ, Чеченской войны, ситуации с правами человека в целом. Европейский парламент — это сегодня тот институт, который в наибольшей степени готов «нажимать» на Россию в вопросах сохранения свободы и демократии. И с этих позиций мы пытаемся разговаривать с Европейской комиссией и правительствами отдельных стран. То же самое происходит и на национальном уровне — во Франции или в Германии. В Германии существует серьезное давление на правительство Шредера по поводу его «сердечной дружбы» с Путиным. От имени «зеленых» мы инициировали заявление бундестага, осуждающее процесс над Ходорковским. Мы организовали подписание петиции, в которой также осуждалось поведение российских властей в отношении «ЮКОСа». Так что — как видите — в Европе имеет место борьба мнений, изменение доминирующих представлений. Поэтому не стоит говорить о «монолитной» позиции европейцев.
В то же время Европейская комиссия по сути копирует стиль поведения национальных правительств. У нее есть свой взгляд на мир. Есть свои интересы в этом мире, которые следует защищать. И когда вы в такой ситуации наблюдаете за происходящим на Кавказе, на Ближнем Востоке, за ростом международного терроризма, вы понимаете, что вам нужен стабильный партнер в лице России. Поэтому когда парламентарии или правозащитники давят на вас и требуют поставить перед Путиным или российскими представителями вопросы соблюдения прав человека и зажима демократии, вы по-прежнему действуете в рамках принятой парадигмы — той, в которой все эти вопросы хорошо если занимают третье-четвертое место в списке ваших приоритетов, а на первом месте находится «стабильность». Мы критикуем за это и Комиссию, и европейские правительства, но при этом мы прекрасно понимаем, что стоит за такой их позицией и чем она обусловлена.
Но верите ли Вы в возможность обретения в лице России подлинно стабильного и дружественного Европе общества без ее — скажу жестко — «аннексации», без того, чтобы сделать Россию (пусть и в весьма отдаленном будущем) членом Европейского Союза, распространив на нее acquis communautaire и требования общеевропейских законов и норм?
Я считаю, что Россия никогда не станет членом Европейского Союза…
A Турция станет?
Это решится на протяжении ближайших десяти лет — и вряд ли раньше. Однако, как бы там ни обстояли дела, скажу: обе страны сегодня имеют одну и ту же проблему. Основную проблему. Но возможности маневра представляются различными. С точки зрения России, потенциальное вступление в Европейский Союз означает завершение ее роли одного из ведущих игроков на глобальной политической арене — потому что европеизация предполагает объединение суверенитета стран-участниц. И вряд ли Россия согласиться добровольно отдать значительную долю своего суверенитета общеевропейским институтам…
…Россия никогда не отдаст или Европейский Союз никогда не попросит ее об этом?
Если подойти к вопросу с чисто формальной стороны, отталкиваясь от вопросов организации европейской демократии, принципов объединения суверенитетов, функционирования общеевропейских институтов, — то окажется, что Россия сможет претендовать чуть ли не на половину мест в большинстве европейских структур. Именно поэтому я и говорю — ни при каких обстоятельствах. Однако в одном я с Вами соглашусь: вполне возможно, что в отдаленной перспективе соответствующие возможности появятся. Никто не знает, как будет выглядеть Европа лет, скажем, через сорок. Какой будет европейская Конституция. Какого уровня согласованности нам удастся достичь в нашей внешней политике. Каким окажется социальный «ландшафт» континента. Однако с точки зрения перспективы на 10—15 лет я утверждаю — за это время Россия ни при каких обстоятельствах не станет членом ЕС.
Если же говорить о Турции, то тут возникает иная проблема. Для Турции приобщение к Европе — это единственный шанс на последовательную демократизацию. Это единственный шанс для ее собственного населения на иную жизнь, причем для всех его слоев. И турецкие граждане — женщины и меньшинства, курды и армяне — понимают, что европейская перспектива представляет собой единственную возможность открыться миру, единственную возможность формирования светского исламского государства…
Вы верите в возможность такового?
Это не проблема веры. Вопрос стоит иначе: или им удается этого достичь — и тогда они вступают, или нет — тогда остаются за бортом. Вообще, если уж встал вопрос о вере — я ни во что не верю. Даже в Бога. Вера — это не для меня…
А вера в революцию?
В нее — особенно. Я не верю в революцию. Я убежден, что людям дано изменять свою жизнь, причем в самых фундаментальных моментах. Но что такое революция? Революция — это реформаторское изменение, производимое в ситуации, когда общество не способно реформироваться. Если общество не имеет в себе сил осуществить реформы, оно достигает того момента, когда эти реформы инициируются революционным актом. Мысль о том, что вот вы сделаете революцию и все изменится, — совершенно сумасбродная мысль. Взгляните на ту же «оранжевую революцию»! Она была вполне своевременной, так как было совершенно очевидно, что общество утратило способность трансформироваться путем реформ. Поэтому и произошел взрыв. Но украинское общество и после революции осталось в точности таким же, каким было до нее. Сегодня, спустя почти год после победы Ющенко, общество остается практически на том же самом месте, где и было. Потому что революция — это только начало. Начало больших перемен…
Сейчас, будучи в России, я постоянно встречаю людей, которые спрашивают меня о 1968-м годе. Многие собеседники находят меня даже недостаточно радикальным… И я это понимаю — 1968-й год потряс и заворожил весь мир.
Но попробуем разобраться. Что случилось во Франции в 1968 году? В стране существовала голлистская система. Она была неспособна модернизировать экономику и указать обществу путь его дальнейшего развития. Сам генерал де Голль был сильным политиком, но он попытался закрыть бурливший котел тяжелой крышкой. Брожение продолжалось, и в какой-то момент все взорвалось. Взрыв произошел потому, что общество, осознававшее необходимость реформ, но как бы загнанное в угол, воспользовалось первой представившейся ему возможностью — а таковая открылась в тот момент, когда полиция арестовала группу молодых студентов. Этот взрыв привел к тому, что крышка на котле оказалась открытой. И что же последовало за всем этим? Медленная трансформация французского общества. Да, тогда общество пережило замечательные, очень насыщенные месяцы, но после этой интенсивной жизни оно вернулось к нормальной повседневности. Потому что изменения в обычной жизни общества не нуждаются в суете и стремительности.
Поэтому вопрос веры в возможность той или иной модернизации ислама для меня вообще не стоит. Следует серьезнее относиться к истории религий. Представьте себя в Европе XV века — и попытайтесь порассуждать о возможности реформирования католицизма. Авторитет Святого престола в то время был нерушим, а еретики жестоко карались. Но время шло, и происходило постепенное освобождение человека из-под власти религии. Каким суждено остаться уровню религиозности? Где-то бóльшим — как, например, в католических Польше и Италии. Или в православных России, Греции и Сербии (где религия практически слилась с националистической идеологией). Где-то меньшим — как во Франции или Германии. Но весь этот процесс был начат с Реформации, изменявшей облик христианства начиная с XVI столетия.
В исламе, как известно, Реформации не было. Но это не значит, что ее не случится. Напротив, скорее это означает, что таковая приближается и начинается подспудная борьба. На одном фланге — традиционалисты, часто называемые фундаменталистами. К ним относятся отнюдь не только террористы из «Аль-Каиды», но и религиозные традиционалисты из Саудовской Аравии, Афганистана, Пакистана и ряда других исламских стран. Турция находится сегодня в центре этих трансформаций. И если под влиянием Европы в Турции утвердится секуляристская версия ислама — а на то есть надежда, ведь Турция остается светским государством, где религия не имеет прямого влияния на государственный аппарат, — это станет событием исключительной важности. Ведь очень важно иметь общество, в котором религия является частным делом каждого; общество, в котором человек может быть реформистом, а может и атеистом — таким, например, как я. И шаг в направлении Европы послужил бы нормализации турецкого общества. Но произойдет это или нет, я не знаю.
Значит, Вы считаете, что на Европу возложена своего рода глобальная демократизаторская миссия?
Не глобальная, а европейская. Европейская миссия. Россия также является частью Европы, но это не значит, что она — если сама того не пожелает — должна быть инкорпорирована в Европейский Союз. Но Турция имеет сорокалетнюю историю европейского «да» и «нет». И эта ситуация требует определенного решения. Сорок лет назад христианско-демократическое правительство[2] предложило Турции европейскую перспективу. В то время это обусловливалось тем, что Турция была необходимым союзником в противостоянии советской угрозе. Сейчас, после того как на протяжении этих сорока лет значительная часть турецкого общества боролась за демократию и социальные реформы именно под лозунгом принадлежности к Европе, вы не можете сказать так запросто: извините, мы передумали! Или заявить, подобно Жискар д’Эстену и другим странным господам: вы для нас культурно чужды, потому что Европа — это сообщество христианских народов.
Мне кажется, что сейчас поздно делать подобные заявления — хотя бы потому, что мусульман в Европе уже больше, чем, например, бельгийцев. Поэтому необходимо найти решение, не основывающееся на принципе «христианского клуба». Особенно после 11 сентября. Нужно заявить, что не только Европа, но и весь мир вынужден бороться с терроризмом и фундаментализмом. Но не менее важно также продемонстрировать мусульманскому миру, что эта борьба не предполагает борьбы с исламом. То, с чем мы сегодня боремся, — это исламский радикализм. А Турция как раз и являет собой пример эволюционного отказа от такого радикализма. И сегодня мы поступаем абсолютно правильно, ведя с ней переговоры [о вступлении в ЕС] — поскольку только посредством переговоров можно решать политические проблемы.
С Россией дело обстоит иначе. В течение всей истории Европейского Союза он никогда не предлагал ни одной стране членства в ЕС. Напротив, страны сами обращались с инициативами вступления. И если Россия попросит ЕС рассмотреть ее заявку, с ней будут начаты переговоры…
Но если Россия выступит с подобной инициативой, что тогда? Хочу сказать, что большинство проводимых в России опросов общественного мнения показывают: россияне вовсе не против членства в Европейском Союзе. Идея европейской России в крупных российских городах поддерживается, как правило, 50—60 процентами респондентов. Более того; несмотря на то, что правительство упорно старается ориентироваться в своей внешней политике на США, а в отношениях Москвы и Брюсселя постоянно случаются конфликты, население относится к Европе гораздо менее настороженно и опасливо, чем к Америке. Что же будет, если Россия все же попытается «пододвинуться» поближе к Европе?
Мне кажется, что при постановке на повестку дня вопроса о принятии России в ЕС придет конец некой европейской идее. Вряд ли Европа сможет превратить Россию в демократическую страну, полностью соответствующую принятым в ЕС стандартам. Следовательно, потребуется вести речь о той или иной форме межгосударственного сотрудничества — а это предполагает отказ от европейского проекта изживания национального государства. Взамен начнется сотрудничество отдельных стран, что Европа давно уже проходила. В таких условиях ряд стран непременно попытается образовать своего рода «ядро» внутри ЕС и принять собственную конституцию, закрепляющую их степень взаимодействия. Возможно даже объединение Франции и Германии в некий узловой элемент европейской федерации. Однако — как бы ни пошел процесс — он все равно неизмеримо «усложнит жизнь» единой Европе…
Вы неоднократно обращались к оценке религии как фактора современной глобальной политики. Насколько он важен сегодня? Какую роль он играет сегодня? И еще: проблема фундаментализма — сводима ли она в наши дни только к исламскому экстремизму?
Это хороший вопрос. Сегодня, когда речь заходит о фундаменталистах, сразу же приходят на ум муллы и джихадисты. Мы, европейцы, думаем в первую очередь о них потому, что в Европе нет христианского фундаментализма. Но не следует забывать, что его в избытке в Соединенных Штатах. И не только там. Разве создание государства Израиль не стало следствием долгой борьбы еврейских фундаменталистов? И кто такие еврейские поселенцы в Газе и на Западном берегу, если не фундаменталисты? И если не найти адекватного решения их проблем, эти люди продолжат консервативное давление на израильское общество, подобное тому, какое «по всему фронту» оказывают американские фундаменталисты на гражданское общество в США.
Нельзя ли предположить, что в будущем американцы в массе своей станут более толерантными и атеистичными — как европейцы?
Вы знаете, они уже были такими как мы — в 1960-е годы. Но затем последовал сдвиг в сторону фундаментализма. Этот христианский фундаментализм тесно связан с различными формами расизма, хотя это часто отрицают. Соединенные Штаты не могут разобраться в себе самих, их общество стремится найти в движении к истокам выход из современных проблем, которые им трудно принять такими, какими они являются. Именно поэтому основная проблема США заключена не в фундаменталистах разного толка, а в том, удастся ли Америке сохранять свой статус сверхдержавы, которым она обладает сегодня. Американское общество дезинтегрируется под грузом тех проблем, которые само на себя взвалило. Мы сами говорим сегодня о том, что Европа перенапряжена. Соединенные Штаты перенапряжены гораздо больше. И они могут как угодно изощряться в своей христианской риторике, но решить проблему Ирака им все равно не удается. Но они еще сильнее ударяются в религиозную демагогию, которая, по мнению [американской элиты], способствует утверждению христианской — а через нее и социальной — солидарности. Мы все равны — вот основной посыл этой идеологии. Но все ли оказались равны в Новом Орлеане?! Напротив, вся эта история показала, насколько иллюзорно американское равенство. Поэтому, кажется мне, вся эта идеология христианского единения… ну, скажем, не слишком-то и работает. И я уверен, что идея социального равенства неизбежно возродится. [После «Катрины»] многие американцы неожиданно осознали: нам необходимо [социально] ориентированное государство. А ведь со времен Рейгана принято было считать, что в нем нет никакой нужды…
Вы лишь прочите победу демократам в 2008 году или считаете, что в американской политике намечаются фундаментальные перемены?
Осознание протекает медленно, но я полагаю, в следующем году мы станем свидетелями определенных перемен. Мне кажется, что республиканцы проиграют промежуточные выборы, и в партии случится серьезный кризис[3].
То же самое относится и к Израилю, принимающему жесткие меры по репатриации поселенцев. Да и к арабским странам тоже. Единственным ответом фундаменталистам может быть демократизация. И в этом аспекте ключевыми в ближайшее время окажутся три исламские страны — Египет, Иран и Турция. Еще мог бы оказаться и Ирак — но этого государства более не существует…
A Саудовская Аравия?
Саудовская Аравия — это пустышка. Очень богатая пустышка. Проблемой исламских стран — за исключением Алжира, Туниса и Марокко — станет необходимость рано или поздно продемонстрировать самим себе и миру, что ислам и демократия не противоречат друг другу. Замечу — в религиозной сфере ислам во многом гораздо демократичнее традиционного католицизма. Пришло время окончательно примирить демократию с мусульманской религией. И, что бы там ни говорили, наша политика должна быть направлена на использование всех имеющихся возможностей помочь тем [исламским] странам, которые желают построить эффективно функционирующее демократическое государство. Это — наша задача.
И последний вопрос. Мы много говорили о демократии, но ХХ век прошел не столько под знаменем борьбы за демократию, сколько в борьбе сторонников правой и левой идеологий. Насколько в современной политике могут использоваться сами эти понятия? В чем Вы, революционер, видите суть современного левого движения?
Я бы сказал, что после краха коммунизма проблема определения «левого» и «правого» лагерей в политике обрела совершенно иное звучание — прежде всего потому, что стало ясно: коммунистическое, организованное вокруг государства общество попросту нефункционально. Сегодня любая экономика является рыночной, и следует вести речь лишь о ее формах — социальной рыночной экономике или, например, либеральной рыночной экономике.
Возьмите Америку. Это типичная либеральная страна; она всегда была такой. Либеральная идеология предполагает: будучи индивидуально свободным, бедняк может стать богачом, а миллионер — нищим. И вы соглашаетесь с масштабным разрывом между бедными и богатыми. В своей же апологии свободы вы соглашаетесь, что каждый ответственен только за себя. Это — либеральный порядок. И он вполне демократичен. И все это — сама сущность американских культуры и образа жизни.
В Европе, после столетий борьбы трудящихся за свои права, сформировалась идея социальной солидарности. Каждый человек должен быть защищен социальным государством, которое не оставит никого наедине с его бедами — потерей работы, болезнью или чем-то подобным. Но при этой видимой солидарности мы все остаемся различными. Совсем иначе в Штатах. Несмотря на весь очевидный либерализм американцев, их поведение во многом «коммунистично». Да-да, Соединенные Штаты — это коммунистическое общество. Если вы окажетесь в пригороде любого американского города, то увидите — каждый живет как все. В доме, как две капли воды похожем на другой. Ежедневно посещая тот же молл, что и его соседи. В том же жизненном ритме бессмысленно переключая те же телевизионные каналы. Питаясь одинаковым джанк-фудом. Разве это не реализация коммунистической мечты, когда у всех одинаковые потребности, все их удовлетворяют, и все счастливы?!
В Америке борьба левых и правых сегодня идет в основном вокруг морально-этических проблем. Хотя само по себе желание не следовать религиозным устоям и чувствовать себя более свободным сугубо либерально, в Соединенных Штатах оно отождествляется с левизной. Вопрос стоит о свободе выбора. Возьмите проблему абортов. Ведь в сегодняшней Америке они запрещены не Богом, а государством. Поэтому быть левым в США — значит стремится к большему выбору. К свободе самовыражения. Хотите выглядеть более сексуально? Да пожалуйста! Хотите еще чего-то? Нет проблем. В этом Америка кардинально отличается от европейских обществ.
В Европе ситуация иная. Основной проблемой наших социал-демократов, «новых лейбористов», сторонников «третьего пути» и иже с ними является вопрос о том, насколько много инициативы в работе и бизнесе вы можете проявлять, не подрывая общественного единства. Слабостью новых либералов оказывается их убежденность в том, что если вы ввели единую (а желательно — еще и низкую) шкалу подоходного налога, то все, что относится в системе соцобеспечения, вас больше не касается. Все и так добьются достойной жизни. Левым же важно понять, как можно создать такую систему социальной защиты, которая не убивала бы предпринимательские инстинкты и талант. Однако это получается плохо, и чаще всего левые скатываются на привычные этатистские позиции: пусть, мол, будет у нас сильное государство, оно во всем разберется. Но это по меньшей мере странно — искать у государства рецептов для высвобождения энергии общества. Тем более, что все равно придется перемещать дебаты на новый уровень, так как по целому ряду проблем — в сфере экологии, например, — даже государства не могут быть адекватными субъектами важных решений. В общем, проблему «левых» и «правых» в XXI веке придется переосмысливать с самих ее основ. Сегодня, после потрясений конца ХХ столетия, рано говорить о том, что здесь все просто и понятно.
Спасибо, Даниэль. Надеюсь еще не раз увидеть Вас в Москве.
© Daniel Cohn-Bendit, 2005.
Перевод с английского В. Л. Иноземцева
[1] Фатема Мернисси (род. 1940) — марокканский социолог, автор ряда работ, посвященных анализу мусульманской доктрины роли женщины в семье и обществе. Ее исследования посвящены выявлению различий между сложившимся в современном исламе отношением к женщине и тем, как это отношение описывается в Коране и других священных текстах ислама. По мнению Ф. Мернисси, кораническая догма гораздо либеральнее современных практик; этот подход (основы которого изложены в книгах «The Veil and the Male Elite: A Feminist Interpretation of Islam» (1985) и «Islam and Democracy: Fear of the Modern World» (1993)) сделал автора признанным идеологом исламского феминизма. Ф. Мернисси преподает социологию в Университете им. Мухаммеда V в Рабате, Марокко. — Здесь и далее примечания В. Л. Иноземцева.
[2] Видимо, имеется в виду выдвинутая в марте 1963 года правительством К. Аденауэра инициатива предоставить Турции статус ассоциированного членства в Европейском экономическом сообществе, о котором Анкара запросила руководящие органы ЕЭС еще 31 июля 1959-го. Позиция германского правительства предопределила подписание в Стамбуле 28 сентября 1963 года Договора об ассоциации между ЕЭС и Турцией.
[3] Д. Кон-Бендит оказался прав в своих предсказаниях; уже на выборах в законодательные собрания штатов, состоявшихся 8 ноября 2005 года, демократы выступили гораздо убедительнее, чем в 2002-м и 2004 годах. Губернаторами штатов, выборы в которых проводились в тот же день — Нью-Джерси и Вирджинии — также стали представители Демократической партии — Дж. Корзайн и Т. Кейн.
