Виланд

Издательство «Альпина Проза» представляет роман Оксаны Кирилловой «Виланд».

Немецкий школьник Виланд фон Тилл становится охранником концлагеря Дахау из любви к родине. Душой болея за униженную после Первой мировой Германию, молодежь возводит в герои обладателя мягкого голоса «с австрийским металлическим звучанием» — Адольфа Гитлера... Став сотрудником Дахау, Виланд видит то, что расходится с газетными статьями и громкими заявлениями. Но продолжает верить в свою правду, даже наблюдая массовые мучения евреев и Берлин под английскими бомбами. Ему еще многое предстоит осознать, и ему будет что вспомнить в свои 80 лет на койке дома престарелых. С этих воспоминаний и начинается рассказ Виланда о его судьбе, полной страстей, порывов, преступлений, романтической любви и поисков истины.

«Виланд» — первая часть трилогии «Тени прошлого» Оксаны Кирилловой. Проведя огромную исследовательскую работу, в том числе с архивными материалами, введя в роман реальные фигуры Гитлера, Эйхмана, Геббельса, автор сплела клубок судеб выдуманных героев. Нить тянется от 30-х годов ХХ века к 90-м, от Германии к России. Нас ждут детективные повороты и невероятные совпадения. За судьбой каждого персонажа стоит История. История немцев, евреев и русских. Войн и диктаторов. Пропаганды и правды. Вершителей судеб и винтиков системы. Любви к родине и любви к ближнему.

Предлагаем прочитать фрагмент романа.

Я молча наблюдал за сумасшедшей давкой во время раздачи завтрака. Спотыкаясь и толкая друг друга, сине-белые полосатые робы елозили вокруг раздатчика, пытаясь урвать свою пайку хлеба, поскорее впихнуть ее в свой коротко остриженный череп и залить холодным чаем, разбавленным настолько, что вода была едва потемневшей от заварки. Десятью минутами ранее они так же толпились в уборной, пытаясь отхватить пригоршню холодной воды, чтобы плеснуть в свои вытянутые серые лица. Их заострившиеся физиономии по форме стали напоминать винкели¹ на их же груди, только в тех кусках ткани было больше цвета. Винкель очерчивал не только контуры их лица — его цвет определял их личность, их исходное «я». Красное «я» — политические, прежде всего коммунисты, социал-демократы и прочая накипь людская, попадавшая под определение «враги государства», раньше самая многочисленная группа, но позже передавшая пальму первенства другому цвету, черному. Черное «я» — асоциальные, арестованные в ходе уличных облав. Фиолетовое «я» — иеговисты, проклятые небесные шуты, истово верившие в свои мифы и здесь, а на деле обычные трусы, отказавшиеся служить на благо своей родины. Каким-то невероятным образом они умудрялись даже здесь распространять ненавистную вонь ладана и обращать в веру других заключенных. Многие из этих смиренных райских птичек оказались здесь, потому что не желали вскидывать свои немощные руки в партийном приветствии или потому что отказывались пускать свое такое же слаборукое потомство в гитлерюгенд. Зеленое «я» — уголовники: взломщики, грабители, карманники, скупщики краденого, профессиональная преступная прослойка, заполонившая лагеря после летних рейдов прошлого года, свиньи, невосприимчивые ни к каким наказаниям и думающие исключительно о побеге. Розовое «я» — арестованные за гомосексуализм, падаль, которую презирали даже другие заключенные. В отличие от Штенке, нередко избивавшему их по самому чувствительному, мне даже прикасаться к ним было противно. Желтое² «я» — евреи, медленно, но верно теснящие всех остальных… Лагерь должен был перевоспитать все их «я» и сделать одного цвета, единственно верного, — цвета нацизма.

Покорно опустив свои глазастые треугольники к земле, они утекали на «луг» для переклички.

— Наш приятель Эйхман издевается, — покачал головой Карл, глядя на очередную партию, которую гнали от главных ворот, — под его евреев уже впору целый лагерь выделять. Только за этот месяц три транспорта — полторы тысячи голов.

Охранники подгоняли вновь прибывших винтовками.

— Пшли! Радуйтесь, свинины вам здесь не предложат, хоть тут будете честны перед своим Богом! — раздавались крики из охранного сопровождения.

Арестанты испуганно жались друг к другу, друг о друга же спотыкались, падали, тут же получали удар сапогом или прикладом, вскакивали и неслись дальше, даже не думая подбирать уроненную шляпу, очки, сумку или шарф. Все это предстояло убирать рабочей команде.

— Это не предел. Парни из сопровождения слышали, как Эйхман грозился отправить нам почти пять тысяч венских евреев, — сказал Ульрих, — понятия не имею, где мы будем их размещать.

— Он же наладил процесс отправки их в другие страны! Так какого черта они здесь? Или их скаредной еврейской душонке легче загреметь в концентрационный лагерь, нежели оставить хоть что-то материальное по доброй воле?! — возмутился Карл. — А я ведь говорил вам. От них требовалось только одно — оставить свою собственность и проваливать из Германии куда душе угодно.

— Ходят слухи, — проговорил Франц, — что с лавочкой Эйхмана не все так просто. Говорят, распоряжение придержать их, — он кивнул на еврейских заключенных, — идет от самого рейхсфюрера.

Я покачал головой:

— Ульрих прав, один Дахау не справится с таким валом, как ни расширяйся. Придется и другим распахнуть свои ворота для этой желтой нечисти.

Чтобы прояснить ситуацию, я написал Эйхману, особенно, впрочем, не рассчитывая на ответ, но, к моему удивлению, он ответил весьма пространно.

«…Ну что ты, какой дворец? Картина сильно приукрашена, мой друг. Обычный особняк, который принадлежал одной из ветвей семьи Ротшильд. Здесь мне выделили одну небольшую комнату, да и в той был один лишь письменный стол, по поводу стула пришлось хлопотать дополнительно, но я не жалуюсь. В кои-то веки мне по душе то, что я делаю. Хотя, признаюсь тебе честно, Виланд, начиналось все не так радужно. Когда я приехал в Берлин, меня ожидало жестокое разочарование. Представь, я мечтал служить в охранном отряде рейхсфюрера, ездить с ним по торжественным мероприятиям и митингам, а вместо этого меня отвели в огромный темный зал, где велели привести в порядок картотеку каких-то вольных каменщиков, о которых я тогда никакого понятия не имел вовсе. Мой непосредственный руководитель сидел в том же зале — полуглухой профессор, служивший еще при царе в Киеве. Веришь или нет, этот богомол с клиновидной бородкой имел звание штурмбаннфюрера исключительно за какой-то опубликованный труд по истории масонства. Я думал, что хуже этого назначения уже и быть не может, но глубоко ошибался, мой друг. Через некоторое время меня перевели из картотеки в музей, собственно, тоже посвященный масонам, будь они неладны. В него свозили масонский хлам со всей Германии: какие-то кожаные фартуки, печати, кубки, медали, письма, книги, картины. Я занимался описью и регистрацией этого мусора и уже смирился с мыслью, что буду окончательно похоронен под этой рухлядью, как вдруг в наш музей неведомо каким ветром занесло унтерштурмфюрера Мильденштайна. Он прохаживался между стендами, а я подробно рассказывал ему про экспонаты, до того и сам не подозревая, как много масонской чепухи отложилось в моей голове к тому времени. После нашей экскурсии Мильденштайн сказал, что в главном управлении СД³ он организовал новый отдел — “евреи”, и неожиданно спросил, не хочу ли я перейти к нему. Думаешь, я размышлял? Да я готов был сию же секунду уйти вместе с ним из того чертова музея куда угодно, лишь бы подальше от этих кубков и фартуков. И знаешь, какое первое задание я получил? Оно тебя удивит. Мильденштайн поручил мне изучить “Еврейское государство” Теодора Герцля, того самого, возмущенного приговором Дрейфусу⁴. Дело-то яйца выеденного не стоило, любому было понятно, что шпион из Дрейфуса — как из меня кухарка, однако пользу оно нам оказало неоценимую. Да вот хотя бы тем, что натолкнуло Герцля на правильные мысли. Никогда не думал, что скажу подобное, но истина в том, что сионизм и национал-социализм имеют много общего, а именно единые цели. Тебя это удивляет, я поясню. Этот народец жаждет наконец получить свою землю, осесть на ней, жить спокойно, процветать и плодиться, и если так посудить, то это совпадает с программой национал-социализма. Они хотят уйти на свою землю, мы хотим от них избавиться. Все просто. И тогда меня осенило, Виланд, именно в этом и кроется причина того, что еврею, в отличие от немца, который трудится для процветания своей страны, не присуще чувство любви к родине. Ее у еврея попросту нет! Еврей — существо интернациональное, потому и действует исключительно в интересах личного обогащения. Эти мысли я структурировал в виде небольшого конспекта, и, веришь ли, его издали как служебный циркуляр! Им теперь пользуются в СД. Не чета масонской возне, как видишь. Все это настолько занимательно, что я по доброй воле с головой окунулся в изучение международного современного сионизма и ортодоксального иудаизма. Даже приобрел учебник древнееврейского Самуэля Калеко, чтобы когда-нибудь читать “Хайнт”⁵ без перевода. Первым делом я наладил связь с СД на местах и с полицейскими службами: любая мало-мальски интересная новость, касавшаяся еврейских дел, стала попадать ко мне на стол. И тогда мне наконец-то открылось все противоречие сложившейся ситуации: кругом кричали: “Евреи, прочь!”, но ничего для этого не делалось, более того, когда я копнул глубже, оказалось, что, наоборот, все делается для того, чтобы воспрепятствовать их эмиграции. Еврей, желающий уехать, получает одно свидетельство, потом обивает пороги за другим, затем торопится за третьей справкой, но, когда она у него на руках, оказывается, что первая бумажка уже не действует, срок годности у нее вышел, а таких бумажек ему нужно получить целую кипу. Вот и выходило, что евреи вроде бы и не против отчалить, но чиновничье отродье, которое везде одинаково, совало им палки в колеса самыми тошнотворными бюрократическими уловками: “Вот здесь у вас запятой нет, а вот здесь название неправильно написано, увы, не можем принять, отказ, следующий…”

Но теперь у меня развязаны руки. Здесь, в Вене, я сразу же наладил дело по одному простому принципу — все, что на пользу эмиграции евреев, то разрешено. Тут, конечно, тоже пришлось преодолеть множество препон, в первую очередь — самодурство руководителей общин. Я, видишь ли, наладил работу не только с местными властями, но и с представителями крупных еврейских общин, которых убедил спонсировать депортацию, а именно: богатые евреи должны субсидировать отъезд бедных. Но они окончательно спятили, устанавливая собственный курс валют! Даже в такой ситуации они пытаются и, что немаловажно, умудряются наживаться — и на своих, которые пытаются уехать, и на нас, которые этому способствуют. И мне, представь себе, приходится с этим мириться! А иначе мы никак не избавимся от этого сброда. Сейчас у меня в разработке потрясающая идея. Уверен, в Берлине ее примут с радостью (или я просто откажусь работать в этих условиях, когда исполнение зависит от факторов, на которые я элементарно не могу влиять). Эта идея в тысячу раз упростит процесс эмиграции. Я собираюсь отправить запрос во все необходимые ведомства: гестапо, валютный отдел, налоговый департамент, министерство финансов и иностранных дел, полицайпрезидиум и прочие, чтобы они прислали по одному представителю в наше управление по эмиграции. Этого будет достаточно, каждый станет винтиком одного механизма — эмиграционного конвейера. Только представь, все в одном здании, все движимые единой целью, все безотказные. Пришел еврей, обошел все кабинеты, везде быстро получил свои справки со всеми необходимыми печатями, а к вечеру уже может паковать чемоданы вместе со всем своим семейством, и adiós. Вот что значит слаженная работа всех служб! И я налажу ее, будь уверен. Налажу, несмотря на то что мне все мешают. Тот же штрейхеровский “Дер Штюрмер”⁶ буквально топит меня, призывая, чтобы все европейские страны закрыли свои границы и не впускали евреев даже при наличии денег, которые я с таким трудом выбиваю для их депортации. И куда мне их девать, согласно логике этого писаки?! Мне передали, что в Дахау уже недовольны тем, что я отправляю столько партий, но, поверь, это лишь малая горстка того, что вы могли бы от меня получить. Берлин требует результата, уж простите…»

— Он сам ведет себя как типичный еврей, постоянно жалуется на свое существование, при этом отлично себя чувствуя. — Франц быстро пробежался глазами по письму. — Друг Штенке говорил, что Эйхман лично отправляет венских евреев за границу, чтобы они выбивали деньги для его так называемых эмиграционных фондов. Те привозят валюту, а она даже не подлежит сдаче в валютное управление! Ушастый и на это выбил разрешение. Кто-то говорил, что один американский комитет помощи выделил почти сто тысяч долларов на организацию депортаций. Одному черту известно, какие там суммы крутятся и сколько из этого прилипло к ручонкам Эйхмана. Он пишет, что вынужден прогнуться под курс валют еврейской общины, а я слышал, что евреи продают эту валюту по тому курсу, по которому указывает наш Адольф, и курс, говорят, грабительский: за тысячу фунтов, которые в банке стоят двенадцать тысяч марок, евреи должны платить тридцать, а то и все сорок тысяч. И они будут платить, поскольку ни одна страна не пустит к себе нищих евреев⁷. Так что не вижу, чем Эйхман отличается от остального «чиновничьего отродья», как вот он тут пишет, и от тех же евреев в лучшие для них времена.

Тоскливое понимание озарило меня.

— При таких раскладах эмигрировать сумеют немногие.

Я уставился на строящиеся невдалеке бараки. Буквально за лето число евреев в лагерях выросло ровно в десять раз. Теперь эту массу обвиняли в незаконном пребывании в стране, следом подтянулись статьи за бродяжничество, сопротивление власти, хищения и укрывательство капиталов. Хотя, по мне, для сокращения бумажной волокиты я бы объединил это все в одну статью — еврейство. Везли еврейских врачей, которые, невзирая на новые правила, продолжали лечить арийцев, еврейских коммивояжеров, пытавшихся продать что-то арийцам, евреев, давших подписку о том, что покинут Германию, но оставшихся в рейхе, евреев с немецкими именами, которые отказывались использовать дополнительное имя (Израиль или Сара) для идентификации. Последние, целиком ассимилировавшиеся, не отличавшиеся от рядового немца ни одеждой, ни традициями, особенно злили охранников, так как без желтой звезды невозможно было определить их национальную принадлежность.

Выходных у нас не было уже давно, смены шли сверхурочно. Из-за огромного наплыва заключенных процедуру приемки сократили, и о соблюдении положенных мер никто уже не заботился: побыстрее бы принять, обработать, сдать и отправиться спать. Но нам, по крайней мере, еще было где размещать арестантов. Другие лагеря оказались менее готовы к такому валу. В одном Бухенвальде, где излишки приходилось размещать в сараях для скота прямо на соломе, за лето скосило почти сотню евреев, — правда, стоит отметить, что если своих заключенных мы отправляли прохлаждаться на торфяниках и постройках дорог, то бухенвальдские работали в каменоломнях, — в итоге Эйке даже распорядился о строительстве крематория прямо на территории Бухенвальда, чтобы охранникам не приходилось постоянно возить трупы в Веймар.

…Я промок до нитки, но времени на то, чтобы сменить

одежду, не было — прибыла очередная группа. Свое раздражение мы срывали на арестантах, ведь это из-за них нам приходилось торчать сейчас под дождем и возиться с ними уже затемно.

— С этим что?

— Украл документы умершего немца и по ним получил разрешение на работу, — сверившись с сопровождением, произнес Штенке, — старая еврейская свинья!

И он отвесил пожилому еврею звонкую оплеуху. Пошатнувшись, тот съежился и не нашел ничего лучше, как попытаться оправдаться:

— Я не крал. Я их честно купил, я заплатил все деньги, что у меня оставались, — охрипшим голосом пояснил он и посмотрел на Штенке с надеждой на понимание.

Я чувствовал, как мое раздражение перетекает в откровенную злость от подобной глупости и наглости.

— Ничего святого для вас нет! — И Штенке еще раз изо всей силы ударил еврея по лицу.

На сей раз тот не устоял и завалился на бок, очки его отлетели в сторону. Пока он пытался нащупать их на земле, Штенке подошел и торжествующе раздавил их сапогом, подгадав так, чтобы под твердый каблук попали и пальцы арестанта. Тот взвыл от боли и попытался выдернуть руку, сделав себе только хуже.

Штенке нагнулся и прорычал:

— Радуйся, здесь все легко и просто. Отныне ты не в ответе за свое никчемное существование. Мы за тебя решаем, свинья, что тебе носить, что тебе жрать, что тебе делать, что тебе думать, когда умирать. Тебе просто надо исполнять.

Все еще стоя на четвереньках, арестант вымученно смотрел на Штенке подслеповатыми глазами.

— Но я… я не крал, — совсем тихо прошептал он. — Я просто хотел работать и кормить свою семью, — бормотал он, но на него уже не обращали внимания.

— Следующий, с этим что?

— Превентивный арест.

— Этот?

— Подделка паспорта.

— Этот?

— Арест в назидание, вернулся из эмиграции обратно в Германию.

— Моя жена так и не сумела получить разрешение…

Торопливая попытка объясниться была тут же прервана звонкой пощечиной Штенке.

— Могу я оставить хотя бы паспорт? Как же я удостоверю свою личность без него? — вздумал вопрошать один из арестантов.

— Кто сказал, что ты личность, грязная свинья? — Штенке со злостью посмотрел на него.

Я с трудом подавил зевок. Неожиданно раздался приказ открыть ворота — прибыл еще один грузовик с заключенными. Я измученно чертыхнулся. От усталости я едва стоял на ногах, да и остальные парни были не в лучшем состоянии. К счастью, приближалось девятое ноября — очередная годовщина Пивного путча. В этом году дата была знаковая — пятнадцать лет, шумные торжества были запланированы по всей Германии, а значит, нам все-таки светил долгожданный выходной. И, едва дождавшись его, я тут же направился в Мюнхен, чтобы первым делом навестить Лину.

1. Винкель (нем. Winkel, «угол») — перевернутый треугольник, нашитый на робу узника концлагеря. В зависимости от цвета обозначал принадлежность к определенной категории заключенных.

2. Евреи в лагерях обычно помечались двумя треугольниками, лежащими друг на друге, образуя звезду Давида. Как правило, нижний треугольник был желтого цвета, а верхний соответствовал категории заключенного. В некоторых лагерях ограничивались одним желтым треугольником.

3. СД — Служба безопасности. С 1939 года находилась в подчинении Главному управлению имперской безопасности (РСХА).

4. Дело Дрейфуса (1894) — судебный процесс во Франции по делу капитана еврейского происхождения Альфреда Дрейфуса (1859–1935). На фоне сильных антисемитских настроений он был обвинен в шпионаже в пользу Германии на основании сфабрикованных документов и приговорен к пожизненной ссылке. Дело получило широкий общественный резонанс и поделило французское общество на два лагеря. Спустя 12 лет после появления доказательств невиновности Дрейфус был реабилитирован, он принимал участие в Первой мировой войне. Похоронен с национальными почестями. Хотя Дрейфус был ассимилированным евреем, его дело показало, что ассимиляция не являлась защитой от антисемитизма даже в просвещенной Франции.

5 «Хайнт» («Сегодня») — ежедневная газета на идиш, издававшаяся в Варшаве с 1906 по 1939 год.

6 «Дер Штюрмер» (нем. Der Stürmer, «Штурмовик») — еженедельник, издавался в Нюрнберге Юлиусом Штрейхером. Печатал статьи, лозунги и карикатуры, возбуждающие ненависть к евреям, католикам, коммунистам и прочим врагам рейха. Имел большое влияние, его тираж был одним из самых больших в Германии — почти полмиллиона. Пестрел грубыми выражениями, порнографическими иллюстрациями и карикатурами, историями о жестокости евреев, большинство из которых сочинял сам Штрейхер. Гитлер и Гиммлер негласно поощряли издание, считая его примитивизм и бульварный стиль отличным способом завладеть вниманием масс.

7 Евреям было запрещено вывозить с собой рейхсмарки, поэтому они были вынуждены покупать иностранную валюту.