На этой неделе мы отмечали 85-летие Александра Солженицына, 75-летие Чингиза Айтматова, 50-летие Андрея Макаревича и 20-летие группы «АукцЫон». Всем этим юбилярам, независимо от временных, скоропреходящих культурных или политических контекстов, хочется сказать что-то тёплое, потому что каждый из них когда-то лично обращался ко мне, сам того не зная и, быть может, вовсе не желая ничего мне сказать. Такова судьба любого голоса в искусстве – он звучит, не зная, где найдёт слушателя и часто обманываясь на этот счет. Он может быть услышан парадоксально, совершенно не так, как бы хотелось его хозяину – но главное, что он обязательно будет услышан, потому что голоса звучат для того, чтобы их услышали. Поэтому я позволю себе в этот субботний день, подытоживающий неделю, сказать что-то очень личное.
Интересно, что про Солженицына я узнал раньше, чем про Айтматова, хотя рос в совсем не «диссидентской» семье. Просто как-то раз на даче в Фирсановке я крутил радио и случайно набрёл на короткие волны, а там как раз Людмила Фостер на «Голосе Америки» рассказывала о каком-то Солженицыне. И из контекста я понял, что речь идет о запрещенном советском писателе, которого Брежнев выгнал из Союза за какой-то «Архипелаг Кулак» – так мне послышалось. И тогда же один из местных ребят, Лёша, накачивая свой велик, рассказал мне о «запрещённой» рок-группе «Машина Времени», которую возглавляет «Макар» – так он называл Андрея Макаревича. Оказалось, что у них есть песня про то, что мы все – марионетки в чьих-то «ловких и натруженных руках», а ещё – совсем уже запрещённая: «Ты можешь ходить, как запущенный сад. А можешь всё наголо сбри-и-ить. И то, и другое, я видел не раз. Кого ты хотел удиви-и-ить. Ты верил в гитару, битлов и цветы. Мечтая весь мир измени-и-ить. Но все эти пес-ни придумал не ты. Кого ты хотел удиви-и-ить? Скажи мне, чему ты рад? Постой, оглянись назад. Постой, оглянись назад, и ты увидишь, как вянет листопад, и вороны кружат там, где раньше был цветущий са-а-а-ад». И Лёша объяснил мне, что эта песня – про Брежнева.
Похоже, что страсть к «запрещенной книге» и вообще к «запретному плоду» относится к числу, так сказать, «ювенильных ценностей» - это неотъемлемая черта мира подростка, упрямо мечтающего о «взрослых вещах», доступ к которым у него до поры до времени ограничен. «Моя страна-подросток» десятилетиями жила этой страстью, регулярно удовлетворяя стремление одних запрещать, а других – в зависимости от психологии – рабски следовать запрету, нарушать его по-тихому или в открытую бунтовать. Психология подросткового бунта помогает понять ностальгию по временам, когда наряду с официальной литературной пирамидой с Лениным или Сталиным наверху, всегда существовал альтернативный, неофициальный канон, в основном состоящий из Сам- и Тамиздата, сама запретность которых была стимулом к усвоению. В последнее время эту ностальгию блестяще выражает, например, Виктор Ерофеев, поделившийся недавно надеждой на возвращение авторитарного стиля власти, который будет способствовать «расцвету культуры» и новой волне интереса к «настоящим» её ценностям.
Впервые услышав «Голос Америки» на даче, мне захотелось сразу же познакомиться с творчеством Солженицына, который был, как я интуитивно понял, чем-то вроде эмблемы «запрещенной книги». Но книги Солженицына были на тот момент недоступны, в доме ничего подобного не держали, и таких знакомых не было, тем более на даче. Зато вот самодельные «левые» пластиночки Макаревича в формате «звукового письма» удалось купить прямо на следующий день в зоне отдыха на платформе «Левобережная». Прежде всего я внимательно прослушал песню «Кого ты хотел удивить?» и сразу же справедливо усомнился, что она направлена против Брежнева. В самом деле, зачем Леониду Ильичу петь «Битлов» под гитару, а тем более отращивать длинный хайр или бриться наголо? Оказалось, что в разрушении «цветущего сада» виновен всё-таки не Брежнев, а какой-то молодёжный стиляга, панк или хиппи. Но тогда непонятно, что же такого «запрещённого» в этой песне? Так же, пятнадцать лет спустя, удивлялись мои школьники на подготовительных курсах, изучая в обязательном порядке «Матрёнин двор» - они не понимали, что же в нём такого было «запрещенного».
Эмблемой того или иного тренда часто становится фигура, выбранная на первый взгляд достаточно произвольно, даже в заранее данном контексте. «Колымские рассказы» Варлама Шаламова страшнее «Архипелага Гулага», а в песнях «Воскресенья» нонконформистский дух подпольного рока эпохи позднего «застоя» артикулировался гораздо жёстче, чем у Макаревича, что не мешало многим моим друзьям уверенно приписывать «Машине Времени» самые известные песни Романова и Бутузова. Тем не менее эмблематичность таких фигур, как Солженицын или Макаревич – не случайна. Дело в том, что и тот и другой предсталяют соответствующее направление духа и стиля, так сказать, в наиболее примитивном, элементарном виде – а это и нужно для того, чтобы стать культурной эмблемой. Теперь, когда Александр Исаевич угощает нас расширенным словарем русского языка, разнообразными рецептами обустройства России и лубочной сагой про «двести лет вместе», а Андрей Вадимович – вкусными римейками своих старых песен и, в качестве отличного повара, просто смачной едой, – мы «помним, как всё начиналось», и хотим поблагодарить их за время, когда лучшим способом прикоснуться к «запрещенной» пище было приготовить её самому, и когда «из-под глыб» росла наша интуиция, позволяющая в дальнейшем создать новые проекты, свойственные уже не молодости, а зрелости и старости.
Чингиз Айтматов, отметивший свой юбилей за границей, - фигура в каком-то смысле симметричная Солженицыну. Когда запрещали Солженицына, Айтматова проходили в школе, и все могли насладиться поэзией его ранних повестей, типа «Джамили» или «Тополька», способных привести в восторг отнюдь не только Ромена Роллана и Ролана Быкова. Это был, если по-честному, один из моих любимых писателей того времени, несмотря на всю его разрешенность. В его лучших произведениях - до «Плахи» - можно было, при желании, расслышать всё то, эмблемой чего был Солженицын: философские и нравственные конфликты, неподцензурные эмоции, любовь и дружбу как бунт и вызов унылым будням, неофициальное отношение к родине, романтическую мечту о лучшей России, о лучшем себе. И он, и Солженицын, и, скажем, Фридрих Горенштейн, этот «еврейский Айтматов», - все они относятся к одному и тому же направлению, социалистическому реализму, достигшему фазы отчуждения от своей идеологии, чтобы пожрать себя. Невместимость этих авторов в современные вкусовые парадигмы, их открытость к справедливым, на каком-то уровне, упрёкам в безвкусице делает их привлекательными для читателя, готового сегодня встать поверх «вкусов» и читать просто так.
Группа «АукцЫон», взлёт которой связан с эпохой, когда ничего уже не запрещали, стала интеллигентским кумиром на десять-пятнадцать лет, затмив своими сложными музыкальными экспериментами и культурными смыслами пленительную элементарность Макаревича. На мой вопрос, что общего между Солженицыным и «АукцЫоном», Дмитрий Ицкович совершенно правильно ответил, как филолог филологу: оба – отчаянные модернисты в эпоху постмодернистской игры смыслов. Когда Солженицын изображает из себя Толстого периода «не могу молчать» или, под видом реализма, создает модернистское пространство в неудобочитаемом «Красном Колесе», а Озерский голосом Фёдорова транслирует смутные ценности виртуального внеисторического, абсолютного декаданса, – оба они погружают нас в идеальную эпоху безвременья. Хочется утонуть в стоячем море смыслов, остаться, забыться там и обернуться Хвостом, который когда-то вкупе с Анри Волохонским воплотил смысловое пограничье между «Исаичем» и АукцЫоном «Чайника вина» - «Жильца вершин» в странной, полубессмысленной, юмористически-абсурдной песенке «Вальс-жалоба Солженицыну»:
Черной черникою синей кругом прорастет смородина,
Не было ягоды слаще березы рябиновой,
Красная-белая, красная-белая, красная-белая сквозь полосатая ягода,
Эко зеленое-мутное царство Канада-Мордовья - вселенская родина.
Ах, Александр Исаич, Александр Исаевич,
Что же ты, кто же ты, где же ты, право же, надо же.
И ещё раз повторю: прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, когда нужные сердцу смыслы смущенно прятались от него в богатых закромах «застоя», мне как раз открылось, что лучшее средство найти запретный плод – это родить его, лучшее средство найти для себя книгу или песню, которые будут одновременно, в высшем смысле, и «запрещенными», и предельно «разрешенными» – это написать их.
(По этому случаю, если вы сейчас находитесь в Москве, приходите сегодня на мой импровизированный «журфикс», посвященный всем вышеназванным юбилярам. Концерт «Песни Вины и Песни Неопытности» начнётся в 22.00 в «Проекте ОГИ» на Чистых прудах. До встречи!)
