Гибель Каддафи отодвинула с первых полос мировых СМИ волну протестов в развитых странах, но вряд ли слишком надолго – судьба «лидера ливийской революции» определилась существенно раньше, масштаб же и форма выступлений оказались куда большим сюрпризом.
Они началась в США акцией Occupy Wall Street (Захватим Уолл-стрит), а затем ее подхватили в других странах. Международная инициатива называется Occupy Together (Захватим вместе). У этой инициативы существуют местные подразделения: Occupy London, Occupy Tokyo, Occupy Toronto и т.д. Массовые протесты проходят в Риме и Мадриде. Участники этих акций обычно занимают какую-нибудь заметную площадку, ставят там палатки и отказываются уходить, пока их протест не получит удовлетворительной реакции.
В американском движении, которое послужило образцом для прочих, нет лидеров (точнее, оно позиционирует себя как горизонтальное). Кроме того, там принципиально нет списка конкретных требований и нет программы, которую бы протестующие хотели претворить в жизнь. По замыслу, движение призвано наглядно продемонстрировать массовое недовольство существующим положением дел: растущим неравенством доходов, засильем корпораций и банков, влиятельностью богатых и беспомощностью всех остальных. Всё это выражается в лозунгах, подкрепляется демонстрациями и энергично распространяется онлайн: на активистских сайтах и в соцсетях (преимущественно Facebook, Twitter и Tumblr).
Американская и британская пресса, поначалу не уделявшая этому движению большого внимания, теперь регулярно публикует отчеты о событиях. Авторы-эксперты в своих блогах и статьях делятся впечатлениями и соображениями, пытаются подводить промежуточные итоги и давать предварительные оценки. Рассуждения об этом феномене делятся на две большие группы: обобщающие и частные. Обобщающие – это когда пытаются понять это явление в целом, обозначить его специфику и, возможно, сделать прогнозы. Частные – когда говорят о природе движения в отдельной стране с ее историческим контекстом и внутренними предпосылками.
Здесь линия рассуждений движется от арабской волны, начавшейся в конце 2010 г., через технологические инновации и к значению всего этого для западной демократии. Автор блога при журнале The Economist называет эти события подлинным интернет-восстанием в отличие от «так называемых "фейсбуковых революций" в арабском мире». В тех арабских странах, где восстания были наиболее энергичными и эффективными, распространенность Фейсбука на самом деле была очень незначительной. В декабре 2010 г., говорит автор, ссылаясь на соответствующее исследование, в Ливии, аккаунты на Фейсбуке были у 4% населения; в Египте — у 5,5%; в Тунисе больше (17,5%), но тоже нельзя сказать, чтобы это было массовым явлением. Значение Интернета в координации действий автор не оспаривает, но указывает что как раз сейчас, в западном мире, мы наблюдаем интернет-протест в чистом виде, когда динамика общественного энтузиазма наглядно отражается онлайн, а затем перетекает в деятельность офлайн, хотя численность онлайн-энтузиастов превосходит численность офлайн-активистов. Помимо собственно онлайн-присоединения к протесту, автор отмечает важную роль Интернета в сборе пожертвований: на эти средства активисты печатают свои листовки и газеты. Кроме того, они сейчас собирают деньги на создание документального фильма о движении (первоначально целью было собрать $1 000, но к настоящему моменту собрано уже больше $2 000).
Однако, отмечает автор, связь между интернет-активностью и его офлайн-репрезентацией весьма условна. Количество лайков на Фейсбуке (например, у проекта Occupy Wall Street в момент написания этого предложения было 248 652 лайка) вообще мало о чем говорит: легко допустить, что многие пользователи просто одобряют инициативу нажатием на виртуальную кнопочку, а потом об этом забывают. «Обсуждение в Твиттере чуть информативнее, потому что оно отражает, сколько людей знают о текущих мероприятиях. Но это указывает только на осведомленность, а не на поддержку». Поэтому больше всего автора привлекают проекты в духе американского We Are The 99% (Мы — 99%) на Tumblr, где пользователи вывешивают свои фотографии и сопровождают их историями о своих трудностях, связанных с безработицей, долгами и отсутствием перспектив. Сейчас там около 2000 таких историй, что, конечно, ничтожно мало в сравнении с численностью населения страны. Тем не менее, в сочетании с прочими признаками онлайн-активности, автор считает такой формат показательным (даже с учетом того, что некоторые истории могут быть вымышленными): кто-то не поленился опубликовать там историю, и это свидетельствует о том, что людям не всё равно.
Аарон Питерс (Aaron Peters) из Лондонского университета, занимающийся исследованием сетевого сообщества, предлагает рассматривать это явление как очередную форму развития мема в общественной культуре. Собственно, слово «мем» в применении к серийным протестам еще в феврале 2011 г. употреблял журналист BBC Пол Мейсон (Paul Mason), который, в свою очередь, отсылает к Ричарду Докинзу (Richard Dawkins), определяющему мем как «единицу, несущую в себе культурные идеи, символы и обычаи, которые могут транслироваться от человека к человеку посредством письма, речи, жестов, ритуалов и прочих воспроизводимых ритуалов... Когда идеи возникают, они очень быстро подвергаются "рыночной оценке", после чего они либо начинают разрастаться и приживаться в умах, либо исчезают, если они оказались недостаточно хороши. Идеи воспроизводятся наподобие генов. До распространения Интернета эта теория казалась преувеличением, но теперь можно отчетливо прослеживать эволюцию мемов» [1].
Питерс считает, что в данном случае удачный пример социально-политического протеста закрепляется в виде модели, которая затем воспроизводится в других местах, а за счет распространения Интернета этот процесс значительно ускоряется. При этом из первоначальной практики образуется символика, то есть определенная последовательность действий сама по себе выражает то культурное значение, которое она в себя вобрала. Как именно это будет развиваться и к чему это приведет, Питерс предсказывать не берется, но предполагает по итогам последних лет, что методы воздействия общества на политику изменятся до неузнаваемости. Он также считает, что «мы, возможно, станем свидетелями эпохального социального изменения, которое будет следствием усвоения нового посредника, который ускоряет «меметическое» воспроизведение общественных движений. Но мы пока в самом начале, и нам следует помнить, что первые порнографические романы появились всего спустя несколько лет после изобретения печатного станка, а чтобы зародилась научная периодика, потребовалось чуть больше ста лет».
Когда речь заходит об отдельных странах, критики акцией становится больше, а прогнозы делаются исходя из конкретных реалий. В качестве примера возьмем США и Великобританию и посмотрим, о чем говорят в каждом случае.
В США, с которых всё началось, в протестах выделяются несколько мотивов. Во-первых, недовольство непосредственно тем, что для выхода из финансового кризиса правительство стало помогать банкам, а ощутимой пользы гражданам это как будто бы не принесло: безработица продолжается, зарплаты урезают, долги по кредитам выплачивать нечем. Во-вторых, неравенство в распределении доходов и рост имущественного дисбаланса: богатых мало и они богатеют, а остальные топчутся на месте. В-третьих, власть денег в американской политике. Далее, туда вливаются специфические претензии представителей разных политических групп (либералов, анархистов, социалистов, либертарианцев, энвайронменталистов), которые присоединились к движению. При всём этом разнообразии символическим средоточием зла стал Уолл-стрит с его финансовой политикой.
«По мере того как движение Occupy Wall Street разрастается, - удовлетворенно прокомментировал колумнист NY Times экономист Пол Кругман (Paul Krugman), - отношение к провозглашаемым его участниками претензиям постепенно меняется: раньше их с презрением отвергали, а теперь стали хныкать».
Кругман уже давно критикует антикризисную политику американского правительства, а сейчас его критика получила такое живописное подтверждение. «Нынешние финансовые руководители смотрят на протестующих и вопрошают: "Неужели они не понимают, что мы сделали для американской экономики?" Правильный ответ: многие из них как раз понимают, что Уолл-стрит и, шире, национальная экономическая элита для нас сделали. Вот как раз против этого они и протестуют... Видите ли, еще несколько недель назад казалось, что Уолл-стрит вполне успешно подкупает нашу политическую систему и распоряжается ею так, чтобы она забывала о куче неоплаченных счетов и благополучно разрушала мировую экономику. А потом внезапно некоторые люди взяли и подняли вопрос. И их возмущение нашло отклик у миллионов американцев».
А чего, собственно, американцы хотят добиться своими протестами? - спрашивает анонимный [2] блоггер при журнале The Economist. «Легко требовать “честных решений”. Но у движения пока нет продуманной стратегии. Это протесты в стиле роршаховских пятен. Политики и газетные комментаторы вглядываются в эти пятна и видят в них то, что им хочется увидеть. И если они не видят ничего осмысленного, они предлагают свои собственные интерпретации... А вообще американским левым больше всего хотелось бы увидеть в этих протестах прогрессивный аналог консервативному Tea Party (Движению чаепития)». В целом автор не считает, что протест беспочвенный, но, по его мнению, «чтобы внести настоящие изменения в настоящую демократию, нужна настоящая политика». Это требует некоторых усилий и компетентности, но движение Occupy Wall Street пока в этом не замечено.
Против такого взгляда на вещи возражает экономист Эндрю Сэмвик (Andrew Samwick). Он как раз выступает в защиту беспрограммного протеста, который выражает просто недовольство, но не предлагает путей к решению проблемы. Этим должны заниматься специалисты, которым следует учесть мнение протестующих.
По поводу соотношения Tea Party/республиканцы и Occupy Wall Street/демократы высказался в своем блоге экономист Роберт Рейч (Robert Reitch). Оба движения, говорит Рейч, популистские. Партия республиканцев смогла в какой-то мере воспользоваться Движением чаепития. Как минимум, оно способствовало некоторому притоку сил в республиканские ряды. Occupy Wall Street по внешним признакам вполне соответствует духу Демократической партии, но экономический популизм, присущий риторике этого движения, по мнению Рейча, для демократов давно уже не актуален, а возможно и вреден.
Демократы после Франклина Рузвельта постепенно удалялись от левой экономической риторики и всё больше стремились к центру. Это было связано с тем, что любые действия, противоречащие интересам корпораций, Уолл-стрит воспринимал в штыки, а демократам, находящимся у власти, было трудно ему противостоять. Поэтому из предвыборных кампаний исчезли лозунги о борьбе с жадными бизнесменами – демократы больше не могли им соответствовать на деле. И в этом смысле демократам будет непросто признать за своих движение захватчиков Уолл-стрита с их левым популизмом – в отличие от республиканцев, которые с легкостью приняли правый популизм Движения чаепития.
«Впрочем, - заключает Рейч, - я вовсе не хочу сказать, что “захватчики” не смогут оказать никакого влияния на демократов. Каким бы хорошим ни был президент или другие представители администрации, в Вашингтоне никогда не происходит ничего хорошего, если только какие-нибудь добрые люди не соберутся за его пределами и не сделают так, чтобы это произошло. Давление слева очень важно».
«Движения в Нью-Йорке и в Лондоне очень отличаются друг от друга, и велик риск, что в Британии эта волна никогда по-настоящему не поднимется, - написал редактор британского лево-либерального блога Liberal Conspiracy Санни Хандэл (Sunny Hundal). – Но для начала имеет смысл пояснить, чем движение “We are the 99%” отличается от недавних протестов против бюджетных сокращений» (если в США нынешнюю волну протестов ставят в параллель и сравнивают с аналогичным правым Движением чаепития, то в Британии сразу указывают на местное движение противников бюджетных сокращений – UKUncut).
Сокращения, говорит Хандэл, вызывали недовольство у многих граждан Британии, но было много и тех, кто считал, что сокращения необходимы. Американский вариант предлагает более общий подход и охватывает тем самым больше людей. Далее, у американцев к делу сразу подключились представители разных общественно-политических групп, «в том числе либертарианцы, выступающие против выкупа банковских долгов; студенты, которые просто хотят хорошую работу; владельцы малого бизнеса, которые пострадали от рецессии; ученые и т.д. У движения Occupy Wall Street нет отчетливой социалистической или антикапиталистической окраски – даже в блоге про 99% многие высказывания принадлежат вполне умеренным американцам».
На британских акциях, по словам Санни Хандэла, наблюдались в основном знакомые лица уже известных активистов лево-радикальных движений, в том числе UKUncut, которых отличает крайняя неуживчивость с теми, чья политическая позиция представляется им недостаточно радикальной. Во время протестов против бюджетных сокращений была такая же ситуация. Хандэл допускает, что в этот раз всё может пойти по неожиданному сценарию, но высказывает опасение, что из-за нетерпимости активистов, составляющих костяк британских протестов, движение рискует заглохнуть.
На эту реплику Хандэла ответил основатель и один из редакторов ресурса openDemocracy Энтони Барнетт (Antony Barnett). Отметив справедливость замечаний Хандэла о вреде крайнего сепаратизма в рядах активистов, он обратился к роли влиятельных партий левой части спектра в создании сложившейся ситуации. А эта роль, по мнению Барнетта, весьма велика. В подтверждение он приводит высказывания лейбористского премьер-министра Гордона Брауна в 2007 г., когда он всячески превозносил лондонский Сити (британский аналог Уолл-стрита) и провозгласил наступление нового золотого века той финансовой системы, в которой вскоре случился коллапс. Именно представители левых партий своим нежеланием вносить изменения в систему способствовали раздуванию того пузыря, который в итоге породил кризис, поэтому большинство тех, кто сейчас присоединяется к протестам, скорее будут поддерживать правых.
Наконец, интересны наблюдения упомянутого выше журналиста BBC Пола Мейсона, который пытается обобщить свои впечатления от протестов в Британии и те сведения, которые поступают из других стран. Побывав на первых акциях, он, как и Хандэл, отметил, что многие участники – это левые активисты, участвовавшие в предыдущей серии протестов. Остальные – люди, весьма далекие от политики, которые с трудом формулируют свои требования. Многие из них верят в некий «заговор богатых».
По мнению Мейсона, такая ситуация преобладает и в других странах, где протесты становятся массовыми. Поэтому, скажем, по этим протестам невозможно судить, насколько велики шансы Обамы на переизбрание. Мейсон считает, что эти протесты следует расценивать как сигнал того, что, во-первых, люди стремятся «мыслить глобально» и, во-вторых, чем больше они используют Интернет, тем более автономными они становятся.
«Абсолютно ясно лишь то, чего они намерены добиться: это гораздо больше, нежели кампания по поводу какой-то отдельной проблемы. Они хотят ограничить власть финансового капитала и построить более эгалитарное общество, отвергая иерархические методы партий, которые провозглашают такие намерения. В этом смысле нынешнее движение – это своего рода замена социальной демократии».
[1] В самом начале предисловия к книге Сьюзан Блэкмор (Susan Blackmore) The Meme Machine Докинз, чтобы проиллюстрировать, как работает мем, рассказывает следующую историю:
«Я был репетитором, и у меня была студентка – молодая женщина, у которой была необычная привычка. Когда ей задавали вопрос, требовавший вдумчивого ответа, она крепко зажмуривала глаза, резко опускала голову и замирала – она могла провести в таком положении полминуты. Потом поднимала голову, открывала глаза и выдавала ясный и обдуманный ответ. Меня забавляла эта манера, и я один раз воспроизвел этот жест, когда ужинал с друзьями, чтобы повеселить их. С нами ужинал один авторитетный философ из Оксфорда. Как только он увидел мою имитацию, он тут же сказал: «Это Витгенштейн! У этой студентки фамилия случайно не …?» Я опешил и ответил, что именно такая. «Так я и думал, - сказал мой коллега. – Ее родители – оба философы по образованию и оба убежденные последователи Витгенштейна». Таким образом, кто-то из ее родителей (или оба) перенял этот жест от великого философа, а затем передал его моей ученице».
[2] Анонимность авторов — часть политики The Economist. Считается, что впечатление на аудиторию должно оказывать содержание материала, а не имя автора.
