...Самую лучшую фотографию бабушки сделал мой муж. На ней она в черном шелковом платье, в шали цвета спелого апельсина, в ушах, как обычно, серьги с крупными камнями, на шее – бусы: бабушка всю жизнь была крупной женщиной и мелкие украшения не уважала; модная стрижка, краска, свежая укладка и маникюр – бабушка с утра сходила в парикмахерскую; макияж – не помню ее без ярких теней, без помады и туши, без французских духов. Однажды я отдала ей подаренный мне флакон французского «Опиума»: мне духи показались уж чересчур сильными, резкими, я не чувствовала себя достаточно яркой для них. Бабушка влюбилась в них с первого «нюха», признав безоговорочно аромат «своим», и с тех пор из всех поездок я везла ей «Опиум». Бабушка духов не жалела, и, когда приезжала в гости, пьянящий восточный аромат вползал за ней следом, наполняя всю квартиру. Без макияжа бабушка чувствовала себя «неодетой»: через час после операции на глазу нам позвонила оперировавшая ее наша знакомая, гениальный врач-офтальмолог, и сквозь хохот сказала: «Ну представляете, захожу в палату, говорю: «Операция прошла неплохо, повязку скоро снимем, капельки в глаз закапаем», а она мне: «Доктор, доктор, а когда накраситься можно – перед людьми неудобно, что ж я как чума, без макияжа?!»». Бабушке было тогда около семидесяти.
А к шелковому платью на ней лаковые лодочки, как положено, с каблуком. На фотографии, конечно, лодочек не видно. И зонта-тросточки не видно: она присмотрела этот зонт у меня в прихожей, померила его под себя и отобрала – ее, бывает, покачивает, и зонт ее страхует, а с палочкой бабушка ходить не хочет, стесняется: «ну что же я, старуха, что ли, с костылем ходить?». На старуху она, действительно, не очень похожа - в лодочках на каблуках она только что лихо отплясывала «Цыганочку» с выходом: плясать она всегда любила, а тут такой повод – 80 лет; завод, на котором они с дедушкой вместе проработали всю жизнь, накрыл ей юбилейный банкет в лучшем зале, собрались все родные, коллеги, директор завода (он на ее памяти-то уже который!)
Букеты цветов и подарки родня после праздника везла домой в нескольких машинах.
Она бы еще и спела – голос у нее всю жизнь был потрясающий, в молодости предлагали учиться в консерватории, но куда там! Только кончилась война, на руках маленький ребенок, надо кормить семью, - было не до учения. Но на всех праздниках видно было, что сцена – вот ее настоящее место. Ну, не случилось. Правда, это не мешало дедушке в молодости часто выдавать ее за Людмилу Зыкину: они были очень похожи, статью, прической, любовью к ярким шалям и - голосом. Бабушка Зыкинский репертуар знала весь. Каждое лето они с дедушкой поездом уезжали на юг, в заводской дом отдыха, и на станциях, выходя купить у торговок фруктов или молока, дедушка задумчиво им говорил: «А у нас в вагоне-то – сама Зыкина едет!». И появлялась в вагонном тамбуре бабушка – в дорожном шелковом халате в пол, бирюзового цвета, с какими-то дивными птицами по подолу. Под настроение и просьбы «зрителей» запросто могла и спеть. Хозяйки смотрели влюбленными глазами, угощали яблоками и долго махали рукой вслед поезду.
А однажды, в том же доме отдыха, бабушка дедушку чуть не убила с досады: моя мама была беременна, я должна была родиться со дня на день, и бабушка с дедушкой каждый день по очереди ходили на почту звонить в Москву, узнавать новости. Был дедушкин черед, он пошел на почту, позвонил домой, папа сказал ему, что все хорошо, я родилась, и счастливый дед бросился на пляж с криком: «Тоня, Тоня! Ты – бабка!». Вот тут сорокатрехлетняя красавица хорошо поставленным голосом и заорала на него на весь пляж: «С ума ты сошел, идиот?! Какая я тебе бабка?!». Дедушка после этого долго оправдывался, говоря, что она, естественно, на бабку не похожа, но он-то ведь тоже дед, что ж тут такого? Но этот аргумент у бабушки не работал.
Вообще-то дедушка мне и не дедушка. И папе моему – не папа. Но об этом папа мой узнал уже после того, как я родилась, и ни у кого не было лучше папы и дедушки, чем у нас.
С настоящим, «биологическим», - язык не поворачивается называть его «дедушкой», - бабушка познакомилась в 45-м. Он был военный, из Украины, сразу после войны его направили служить в Москву, там он встретил бабушку, фантастическую красавицу-певунью, двадцать лет, устоять было невозможно, он в нее влюбился, она – в него: высокий статный офицер, ордена... Он сказал, что никогда не был женат, и всю жизнь мечтал только о ней. В то время браки не очень регистрировали: накрыли стол, собрали родню, прабабушка благословила молодых иконой (иконостас в доме всегда был знатный, и к прабабушке в большие церковные праздники – на Пасху, например, или на Яблочный Спас, который она очень уважала, - приезжала вся большая семья (у бабушки были две сестры и три брата), с невестками и зятьями, детьми и внуками, членами партии и комсомольцами, и ни одна молодая пара без ее благословения не расписалась), и молодые уехали под город Дмитров, по месту службы. Через год родился мой папа, а еще через пару месяцев, темной ночью, в проливной дождь, в дом постучали. Бабушка не спала: ребенок плакал. Она открыла дверь. На пороге стояла незнакомая мокрая женщина. «Отдайте моего мужа, он отец наших троих детей!». Ни одного слова не сказала бабушка. Закутала сына в плащ и ушла из дома, вернувшись домой, в Москву. Больше она никогда его не видела. Родные говорили, что приходили письма, что он искал ее, спрашивал о сыне, но бабушка запретила всем упоминать его имя. Это было безумием - остаться в то время одной, с грудным ребенком, без помощи, без денег, - но ослушаться бабушку никто не посмел.
Через год бабушка встретила дедушку, они поженились, дедушка усыновил папу, родилась дочка, никто никогда не упоминал о первой любви, дедушка растил обоих, как родных, и только через четверть века на большом семейном торжестве недобрая родственница, всю жизнь завидовавшая бабушке, ее красоте, голосу, тому, что та всегда в центре внимания, что дом полон друзей, что рядом – любимый мужчина, вдруг ляпнула папе: «А ты знаешь, что он тебе и не отец?»
Я была тогда совсем маленькая, я не знаю, что почувствовал в этот момент дедушка. Не знаю, что сказала бабушка этой родственнице – а ответить бабушка умела. Не могу представить, как пережил это папа. Но папа и дедушка у нас один. Другого нет. А о том человеке в нашей семье так никто ничего и не знает, осталось только имя из свидетельства о рождении – Николай Нагорнюк. Все.
Дедушка прошел всю войну, был ранен, последний раз – весной 45-го. Это была одна из двух его многолетних обид: из-за ранения чуть-чуть не дотянул до штурма Берлина, а так мечтал! О том, что эта рана, может быть, спасла ему жизнь, - сколько их полегло под Берлином, - дед не думал. Второй была обида за награду: из-за ранения потерялся третий орден Славы, к которому был представлен, и не стал дед полным кавалером. Все говорили ему: иди, наведи справки, напиши запрос, ведь приказ о награждении был. Дед считал, что ему это не к лицу: сочтут нужным – найдут, наградят. Не нашли, не наградили.
Дед мечтал побывать на параде, посвященном пятидесятилетию Победы, готовился серьезно: купил новый костюм, на заводе в его цехе ему изготовили специальную металлическую накладку на изнанку пиджака - обычная ткань не выдерживала тяжести всех орденов и медалей... Шутник, балагур, заядлый рыболов, дед всегда сыпал байками обо всем подряд: про то, как застряла в грязи полевая кухня, и он пытался ловить рыбу на булавку, как ждали почту, как оторвалась подошва у сапога и он шел в наступление босой, – пожалуйста, сколько угодно, но никогда – о войне. Ни одного слова о войне – ни жене, ни сыну, ни друзьям.
В ноябре 94-го мы всей семьей отмечали его 71-й день рождения, а заодно – уход на пенсию: огромный завод, на котором дед проработал всю жизнь, пройдя путь от простого рабочего до начальника огромного цеха, умирал, как все заводы в 90-е, и всех, кого можно было сократить, сократили. На празднике дед казался крепким, довольным жизнью, играл на аккордеоне (инструмент прошел с ним всю войну, несколько раз дедушка участвовал в телепрограмме «Играй, гармонь!»), пел с правнуком песни – полуторалетний правнук подыгрывал, стуча по сиденью стула, - и обещал пойти с ним в мае на парад.
Через несколько дней осколок, просидевший около сердца почти пятьдесят лет, вдруг сдвинулся. Наверное, дед просто не знал, как это – ничего не делать, не работать, остановиться. Хоронили его всем заводом. Бронированная инкассаторская машина везла за гробом ордена. До Парада Победы оставалось всего полгода.
Вот тут-то бабушка и завела себе модный зонтик-трость – чтобы не упасть. Она здорово похудела, зачастила по больницам: уже лет десять к этому времени она жила с кардиостимулятором, завод, в то время еще мощный оборонный монстр, заказал его в Японии специально для нее, у нас таких еще не делали. Но и тут бабушка не изменила себе: все так же носила каблуки и яркие шали, крутила на ночь бигуди, и была очень довольна, когда в одной из больниц после очередного приступа пожилая санитарка, моя пол, злобно сказала ей: «Вот ты лежишь тут на койке, отдыхаешь, молодая, в сережках, а я под кроватью у тебя с тряпкой ползаю, а ведь насколько тебя старше, мне-то уже за шестьдесят!». В это время бабушке было 75, и, гордо рассказывая мне об этом, она попросила купить ей новую помаду – модного цвета; какой сейчас в моде?
... А фотография, та, где бабушка в шали цвета спелого апельсина, теперь на памятнике. 1 марта бабушке исполнилось бы 90.
