«Мои избиратели мне верны. У нас сложились почти семейные отношения», — заявил в недавнем газетном интервью бывший (трехкратный) премьер-министр и нынешний кандидат в президенты Словакии Владимир Мечьяр [1]. Нечто подобное мог бы сказать о своих отношениях с избирателями не только он, но и, например, белорусский президент Александр Лукашенко. (Кстати, Мечьяра в бытность главой правительства не раз называли «Лукашенко на Дунае» — за авторитарный стиль правления и талант политика-популиста). Авторитарные режимы, пришедшие на смену некоторым социалистическим государствам на исходе ХХ века, неоднородны. Но многие из них поражают сходством — причем не только между собой, но и с рядом своих предшественников в тех же самых или соседних странах. В случае с Мечьяром и Лукашенко речь, на мой взгляд, идет о феномене действительно «почти семейного» единения лидера и значительной части (до поры до времени — абсолютного большинства) общества. Это можно назвать феноменом «батьковщины», одновременно используя известное — кстати, не очень любимое им самим — прозвище белорусского президента и слово «родина» в белорусском и украинском языках, которое звучит именно так — «бацькаушчына» («батькiвщина»).
Итак, речь идет о явлении политического отцовства или, выражаясь более научно, патернализма, что далеко не тождественно «обыкновенному» диктаторскому или авторитарному режиму, особенно в стандартной либеральной интерпретации этого понятия. Именно поэтому западные — и не только, особенно если посмотреть многие российские публикации о той же Белоруссии, — аналитики и просто наблюдатели не всегда понимают причины привязанности некоторых восточноевропейских народов к своим, казалось бы, не раз скомпрометированным, таким «несовременным» лидерам, зачастую препятствующим интеграции своих стран в «стандартную» либерально-демократическую Европу. Возникает искушение трактовать подобные феномены как следствие, скажем, болезненных либеральных реформ, которые проводятся предшественниками или преемниками упомянутых лидеров, принося при этом more pain than gain [2] и пробуждая воспоминания о «добрых старых временах» и тягу к «сильной руке». Но такая интерпретация — не более чем попытка выдать часть явления за целое.
Что же представляет собой это целое? Если приглядеться к политической истории Центральной и Восточной Европы, можно заметить, что патерналистские режимы, основанные на «почти семейных отношениях» (в патриархальной их трактовке) между обществом и властью, персонифицированной в ее верховном носителе, чаще всего возникали в специфических исторических и социальных условиях. А именно — там, где:
— социальной основой общества являлось крестьянство, другие же социальные группы (аристократия, мелкое дворянство, буажуазия, интеллигенция, военное сословие) были не слишком развиты или представляли собой инокультурные элементы — как, например, польскоязычная католическая шляхта в восточных регионах Речи Посполитой (нынешних Украине и Белоруссии) в XVII — XVIII вв.;
— само общество было относительно небольшим, напоминая разросшуюся крестьянскую общину, «большую семью» — примером, хоть и довольно специфическим, здесь может служить Запорожская Сечь;
— это общество находилось в окружении более сильных и крупных этносов и государственных образований, угрожавших его существованию и/или этнокультурной идентичности.
Можно сказать, что патерналистский режим есть форма реакции небольших, крестьянских по своей социальной основе (и, что еще важнее — психологии) обществ, находящихся в геополитической изоляции или же под инокультурным давлением, представляющим угрозу их существованию. Именно это составляет фундамент патернализма, поскольку институциональные формы и идеология патерналистских режимов могут быть самыми разными.
Вернемся к уже упомянутым примерам — Белоруссии и Словакии. В обоих случаях речь идет о небольших восточноевропейских народах, фактически впервые обретших национальную государственность [3]. Эти общества и государства столкнулись в начале 90-х гг. с целой совокупностью политических, экономических и социально-психологических проблем — от необходимости выбора стратегии трансформации социалистической экономики в рыночную до формирования современной национальной идентичности обоих народов. При этом социальная структура и словацкого, и белорусского обществ, формально соответствуя стандартам эпохи модерна (лица наемного труда, бюрократия, интеллигенция, зарождающаяся новая буржуазия и т.д.), фактически, особенно с точки зрения психологии масс, оставалась патриархальной.
Индустриализация и модернизация, имевшие место в обеих странах в социалистический период, изменили социальную структуру общества, но не перепахали ее достаточно глубоко. И в Словакии, и в Белоруссии очень значительная часть обитателей крупных городов — горожане в первом, максимум во втором поколении, т.е. они сами или их родители родились и выросли в деревне. Сельская жизнь, нравы и представления остаются неотъемлемой частью психологии словаков и белорусов [4]. Несмотря на рост числа разводов и неполных семей, по-прежнему преобладает традиционная семья, причем роль мужчины, отца как ее авторитарного главы, как правило, не подвергается сомнению (что формирует склонность к патернализму и на социально-политическом уровне). Сохранению традиционных моделей социального поведения способствует и довольно сильное влияние церквей основных христианских конфессий — католической, православной и протестантских — при преобладании католицизма в Словакии и православия в Белоруссии.
С точки зрения институциональной обеими странами были избраны неодинаковые пути развития. В Словакии с момента обретения независимости (1993) закрепилась парламентская демократия. В Белоруссии после краткого парламентского «интермеццо» (1991 — 1994) был установлен режим сильной президентской власти (1994 — 1996), переросший в результате ноябрьского референдума 1996 г. и последовавших за ним политических изменений — трактуемых оппонентами нынешней власти как государственный переворот — де-факто в режим личной власти (автократию) президента А.Лукашенко. Однако и в Словакии за фасадом парламентского режима в 1993 — 1998 гг. возник режим авторитарно-патерналистский, главой и олицетворением которого стал премьер-министр В.Мечьяр.
В обоих случаях речь идет о свободном и вполне осознанном выборе общества (насколько вообще выбор больших масс людей может быть осознанным). Этот выбор нашел свое отражение в убедительных победах соответственно Движения за демократическую Словакию (ДЗДС) на парламентских выборах в начале и середине 90-х и А.Лукашенко — на выборах президента Белоруссии в 1994 и 2001 гг. [5]. Показателен сам процесс прихода Лукашенко к власти. Как отмечает белорусский политолог А.Ляхович, «к концу 1993 года в парламенте возобладало мнение, что президентская республика — лучший способ вывести Белоруссию из глубокого экономического кризиса и восстановить порядок и дисциплину, равно как и обеспечить четкое принятие необходимых политических решений... Согласно опросам, проведенным в декабре 1993 года, 49,5% белорусов приветствовали введение поста президента, 29,3% выступали против» [6]. Судя по всему, в последующие полгода число сторонников сильной патерналистской президентской власти быстро росло, что и обеспечило А.Лукашенко без малого 50% голосов в первом туре выборов и свыше 80% — во втором туре, в июле 1994-го.
Именно непосредственная опора на крестьянское с социально-психологической точки зрения (т.е. консервативно, традиционалистски ориентированное) большинство общества при недостаточном развитии структурированных политических элит отличает патерналистские режимы от иных видов авторитарной власти. Это не диктатуры Ближнего или Дальнего Востока, где очередной «отец нации» приходит к власти в результате ожесточенной явной или «подковерной» борьбы противостоящих друг другу кланов, региональных группировок и традиционных элит и является ставленником наиболее сильной из них [7]. Это и не консервативные авторитарные режимы, характерные во второй половине минувшего века для юга Европы и Латинской Америки (правление Ф.Франко в Испании, А.Салазара в Португалии, «черных полковников» в Греции и др.). Несмотря на явный идеологический консерватизм последних и внешне патерналистские формы власти, в действительности указанные режимы были диктатурой определенных групп и каст соответствующих обществ — военных, крупных землевладельцев и традиционной аристократии (там, где она существовала). У таких режимов отсутствовало то, что составляет еще одну важнейшую черту политического патернализма — популистский не только по форме, но и по духу характер власти.
Поскольку популизм идеологически всеяден, «упаковка», в которой подается обществу патернализм, может быть самой разнообразной. В случае Лукашенко это постсоветский консерватизм, сочетающий в себе ностальгию по «золотому веку» рухнувшей советской империи, элементы панславизма и православного фундаментализма, коллективизма, антилиберализма и «мобилизационности». В случае Мечьяра середины 90-х — национализм, «украшенный» левой риторикой и антизападничеством [8]. Оригинальное сочетание коммунизма и национализма служило идеологической основой, наверное, самого скандального патерналистского режима ХХ века — Н.Чаушеску в Румынии: «Пик популярности Чаушеску пришелся на время чехословацкого кризиса 1968 года (когда румынский лидер, единственный представитель стран восточного блока, высказался резко против вторжения войск Варшавского договора — Я.Ш.). Во время поездки на Дальний Восток в 1971 году Чаушеску, однако, впал в некое политическое сумасшествие, иррациональную веру в свою способность полностью преобразовать крестьянское балканское общество своей страны... Направленный против России национализм, который в 1968 году нашел поддержку и в Румынии, и за рубежом, быстро превращался в крайний шовинизм» [9].
Несмотря на использование некоторыми патерналистскими режимами радикальной националистической идеологии, патернализм нельзя отождествлять с «классическим» фашизмом. Один из наиболее авторитетных исследователей феномена фашизма Р.Гриффин определяет фашизм как «политическую идеологию, мифологическое ядро которой составляют те или иные вариации популистского ультранационализма, призывающего к обновлению и возрождению нации после периода упадка» [10], обычно отождествляемого с либерализмом, индивидуализмом и демократией. В отличие от фашизма, патернализм вовсе не обязательно имеет националистическую направленность, что подтверждает белорусский режим, много лет преследующий националистическую оппозицию. Кроме того, модернистский пафос фашизма чаще всего чужд патерналистским режимам, которые носят скорее охранительный, традиционалистский характер. Наконец, патернализм нельзя назвать полностью не сочетаемым с демократией — напротив, он нередко способен умело использовать демократические институты в своих интересах. И самое главное: патернализм — это вообще не идеология и даже не форма политического режима; это — система взаимоотношений между традиционалистски настроенным большинством общества и верховной властью, точнее — ее носителем.
Эти отношения не обязательно должны быть институционализированы. Формирование многих восточноевропейских наций, в основе своей крестьянских, прошло через стадию, когда лидеры движений национального возрождения, характерных для этого региона во второй половине XIX — начале XX вв., воспринимались их народами как патерналистские лидеры, которые пользовались громадным авторитетом, хоть и не обладали официальной властью. Такими лидерами были, например, словацкий католический священник, основатель Народной партии А.Глинка, отчасти — лидер румынской «Железной гвардии» К.Кодряну (хотя последний был ближе к фашизму, нежели к патернализму) и даже предводитель анархической вольницы на юге Украины в период гражданской войны «батька» Н.Махно. На более раннем историческом этапе крестьянские общества в условиях внутри- или внешнеполитического кризиса выдвигали из своей среды патерналистских вождей, сочетавших «формальную» и «неформальную» власть. Точнее — выстраивавших свою систему патриархальной власти, альтернативную власти государственной, которая действовала в интересах политического класса, чуждого или враждебного крестьянскому большинству. К числу таких вождей можно отнести многих гетманов Запорожской Сечи или предводителей русских крестьянских восстаний.
Здесь мы подходим к еще одной важной черте патернализма — психологической сочетаемости традиционалистски настроенного большинства общества и его патерналистского лидера, «отца», «батьки». Патерналистский лидер — это, с одной стороны, высший авторитет, такой же, каким является (точнее, должен являться) отец в каждой традиционной семье. С другой стороны, он «такой же, как мы», «свой», выходец из среды «обычных людей». Дистанция между таким лидером и его «подданными» определяется его авторитетом, а не формальной социальной иерархией. Ему можно подражать, с ним можно отождествлять себя — точно так же, как дети склонны отождествлять себя с отцом. В этом — коренное отличие патернализма и от «классических» монархических режимов, и от тоталитарных и авторитарных диктатур ХХ столетия. Царь (хоть и называемый в русской традиции «батюшкой»), император, фюрер, вождь, каудильо были в массовом сознании существами если не высшими, то во всяком случае не «такими же, как мы». Отождествлять себя с царем — кощунство, если не преступление. «До Бога высоко, до царя далеко». А до патерналистского лидера — довольно близко, даже в том случае, если он, как Чаушеску, окружает себя атрибутами почти божественной власти [11]. Невероятная популярность нового президента Грузии М.Саакашвили — явление того же рода. Несмотря на его молодость, грузинский народ хочет видеть в «хорошем человеке Мише» (ответ одного избирателя на вопрос журналиста о том, почему он голосовал за Саакашвили) своего «отца», патерналистского лидера. Эта роль и по возрасту, и по внешности, и по биографии более подходила прежнему президенту Э.Шеварднадзе, но он не смог сыграть ее до конца, превратившись в обыкновенного восточного князька, обогащающего свой клан и подавляющего остальных.
Кстати, нынешние проблемы российско-белорусских отношений непосредственно связаны с феноменом патернализма. Они обусловлены, помимо прочего, принципиальным различием систем власти в двух странах. Режим президента В.Путина вполне традиционен для России. Его основами служат бюрократия и силовые структуры, и в этом смысле он принципиально не отличается ни от царской монархии, ни от правления большевиков. Президентская власть воспринимается большинством российского общества примерно так же, как некогда власть царя — нечто очень далекое, но в то же время влияющее на жизнь каждого подданного, являющееся необходимым элементом мироустройства. Без нее — хаос, смятение, смута [12]. Путин чем дальше, тем лучше вписывается в этот образ, несмотря на свою совсем «нецарскую» внешность. Белорусский же режим — типично патерналистский, в социально-психологическом отношении, как это ни парадоксально, более демократичный, чем российский — в смысле «народности» политического класса и верховного правителя. Найти общий язык этим двум лидерам и возглавляемым ими режимам изначально было непросто.
Патерналистские режимы стали одной из форм перехода восточноевропейских стран от социализма к более плюралистичному обществу. (Я сознательно избегаю формулировок типа «демократическое» или «либеральное» общество, поскольку еще не ясно, насколько демократическими и либеральными окажутся те модели общественного устройства, к которым придут отдельные страны региона в результате посткоммунистической трансформации). В Словакии при Мечьяре и особенно в Белоруссии при Лукашенко современный патернализм, можно сказать, достиг апогея. Однако и другие восточноевропейские режимы обладали и обладают многими чертами этого явления. Патерналистским по духу был, например, режим С.Милошевича в «остаточной» Югославии. Своего рода патерналистский порыв болгарского общества привел в 2001 г. к власти бывшего царя Симеона Сакс-Кобург-Готского, который, впрочем, оказался слишком западным человеком для того, чтобы сыграть роль патриархального «отца нации». Патерналистским лидером был первый президент Македонии К.Глигоров. (Правда, на Балканах патернализм нередко дополняется клановой борьбой и межэтническими противоречиями, что приближает политическую культуру этого региона к ближневосточной, азиатской). В поисках «батьки» долгое время пребывала и Украина. Здесь, однако, этот процесс не имел успешного завершения в силу того, что украинская политическая нация еще только формируется, а в украинском обществе сильны региональные противоречия. Тот политик, который воспринимался как патерналистский лидер националистически настроенным обществом Западной Украины (например, В.Чорновил или в какой-то степени В.Ющенко), отторгался Украиной Восточной, и наоборот. Подлинно же общеукраинского лидера, патриархального или более современного по духу, за время независимости, увы, не появилось.
Патерналистские режимы — несомненно, временное, переходное явление. Они могут существовать лишь до тех пор, пока структура общества и политической элиты не усложнится, пока не появятся многочисленные разнородные центры политического притяжения, выражающие интересы различных социальных слоев и групп. Избежать этого «усложнения» вряд ли удастся какой-либо из стран Центральной и Восточной Европы, поскольку сама суть посткоммунистической трансформации заключается в усилении плюралистического начала в политической, экономической и социальной структуре общества. (Это, конечно, не подразумевает существования некоего единого «стандарта», к которому рано или поздно придут все страны региона — как часто ошибочно полагают на Западе). Есть и сугубо психологическая предпосылка неизбежности ухода патриархальных «отцов нации». Отцам ведь, как известно, не только подражают — с ними еще и соперничают, а иногда и ненавидят. Современным патерналистским лидерам стоило бы сделать трактаты Фрейда своей настольной книгой...
Примечания
[1] Lidové noviny, 26.03.2004.
[2] См., напр.: Scandalous. The disturbing popularity of Vladimir Meciar // The Economist, March 27th — April 2nd, 2004. P. 34.
[3] Конечно, и у белорусов, и у словаков имелся исторический опыт государственности. Но эта государственность (в первом случае — Великое княжество Литовское XIII — XVIII вв., во втором — Чехословакия в 1918 — 1939 и 1945 — 1993 гг.) была как бы не совсем их, поскольку в рамках данных государств соответствующие этносы были одними из многих и не играли доминирующей политической и культурной роли. Что касается Словацкого государства 1939 — 1945 гг., то клерикально-фашистский характер господствовавшего в нем режима и положение этого государства как сателлита гитлеровской Германии не позволяют словацкому обществу (за исключением крайне правых, ультранационалистических кругов) воспринимать его как предтечу современной Словакии.
[4] В Белоруссии это проявляется, в частности, в чрезвычайной привязанности большинства горожан к своим деревенским домам или дачным участкам. При этом последние используются главным образом не как места отдыха (что характерно, допустим, для жителей многих крупных российских городов или горожан в Чехии — стране, где дачная культура тоже весьма развита), а как подсобные хозяйства, обеспечивающие семьи значительной частью продуктов питания — даже в том случае, если уровень материального благосостояния данной семьи позволяет обойтись без этого.
[5] Хотя страны Запада и ряд международных организаций подвергли итоги выборов 2001 года острой критике и не признали их соответствующими демократическим нормам, не подлежит сомнению, что даже в случае соблюдения всех упомянутых норм победа А.Лукашенко была бы достаточно убедительной — хотя, возможно, не столь подавляющей, какой она выглядела согласно официальным результатам выборов-2001 (А.Лукашенко — 75% голосов, единый кандидат от оппозиции В.Гончарик — около 15%).
[6] The political System of Belarus and the 2001 Presidential Elections. Analytical Articles. V.Bulhakaw (ed.). Minsk, 2001. P. 58.
[7] Патерналистские режимы на Востоке тоже появляются — но скорее как исключение, нежели правило. Пример — ливийский режим М.Каддафи; характерно, что Ливия — страна живущих в оазисах крестьян и кочевников-бедуинов, т.е. ее социальная структура благоприятствовала появлению именно такого режима.
[8] В настоящее время этот политик сильно изменил свою идеологическую платформу. «Обновленный» Мечьяр приветствует интеграцию Словакии в Евросоюз и НАТО и даже высказывается в пользу либеральных реформ — но более мягких, чем проводимые нынешним праволиберальным правительством М.Дзуринды. «Знамя» патернализма, похоже, перехватил у стареющего Мечьяра самый популярный в данный момент политик Словакии — лидер левопопулистского движения «Смер» («Направление») Р.Фицо.
[9] M.Glenny. Balkán 1804 — 1999. Nacionalismus, válka a velmoci. Praha, 2003. S. 462.
[10] R.Griffin. The Nature of Fascism. L. — NY, 1994. P. 26.
[11] Кстати, падение популярности румынского лидера и началось с той поры, когда он в 70-е гг. сменил обличье патерналистского лидера на «стандартный» образ тоталитарного вождя, парящего где-то в недоступной для простых смертных вышине.
[12] Вероятно, именно поэтому Б.Ельцин, сочетавший в своем образе «царские» элементы с замашками патерналистского лидера и даже комичными потугами на популизм западного образца — вспомним его танцы под поп-музыку во время предвыборной кампании 1996 года, — воспринимался многими русскими как «ненастоящий» правитель.
