Мы продолжаем публиковать тексты о Донбассе из архива и воспоминаний писателя и журналиста Игоря Свинаренко, родившегося в Мариуполе и до 17 лет прожившего в Макеевке под Донецком.
Модная тинейджер приехала в провинцию, на родину предков, на Донбасс. Почти взрослая, вполне уже наглая, она решила поговорить за жизнь со своим дедом, которого видит редко и мало что про него понимает. Он же жил в другом мире, полном чужой южной экзотики, дикой степной романтики и казенной партийной тоски.
После всех этих «о привет привет, как ты выросла, ну проходи же, щас я чай поставлю» и проч. – она взялась за расспросы:
– Дед! Ну что ты вот помнишь про свою жизнь? Там, небось, столько интересного! Восьмой десяток все ж тебе. Расскажи!
– Та шо рассказывать? Ничего такого особенного и не было.
– Из детства что-нибудь помнишь? Давай начнем с рождения!
– Родился я вот тут недалеко, во-о-он там, шахта Ново-Калиново.
Он взмахивает рукой в сторону балкона, через открытую дверь далеко видно. Там степь, бедные избушки, сараи, еще – многоэтажки, и терриконы: один, другой, третий...
– Шахта та уже давно отработана и закрыта. Так вот там, напротив большого террикона, жили мои предки, там я и родился. А на Бажанова – это в ту сторону – я проработал и прожил почти 40 лет. Там я получил квартиру, когда был молодым специалистом, вон оно в чем дело. Теперь живу здесь... Это треугольник: одна шахта – другая – и этот дом. А туда прямо вперед – кладбище, во-о-н, где двуглавый террикон. Это и будет мое последнее пристанище. Когда жена померла, меня спрашивает это бюро похоронное – а себе какое вы кладбище выбираете? Конечно, это, что поближе, его с балкона видно. А оттуда, с кладбища, видны окна моего дома. Я сюда вселился в каком году? Уж не помню. Там старый дом начал трещать, разваливаться, ну нас и переселили...
Хочу я, не хочу, а меня с полгода преследует песня: «В степи под Херсоном высокие травы, В степи под Херсоном курган, Железняк-партизан...» Так и крутилась в голове! Я чуть с ума не сошел, так на психику действовало... Потом вроде прошло. А там же на Бажанова – школа, ее тоже видно, там дети учились мои. Поначалу я их отводил-забирал, а потом они сами... На собрания родительские я редко ходил. А шо ходить? Кому надо б ходить, тот как раз не ходит. Я как понял что детей моих хвалят и в пример ставят, так и перестал ходить.
Туда, на Бажанова – она тогда называлась Бутовка Глубокая – я получил направление, как молодой специалист. Учился я в городе Сталiно, я окончил Донецкий ордена Красного Знамени индустриальный институт имени Хрущева. Щас это политехническая академия...
– А че ты в Донецке не остался?
– Так сюда ж меня направили. К тому ж тут родители, родня, шо там в этом Донецке делать? Тут, тут мой дом. Треугольник, и вон мое кладбище. Конечно, у меня там была квартира старого образца, три двадцать потолки, хорошие три комнаты, изолированные. А как дом начал трещать, его сперва долго ремонтировали, оказалось – зря, и тогда нас сюда переселили. Так я долго тут чувствовал, что потолок давит, после той квартиры. С полгода ходил мучился – куда я попал? Потом привык, нормально. Я эту хватеру получил на семью из двух человек: дети-то выросли и разъехались. И потом начали на меня капать соседи. Как же, тут семья из двух человек в двухкомнатной, а они там вчетвером тоже в двух! Они так ставили вопрос, что кому-то я вроде что-то дал. Один м.дак говорил про меня: «Как же так, его отец живет в трехкомнатной, они уж с бабкой вдвоем остались. У старшего сына (это про моего брата) – четырехкомнатная. А этот живет один, имеет двухкомнатную». Короче, все мы перенасыщены жилплощадью, и меня надо чуть ли не выселять... – я с ним хотел разобраться, но он пропал, сгинул.
Комиссии ко мне ходили и прочее... В итоге меня вызвали в комиссию при горсовете – по распределению жилплощади. Туда накапали... Люди же завистливые. Я пришел, а председателем оказался мой старый приятель и сослуживец. Зашел я к нему, посидели, побеседовали. Я вернулся оттуда домой и сказал соседям: «Идите к едрене фене!» Ну, они и отвалили.
Ну и позже были претенденты. И невест мне подсылали – дескать, один, надо им заняться...
– Дед, а щас ты ни в кого не влюбляешься?
– Да уж какой там – влюбляться?
– А последняя твоя любовь? Кто же – последняя?
Он молчит. Она его укоряет:
– Даже не помнишь!
Он таки начинает отвечать, после паузы, в которую, видно, осторожно подгонял картинку под молодую девушку:
– Ну, я не святой, но и не бабник. Были у меня знакомые... Роман мог длиться и полгода, и год. Самый длинный был более 10 лет...
– А почему вы с ней больше не вместе?
– Время ж идет! Она перевербовалась в другую разведку, более молодую. Я считаю, что выдал ее замуж. Отношения у нас теперь дружеские. Я к ним захожу, они ко мне заходят... Она баба ничего... Хорошая...
– Скажи, а какое у тебя было самое яркое событие в жизни?
– А?
– Ну, что ты помнишь? Чего не можешь забыть?
– Пошел в первый класс, закончил десятый класс, поступил в институт...
– Ну, это неинтересно. Это у всех так!
– Трудно про это... На этот вопрос невозможно ответить!
– Ну – почему же? Рождение ребенка, например.
– Да шо тут рассказывать? Жизнь была тяжелая. Бывало, до того подземная служба забодает, что по месяцу работаешь без выходных. Ночные смены... Идти надо, ползти надо...
– А ты что там делал? Уголь рубил?
– Рубили люди. И комбайны. А я ж был ИТР.
– Конкретно – что ты делал?
– Это называлось – организация производства в смене.
– Что, ходил в шахту и строил всех?
– Что-то вроде. Горный мастер должен быть в шахте каждый день. (Зам.начальника участка – два-три раза в неделю. Начальник участка – мог себе позволить не чаще раза в неделю. Поскольку у него больший объем работы). Ночные смены... Идти надо, ползти надо, пласт 0,5-0,6.
– Что – ноль пять?
– Ну, полметра, значит. Угольный пласт. Малой мощности.
– Полметра! И ты туда заползал?
– Ну, это ж работа. Полметра – а если еще прижмет? Донбасс же жмет... Бывало, и забой обрежет... Ползешь по лаве, и вдруг раз – прижало. Так приходилось снимать каску и пропихивать ее вперед, со светильником, и на пузе как-то проползать вперед. В каске не пролезешь. Помню, до того был замотанный, что иногда родную мать проклинал: что ж ты в 32-м году аборт не сделала? От так было... Упасть бы – а идти надо, ползти надо... Надо ж организовать все, чтоб выполнить наряд. Выполнить план. Все работы – взрывные и прочие – это работа горного мастера. И так и шло: наработался – отоспался. Вот уходит в отпуск нормальный человек, так он развлекается. А когда подземный работник в отпуске, так он, минимум, трое суток спит, отсыпается. А то и пять суток. Я в отпуск обычно дикарем ездил, на юг. И вот я как приехал на море – и упал. Сплю. Поспал, потом поднялся, пошел шо-то съел. Опять упал. Проснулся к обеду – пошел шо-то съел, а то и выпил, пива или рюмку водки – и снова упал. Спал, чтоб прийти в нормальное состояние. Изнурительна подземная работа! Но зато я себе заработал пенсию, мне ее начислили в 50 лет. Список номер 1, а так-то в 60 лет на пенсию. Мне 120 рублей назначили, и можно было сразу уйти. А если остаешься, то – оклад и половину пенсии...
– А какая у тебя была мечта? Чего ты хотел, когда был маленький?
– Кончай издеваться! Какая мечта? Жрать я хотел... Я был рахитом. 1933-го года я рождения, тогда даже в Донбассе был голод. Так-то крестьяне бежали сюда из деревень, потому что тут паек выдавали. А в 33-м – и тут был голод! Даже тут! Так, значит, это – мать голодная, я не знал, что такое материнское молоко. Меня жвачкой кормили.
– А жвачка из чего?
– Хлеба шматок. В марлю его... И мне давали. Рахит, ножки тоненькие, я до двух лет не ходил пешком. Ползал, меня водили-носили. И вот наконец я говорю: «Мамо, я пiшов!» Вроде пошел – и споткнулся, упал, через пузо перевалился, – и мордой об пол.
– Это как в новостях показывают детей голодных, в Африке? Такой ты был?
– Да... Я был как в новостях... Только белый. (Кстати я еще в прошлом веке, начав ездить в Африку, увидел там много на нас похожего и это описал, да. – прим. авт.)
– И что, все дети в семье такие были?
– Нет... Старший брат – 26-го года, младший – 36-го, сестра – 30-го, они не застали такого. А на мою долю выпали те два года голода, с 33-го по 35-й. Потом стало легче, начал я отъедаться, – а там война!
– Ты войну хорошо помнишь?
– Как же не помнить. Я пошел в сентябре в первый класс, а немцы пришли в октябре, это 41-й. И мы тогда переселились к материным родителям, у них была хата из самана построенная, на 24-й линии. В самом начале какие-то немцы зашли к нам в дом.
– И вы их пустили?
– А как же их не пустишь. Зашли, осмотрелись – и забрали у нас патефон. И пластинки унесли.
– Зачем им советские?
– Ну как, девок звать наших, танцевать и прочее. И еще стол забрали, большой такой крепкий стол. Это они все поставили в доме напротив, там открылось кабаре, они там веселились.
– А на каком основании они все забрали?
– На таком, что им это понравилось. Зашли и взяли, что им надо.
– И что, так все и пропало?
– Нет! Когда пришли наши, так мать пошла и забрала наши вещи из того немецкого кабаре. Стол еще долго стоял в родительском доме. Ты еще успела за ним посидеть...
– Как вообще немцы обращались с вами?
– Пренебрежительно, презрительно, жестко. Были SD в коричневом. Увидишь, идет немец в коричневом пиджаке, с повязкой – красная, белый круг и от это, крест, свастика. Как увидим – сразу разбегались! А SS – те были в черном, все под два метра ростом, отборные, и такая будка, морда в смысле, и череп же с костями, кокарда такая, глянешь – и бежишь, страшно же! А еще были в лягушечьей зеленой форме, и тут бляха на груди. Это страшное дело! Помню, мы от таких фашистов прятались. И еще были просто солдаты, вермахт, так они нормальные люди. Бывало, кто и конфетку даст, погладит по голове. Они же рабочие, не фашисты! Нормальные мужики, хорошие... Много у кого эти солдаты по квартирам стояли. И у нас тоже. У них бывала передышка, зашли в город – и остаются на два месяца или на три. Эти ушли – пришли другие... А иногда возвращались те, что у нас стояли раньше. Кто и с перебитыми ногами. Ну шо?
– Это немцы так говорили – «шо»?
– Та не, это наши бабы их так спрашивали. Да вот, говорит, сапоги порезаны, нога в гипсе. «А як Ганс?» Та убили его. «А отой, Фриц?» В плен попал... Как-то они объяснялись.
– А в семье вы на каком языке говорили?
– На суржике. Это смесь русского с украинским. Не чисто украинский. Напiвхохляча мова. Не разговаривали, а балакали. А в школе – треба руську мову... Бывало, скажешь шо-нибудь на суржике, – и одноклассники как начнут смеяться! Они на русском многие говорили... Ну, что ты у меня как бы интервью берешь, как у этого, как его? Давай лучше вина выпьем.
– Да подожди ты с вином. Расскажи еще! Вот про немцев.
– Ну, среди немецких солдат были приличные люди, не фашисты. А еще ж были у них союзники – итальянцы. Мы видели, что они люди безобидные, подневольные.
– Как, и они тоже у вас были?
– Были! Я их помню. Такие убогие, зачуханные, обшмарканные, в обшморганной одежде... И голодные! Немцы – обжирались, а итальянцев похуже кормили, и они ходили по домам побираться. Бывало, в дверь тук-тук, бабка открывает, а там итальянец, жалкий такой: «Матка!» И руку протягивает. Там им давали хлеба! А если немец открывал дверь, так итальянец убегал! Аж спотыкался. А то ж морду набьет ему немец.
– Какой ужас!
– Ужас, да...
– Долго немцы были? А как освобождали, помнишь?
– Ну а как же! Немцы пришли в октябре 41-го. А ушли их...
– Выгнали.
– Да, выгнали. В сентябре... 43-го. Два года с гаком они стояли.
– А как их выгнали?
– А хр.н знает, как. Самолеты налетали, бомбежки были всякие – ну, это наши. Не поймешь, шо к чему. Стреляют из-за углов... Немцы отходят – и отстреливаются. А наши, значит, наступают. Мы тогда попрятались. Такой случай был. Ну, уже немцы ушли, они же были под городом Сталiно, это сейчас Донецк. Пол-Донецка наши взяли, а пол-Донецка у фашистов. И вот моя мать сидит с соседками на улице. И мы где-то там крутились. И летит фокке-фульф, самолет разведчик такой, рама – ну, ты его видела в кино.
– Гм, может быть...
– Ну, два их, фюзеляжа. На низкой высоте шел самолет, изучал обстановку. И какой-то м.дак, наш пехотинец – ба-бах из винтовки! Раз, другой, третий. Немец развернулся – и ушел. И тут наш капитан, он с бабами что-то обсуждал, говорит: «Так, народ, прячьтесь! Сейчас будет не дай Бог, что. Налет скоро начнется». А до войны нас всех заставили убежища вырыть во дворах, яма и перекрытие из бревен. Лучше чем ничего. Мы все быстро туда, каждый к себе во двор. И вот прошло минут 10 – как налетела штурмовая авиация!
– Немецкая?
– Ну да. Когда все кончилось, мы вылезли, смотрим – а вся улица усеяна осколками. А другой м.дак перед самым налетом еще пустил панику, что, мол, немцы наступают. И обозники наши как кинулись бежать! Лошадей погоняют, а те медленно идут, они ж в наступлении жирные (а в отступлении кожа да кости). И разбомбили немцы весь этот обоз. Потом, когда все утихло, тех, кто бежал от немцев – их везли на телегах, на тачках. Трупы. Кто с головой, кто без головы...
– И ты видел все?
– Ну да. Я живой свидетель. Обозников куча погибла. И лошадей много было убито. А они, я ж говорю, такие упитанные, жирные... Кой-какие мужики у нас во дворах оставались, так они пошли туда с топорами, с ножами, и принесли по мешку конины. А у нас была кукуруза. Так мы наварили той кукурузы с кониной, о-о-о! Неделю обжирались! Я тогда впервые ее попробовал, конину, так она ж вкусная, а с кукурузой – и вовсе деликатес! Кукуруза – это был у нас основной продукт питания. Потом на юге, когда продавали вареную кукурузу, все на нее кидались. А мне она неинтересна, ребята, я ее нажрался с 41-го по 47-й год в голодовку! В 47-м только отменили карточки на хлеб. И стали без карточек продавать, хоть две, хоть три буханки бери. Так я в первый день, как карточки отменили – выстоял в очереди полдня. Взял три буханки, ну, кирпичики, под мышки, штаны подтянул – вообще чуть с меня их не содрали, такая давка была в очереди! И, пока шел полкилометра до дома, так сожрал целую буханку хлеба. Не дай Бог... А то жрали мы кукурузную кашу с гарбузом.
– С арбузом?
– Не, гарбуз – это тыква. Очень вкусно было, кукуруза с тыквой, особенно когда жрать охота.
– Когда жрать хочется, то все съешь.
– Про это и солдат Швейк говорил... Ты читала про него книжку? Ярослав Гашек написал.
– Нет.
– Я б тебе дал, была у меня эта книга, но кто-то украл. Лучшие книжки у меня все украли. Например, вот из Пушкина ПСС тот том, где про царя Никиту и его 40 дочерей. И Куприна том, где «Яма», про публичный дом. Так вот, в книжке Гашека, там поручик Лукаш, а он был бабник и пьяница – спрашивает Швейка: «Вы любое мое приказание выполните?» А тот: так точно, господин поручик! «Ну, а если я тебе прикажу съесть мое говно?» Так точно, съем, только чтоб там шерсти не было, а то я брезгливый.
– Ха-ха. Не смешно.
– Ну, это не я выдумал. А то, было, заставляли немцы некоторых говно есть насильно.
– Кошмар.
– Очень большой кошмар. Но пора б уже и вина выпить, а?
– Дед, подожди же! Расскажи еще про любовь. Когда у тебя была первая любовь?
– Первая любовь не ржавеет.
– Ну, а кто это была? Когда?
– Не помню.
– А про бабушку расскажи, – как ты в нее влюбился?
– Ну как – познакомился...
– Почему ты влюбился в нее?
– Во ты даешь... Общение, под ручку, потом туда, потом сюда... Она в мединституте училась, а я в этом... на горном.
– Вы познакомиться в Донецке?
– Ну да. Мы, значит, в мединститут ходили на вечера. Вот. А там же мальчиков единицы были.
– А у вас девочек не было!
– Были. Мало. Но у нас как было? Самые отсталые ребята ходили в пединститут, там девки с деревни... А такие, как я – более развитые, передовые – ходили в мед. Там девки более интеллектуальные и прочее. Так вот, значит, вечера эти у них... Я там однажды произвел фурор. У меня ж мундир был, студенческий, нашего института, пиджак и штаны с синими полосками. На пиджаке – квадратные эполеты, черного бархата, с синей окантовкой, а на бархате буквы: «ДИИ».
– А что это значит?
– Донецкий индустриальный институт. Всего навсего.
– Это из-за костюма фурор?
–Из-за того, что я туда проник. Как идешь на вечер в мед, если на вахте девка стоит – пропускает нас, красавцев в мундирах. А когда ребята – так тормозили нас, они нас ненавидели, мы ж баб у них отбивали. И вот – не пускают нас! Я говорю – мне надо на свидание, я обещал, меня там ждет девушка. Не слушают. И тут вижу – комсорг мединститута, Байда, а он из Макеевки, мы с ним были знакомы вскользь. Он меня пропустил. Неохотно, правда, но пустил. И я захожу в зал... Девки офигели: такие репрессии, и я вдруг прошел!
– А это с кем было свидание, с бабушкой?
– Та я уже не помню. Да это и не важно. Байда, он потом занимал большие посты в комсомоле...
– Так что бабушка, как вы с ней? Ты не рассказываешь!
– Ну – как, как? Где-то это, где-то то...
– А чем она тебе понравилась? Вот увидел ты ее – и... И что?
– Господи, чем, чем понравилась... А хр.н его знает, чем вы нравитесь! Получилось, что мы, значит, закрутили любо-о-овь...
– Она была не первая из мединститута? С кем ты любовь крутил?
– В каком смысле?
– Ну, вот ходил в мед на вечера...
– Не, ну у меня же... это... были знакомые девушки и до того. Из мединститута...
– Много было?
– Та нет... Несколько штук. Они там однажды чуть не подрались...
– Из-за тебя?
– Ну, а из-за кого? Хе-хе-хе... С одной сижу рядом в зале в ихнем актовом. Другая – сидит сзади, а еще одна – впереди. Та, что впереди, поворачивается и говорит: «Здравствуй, Вася! А ты как сюда попал?» Та просто шел мимо и зашел. Которая рядом – спрашивает: «А кто это?» Да это моя соседка. Третья говорит: «Брешет он, это его старая любовь». Я тогда сказал: я пошел! И поехал к себе домой. В общежитие.
– А бабушка?
– Так она ж там была одна из этих трех. Я с ней сидел рядом, впереди Люська, а сзади еще одна.
– И как она стерпела это?
– А это их дело.
– Почему ты именно ее выбрал из трех?
– А откуда я знаю? Ну, время идет, туда-сюда смотришь, та отвалила, ту уволили, а с этой – получилось. И так далее и так далее. Так что видишь – это жизнь! Когда-то я гарцевал... Были и мы рысаками. А теперь – силы меня покинули.
– Надо зарядку делать.
– Так вон у меня гантели стоят!
– А почему они такие пыльные? Не делаешь ты никакую зарядку.
– Отстань. Идем уж теперь вина выпьем, наконец.
Они пошли на кухню и там выпили вина, и съели борща, который сварил дед, по своему особому рецепту, без буряка, то есть без свеклы. Что ж это за борщ такой? Ну, уж какой был. Он как бы такой пограничный, и не борщ, и не щи, суржик типа. Дед выпил, закусил и сразу прилег на диван у телевизора, и по аристократическому обычаю устроил себе послеобеденный сон. Внучка же уехала через день и после снова появилась в тех краях через год или два, прилетела на похороны, до 80 дед не дотянул. Поскольку преставиться он успел до войны, то похоронили его по-людски, как положено – даже с поминками в кафе. А не как некоторых после, когда Гиркин пришел и начались артобстрелы...
