Кончина Нельсона (Ролихлахла) Манделы, первого черного президента Южно-африканской республики, заставила вспомнить не только его благостную президентскую старость, увенчанную Нобелевской премией мира, но и его лихую молодость с терактами и казнями в организации «Umkhonto we Sizwe». Мандела в качестве террориста-радикала был главным другом СССРв ЮАР. Те, кто учился в советской школе в 1970-х, хорошо помнят линейки и митинги, на которых имя будущего президента ЮАР повторялось несчетно на том же месте, где до этого стояли имена Альенде, Луиса Корвалана или Анджелы Дэвис.
Для меня Мандела так и остался главным другом советских детей и узником «сателлита Пентагона». И когда он стал нобелевским лауреатом, председателем разных Лиг и благотворительных обществ, то его боевое прошлое благосклонно забылось, а сам он потихоньку занял нишу едва ли не Махатмы Ганди.
Мандела был миротворцем вопреки всему: после его освобождения и отмены апартеида в ЮАР началась серия насильственных актов, погибло много народа. Над делом его жизни – отменой абсурдной и жестокой системы неравноправия – воздвиглась настоящая гекатомба. Но Мандела уже стал символом. Почему?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить об одном важном политическом механизме легитимации криминальной и террористической деятельности, который действует во всем мире. Правда ли, что человек, «отсидевший» определенное время за решеткой, уже как бы ни в чем не виноват? Есть ли тюрьма – своего рода чистилище, попав в которое террорист, преступник и убийца как бы «обнуляет» свой счет перед человечеством? Искупают ли тюремные страдания его прежние дела? Кажется, дело не только в «сидении». Это некий архаический механизм, так случилось с Манделой, но так не случилось с Арафатом, хотя и ему дали «Нобелевку мира», а главное - непонятно, применимо ли это к нашим реалиям.
Премьер-министр России Д. Медведев высказался в том смысле, что в России нет политзаключенных, а есть бандиты. Можно спросить тогда, был ли политзаключенным Мандела, призывавший к насильственному свержению власти и каравший ее «пособников», или он был «бандит».
Правильный ответ будет такой: он был, конечно, террорист, но делал это во имя освобождения своей страны от апартеида, а также долго сидел и «перековался». А затем и вовсе стал призывать к миру, и это повернуло его образ на 180 градусов. Миротворцы блаженны. Это религиозный принцип. Нечто подобное происходит в ходе разных революций, когда нелегитимные революционеры нарушают законы, творят бесчинства и убийства, а потом становятся легитимными деятелями. Никто не вспоминал бандитского прошлого, например, Сталина, который грабил ради партийной кассы. Примерно на такой исход, вероятно, надеются все демонстранты, нагибающиеся за камнями, чтобы швырять их в полицейских, или снаряжающих бомбу «ради свободы родного края». И тонкий водораздел, разделяющий былого террориста или бандита от политзаключенного, лежит именно в поведенческой логике смирения и преображения. Она позволяет «забыть и простить». Это своего рода возвышение и оправдание через аскетизм – вспомним знаменитую народную песню, в которой у разбойника лютого «совесть Господь пробудил».
Итак, история Нельсона Манделы – история про совесть, проснувшуюся в душе опьяненного борьбой террориста. По крайней мере, именно такая интерпретация его истории выглядит наиболее вероятно. Будет ли такая метаморфоза с нашими знаменитыми «сидельцами» - Ходорковским, Фарбером, «Пусси райот», а в перспективе – с «болотными узниками» - сказать пока сложно. Сидение само по себе, оказывается, не очищает и не освобождает от былого, вне зависимости, реальное зло это «былое» или выдуманное. Кажется, что такая сложная вещь, как совесть, не вербализируется ни через какой иной язык, кроме религиозного.
Когда все главные наши рокеры поют о том, что их воротит от «праздника в доме культуры» на фоне разрушения всех нравственных и идеальных основ жизни – это проявление совести. Когда невинно заключенный в тюрьму пишет «Чудные дела Божии. За десять лет сколько раз был обмороженным и застуженным и всего-навсего болел только полтора месяца. Все десять лет работал, работал на совесть. Даже других увещал к работе, за что сердились на меня», то мне в этом видна говорящая совесть. А в борьбе до последней капли крови есть только одна важная ценность – она может поставить человека на край, за которым у него проснется совесть. Тут не достоевщина, точнее говоря, механизм этот прочно впаян в нашу матрицу и его придумал не Достоевский. Об этом писал еще в 17 в. пустозерский сиделец протопоп Аввакум, написавший много горячих строк в адрес своих противников, но под конец сказавший «у всякаго правовернаго прощения прошу: иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить... А я ничто ж есмь. Рекох, и паки реку: аз есмь человек грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешникам и всякому человеку лицемерец окаянной. Простите же и молитеся о мне, а я о вас должен, чтущих и послушающих. Больши тово жить не умею; а что сделаю я, то людям и сказываю; пускай Богу молятся о мне»!
И когда премьер-министр говорит, что у нас «нет политзаключенных», он по форме прав, по сути – нет, но хочет сказать он другое: нет у нас настоящего узника совести. Каким стал, по мнению просвещенного человечества, бывший террорист, а теперь миротворец Нельсон Мандела. Смирение, следующее за пробуждением совести – это достояние и приобретение, в нем видится не слабость, но сила.
