Длящаяся уже более полутора лет «арабская весна» породила и оживила много дискуссий. Специалист по восточному христианству и редактор проекта «Полит.ру» «Русская политейя» Алексей Муравьев откликнулся на происходящее статьей «Сирия на взводе».
Текст содержит напоминание о том, что процессы, которые принято рассматривать как освобождение от диктатуры, ведут и к новым формам закабаления — к существенному ухудшению позиций меньшинств. Особенно на фоне перспективы исламизации. И роль России как крупнейшей страны восточнохристианского мира могла бы состоять в покровительстве восточным христианам. А в Сирии они — за Асада.
Трудно не согласиться с автором: одно из важнейших измерений свободы – свобода совести. Иными словами: свобода, не таясь, исповедовать любую религию или не исповедовать ничего вовсе (впрочем, авторское понимание этой свободы может несколько отличаться от моего; см: [1]).
Алексей Муравьев затронул действительно важный и не всегда учитываемый аспект проблемы «арабских революций», однако ряд значимых обстоятельств позволяют взглянуть на картину несколько иначе:
Должны ли христианские (по заметной части корней) страны защищать христианские же меньшинства? Да, конечно. Я бы даже сказал, что они должны это делать вне зависимости от своих корней. И тем, за кем не стоят мощные державы, – скажем, друзам – это заступничество тоже нужно. Но корни, да, рождают сантименты, дополнительно обязывающие это делать.
Роль России как привилегированного защитника восточных христиан – понятная, имеющая основания история. Хотя, честно говоря, это скорее о лозунгах, чем о реальных мотивах. Не говоря уже о многочисленных случаях конфликтов между представителями восточно-христианских деноминаций.
Но сама по себе цель защиты христианских меньшинств не вызывает сомнений в моральной оправданности.
Сложности начинаются дальше – в вопросе о том, как строить защиту эффективно. Причем, не на год – два, а на более длительную перспективу. Если только не предполагается впоследствии подзащитных эвакуировать в более безопасное место.
Исторический опыт жизни различных меньшинств свидетельствует:
Если угодно: нельзя ставить на одну социально-политическую лошадь.
Да, в ситуации жесткой асимметрии «большинство – меньшинство» нужна лояльность верховной власти, поскольку ей не составит никакого труда натравить на тебя это самое большинство. Но когда большинство расколото, нельзя ассоциироваться только с одной стороной конфликта. Эта позиция была бы заведомо гибельна. Исключение возможно только тогда, когда для одной из сторон крайне принципиально требование фактического уничтожения этого самого меньшинства. Но до этого пока дело не дошло.
Попытка ставки христиан только на Асада (Алексей Муравьев: «Теперь христианам не остается ничего иного, как поддерживать Асада, ибо от военных, суннитов или шиитов ничего хорошего ждать не приходится») – самая большая из возможных ошибок. Причем, она была бы таковой, даже если бы шансов у него оставалось немного больше. Важно наладить диалог с максимальным количеством сил, участвующих в войне. Возможно — при посредничестве Запада. Еще год назад этот диалог могла бы попытаться настроить Россия.
Светский авторитаризм в общем случае, несомненно, более религиозно терпим, чем режим исламистского толка. И мы не питаем ни малейших иллюзий относительно того, каков идеологический состав наиболее боевой части оппонентов Асада. Есть, однако, ряд «но», мешающих призывам сохранить благословенную авторитарную стабильность перед лицом исламистского Армагеддона.
Нынешний вес радикалов в гражданской войне в Сирии не являлся исходной ситуацией, не был и не является единственно возможным результатом. Как справедливо говорят многие эксперты, чем дольше идет гражданская война в Сирии, тем больший вес приобретают радикалы. Заметная ответственность за происходящее лежит на тех, кто не позволил решить проблему перехода существенно раньше. Напомним, что впервые резолюция Совбеза ООН была заблокирована в самом начале прошлой осени. Тогда светские политики были в большей силе. И интернационализация могла бы пойти не по пути привлечения бойцов джихада.
Не могу не согласиться с российским МИДом в скепсисе относительно перспектив привлечения к урегулированию финского экс-президента Марти Ахтисаари – выработку компромисса для Косово он уже провалил. Но это не снимает вопроса к тем, кто формирует внешнюю политику в России и в Китае: какой именно действенный механизм урегулирования был предложен ими кроме долгих, ни к чему не обязывающих разговоров.
Дискурс упования на реформы Башара Асада после многих месяцев гражданской войны отдавал не то наивностью, не то откровенным цинизмом.
Бесконечные обещания грядущей демократизации под продолжающиеся обстрелы форсировали превращение противостояния в полноценную гражданскую войну.
Чем раньше начнется организованный переход, тем менее радикальным будет установившийся режим (хотя зависимость не является линейной).
Это Восток, напоминают нам. Вы хотите демократии? Посмотрите на Ливию – и не ждите ничего лучшего.
Да, мы пока не видели ни одной стабильной полноценной либеральной демократии на Арабском Востоке (как и во многих других местах мира). Но мы там не видели и долго живущих светских авторитарных режимов.
Подмораживание – известный метод и в медицине, и в политике. Но это всегда не очень надолго. И хоть какой-то смысл появляется в нем появляется только тогда, когда под анестезией делается что-то достаточно существенное, чтобы потом можно было жить при нормальной температуре.
Даже при этих условиях у меня политическая анестезия не вызывает особых симпатий, но здесь хотя бы есть о чем спорить. А вот с теми, кто надеется, что подмораживание Египта или Сирии могло быть вечным дискутировать действительно не о чем (при том, что я был и остаюсь очень далек от прекраснодушного оптимизма по поводу непосредственных последствий «арабской весны» - см. диалог с Сэмом Грином, записанный в феврале 2011 г.).
Это не снимает задачи конструирования наименьшего зла по итогам разморозки. Более того — анализ произошедего должен был бы заставить задуматься еще сохраняющиеся режимы Арабского Востока (и не только их) о том, как успеть максимально трансформировать общество до начала радикальной разморозки — так, чтобы это помогло сделать процессы перехода максимально безболезненными и для себя, и для своих граждан.
На недавней сессии Московской школы политических исследований редактор отдела комментариев «Ведомостей» Максим Трудолюбов в совершенно другом контексте подчеркнул значимость различения между социальной инженерией и институциональным подходом. Сторонники первой полагают необходимым управлять процессом, сторонники же второго – содействовать прорастанию институтов.
В отличие от ситуаций относительно спокойных, в революционных переходах, боюсь, такая альтернатива отсутствует. Можно долго дожидаться прорастания толерантности снизу, но если в закипающих обществах есть те, кто имеет хороший шанс умереть, не дожив до светлого будущего, лучше бы спасать их прямо сейчас.
Это, а также нахождение соответствующих стран не в вакууме, а по соседству с другими государствами – потенциальными объектами войн и прочих неприятностей, делает вполне оправданным сознательное «инженерное» вмешательство. Вмешательство, направленное на то, чтобы минимизацию социального перегрева в процессе перехода (разогрев и вовлечение жителей и так обязательно будут - важно уменьшить катастрофичность происходящего).
Не менее важно обеспечить защиту всех и всяческих меньшинств – и это должно быть одним из критических условий содействия переходу. Равно как и гарантии от внешней агрессии со стороны нового режима.
На той же сессии МШПИ большой скандал вызвало выступление Евгения Сатановского, нарисовавшего картину «арабской весны» как результата заговора аравийских монархий и содействия им со стороны западных дурачков, которые просто не понимают, ради чего таскают каштаны из огня.
Представленная картина – очень понятный результат рассмотрения мира как арены вечной войны интересов – без примеси такой трудно уловимой сущности как ценности.
В ответ на доклад Сатановского известный американский политолог Бобо Ло отметил, что у Запада просто нет другого выхода кроме как поддержать «арабскую весну». Это вынужденный шаг, который делается не от большой любви к исламистам как участникам и возможным выгодополучателям происходящего, а просто потому что нельзя не поддержать граждан, выступивших против расстреливающего их правителя (при всей справедливости претензий по поводу двойных стандартов и т.п.).
Чуть больше четырех лет назад мы дискутировали с Бобо Ло на этих страницах о Китае и России, но в этом вопросе наши мнения совпадают. Только констатация неизбежности поддержки — не последний шаг рассуждения. Кое-что из нее должно бы следовать. «Влезание» в конфликт влечет за собой появление и дополнительных инструментов влияния на него, и очевидной моральной ответственности за результаты.
Возможно ли это? Опыт Египта, все еще не сделавшего реальных шагов по выходу из Кэмп-Дэвидских соглашений с Израилем и сформировавшего компромиссный кабинет министров, показывает, что на каких-то участках — да.
Итак, содействие переходу власти дает возможность, и обязывает «форматировать» ситуацию на основе задач сохранения сложности и разнообразия революционных обществ, защиты меньшинств и внешней стабильности.
К сожалению, перед Россией в Сирии эта задача уже не стоит. В рамках коридора реальных возможностей мы практически потеряли инструменты воздействия на ситуацию: все еще способны вывезти желающих, но не сможем помочь остающимся. Резолюция Совбеза ООН может уже не понадобиться, диалог с «повстанцами» стал очень напряженным, а вводить войска в Сирию Россия не будет. Вопрос о линии России остается важен, но скорее в общем контексте отношений с различными игроками, задействованными в конфликте, нежели в деле определения будущего Сирии.
Это, впрочем, не помешает потом высокомерно поучать за трагедии постреволюционного устройства тех, кто не умыл руки: «Мы же вас предупреждали!».
[1] Если быть более точным – Алексей Муравьев говорит о свободе вероисповедания. От свободы совести это понятие может отличаться по двум параметрам: 1) праву на свободу от вероисповедания как такового; 2) индивидуальным или коллективным пониманием субъекта свободы. В случае свободы совести мы заведомо имеем дело с правом индивидуума, свобода вероисповедания признается и теми, кто не слишком высоко ставит индивидуальные права, признавая их за разного рода коллективными субъектами. То, о чем мы будем говорить ниже, как кажется, не зависит от различения по второму параметру. Первый же важен, поскольку всерьез секуляризованная часть населения в ситуации исламистского режима нуждается в защите ничуть не меньше, чем представители религиозных меньшинств.
