26апреля 1986 года изменило судьбу миллионов людей не только в Украине, в СССР,но и во всём мире. И всё-таки на жителей Украины взрыв на Чернобыльской АЭСповлиял в первую очередь – здесь было, кажется, страшнее всего. В преддверии 25-летнейчернобыльской годовщины «Полiт.ua» попросили киевлян и жителейдругих украинских городов –наших коллег, друзей, знакомых рассказать, что они помнят о тех днях в Киеве иего окрестностях. Публикуем первую часть этих воспоминаний.
МиронПетровский, литературовед, писатель, исследователь городского фольклора, в томчисле, анекдота. Киев:
Шутки на этот счет – это былазащитная реакция. Тогда, почти на 5-6 день, началасьнеистовая волна анекдотов. Думаю, скорее это сделало меня специалистом, а не я,как специалист, воспринимал это явление. Я был совершенно поражен - вроде бы,все испуганы и понимают, что ситуация нешуточная, и она тем страшнее, что оназагадочна, не имеет ни цвета, ни запаха- ощущение мистической опасности. А буквально через несколько дней,началась волна анекдотов про Чернобыль.Анекдотами становилось буквально все, не только сюжет смешной, но фраза,каламбур, все, что содержало в себекакую-то смеховую реакцию на это.
Впоследствии, изучая историюотечественного анекдота и прослеживая его хроматическое распределение, большиевспышки, сгустки бытования, я увидел, что они совершенно точно сосредоточены всамых болевых исторических точках – это средина 1930-х, это война, это 1948-1953 г., это еврейский иантисемитский анекдот и Чернобыль. Объяснить это иначе, как защитнойпсихологической реакцией, я не мог.
А потом, когда я просмотрелбольшие массы анекдотов в фольклористических записях, а, впоследствии, и впечати, где они были опять-таки по этим любительским и профессиональным записямопубликованы, я увидел, что значительная часть этих анекдотов сосредоточеныоколо двух тем – эротика и политика. Я,в данном случае, понимаю эротику, как личностное, и политику, как общественное.Когда я увидел, что вся масса бытующих в советскую эпоху анекдотов довольно четкораспределяется по этим двум критериям (есть какие-то другие еще рубрики, но этиабсолютно доминируют), я понял, что догадка о психологической защите через смехимеет реальные основания. По крайней мере, она достаточно основательна, чтобыее можно было высказать.
…Что творилось на вокзалах, ваэропорту, в билетных кассах: совершенно обезумевшие от бессонницы и страхалюди пытались вывести поскорее своих детей. И тут же рядом, на Крещатике -непрерывное веселье, песни, танцы, наряды… Было такое ощущение, что в городеидет непрерывный фестиваль. Это было сочетание страха и веселья почтиистерического.
Я понял, что, если эта штукаугрожает всем (и детям в первую очередь), то моей девочке, которая незадолго доэтого перенесла болезнь крови, это угрожает в первую очередь. Я понял, что онакандидат номер один, и нужно ее вышвырнуть отсюда как можно быстрее. Надосказать, что я сделал это сравнительно рано, 1-го мая ее уже не было в Киеве.Для начала я ее отправил в Москву, где ее приютили друзья. На этом, собственно,кончилось ее детство, ей было около 16-ти лет. После этого она в Киеве толькобывала, но уже не жила никогда.
Узнал я об этом, когда кто-топозвонил и сказал, что случилась на ЧАЭС авария. Сначала я не очень обратилвнимание, а потом стали просачиваться слухи и опровергающая информациясоветских властей, когда нужно было слушать радио или читать газеты и пониматьвсе наоборот. У нас был опыт знакомства с отечественными средствами массовойинформации. А когда речь пошла о распространении радиации, я первым деломвышвырнул Катьку (дочь). Боялся я за нее просто чертовски. Отправить было оченьтрудно, потому что люди уже кинулись к поездам. Я уже не помню, как мы этосделали, по-моему, просто заплатили проводнику и сунули ее куда-то.
ЕвгенияКарпиловская, заведующей отделом структурно-математической лингвистикиИнститута языкознания НАН Украины, доктор филологических наук, профессор, Киев:
Я в это время была в Киеве.Поскольку я была во вполне взрослом возрасте, то, естественно, я отреагировалана это как на трагедию. Еще и по той причине, что мой отец – энергетик,принимал самое активное участие в ликвидации этой аварии. Все время после 26-гоапреля он находился в одиннадцатикилометровой зоне. Поэтому, я из первых рукзнаю информацию, которой в то время многие не обладали. И поэтому, все то, что происходило в течение майскихпраздников, все заверения, что всё нормально и никакой опасности нет, я воспринимала как лицемерие ивранье. Потому что я понимала, что происходит. Но я была в Киеве до конца мая. Простопотому, что вся моя семья была здесь.
Я уехала из Киева в конце мая.У нас был нормальный директор института, земля ему пухом, Виталий МакаровичРусановский. Он нас всех просто выставил в отпуск, не смотря на все графики и дисциплину. Он просто собрал насвсех и сказал: «Куда есть возможность, немедленно оформляйте отпуска и уезжайтеиз Киева. Особенно те, у кого есть дети».
Мы с мужем уехали в Прибалтику,в Юрмалу, где тогда был Дом науки. Мы сначала уехали туда, где коллегипонимали, что происходит. Нас принимали как жертв катастрофы. А потом нас «срук на руки», после двух недель пребывания, отдали нашим коллегам в Таллинне.
В Киеве первую неделю люди непонимали, что происходит. Были разговоры, была тревога. Никто тогда не понималмасштабов этой аварии. Когда начала поступать информация, когда приехаликоллеги из Москвы, когда здесь появился Александров (президент Академии науктого времени), тогда начали понимать, что что-то неординарное происходит. Нокогда по телевизору выступал Министр здравоохранения Романенко и рассказывалнам, что просто нужно мыть руки, ходить в резиновых сапогах или лишний разпомыть окна в квартире, то это успокаивало моих коллег, но и настораживало. Всеначали понимать, что нам перечисляют все правила поведения в зоне ядерногопоражения… Начала нарастать паника.
В то советское время даже телюди, которые обладали информацией, языком не трепали, нельзя было. А когдастало известно, что и как, и дан был приказ вывозить детей из Киева, мынаблюдали жуткую панику на вокзале. Это напоминало первые дни войны - наперроне стоял крик, потому что мама на перроне, ребенок в вагоне или наоборот.Вот так с киевских вокзалов уходили поезда в 1986-м году. А когда узнали, что27-28-го из Борисполя улетели самолеты с семьями правительства, это оченьдобавило паники в Киеве.
Мирослав Маринович, співзасновникукраїнської Гельсінської групи, правозахисник, Львів:
Япочув про Чорнобиль по радянському телебаченню, коли перебував у Казахстані назасланні. І мушу сказати, що мене, битого пса, битого пропагандою, битого усімвишкулом табірного життя, таки підкупила радянська пропаганда. Коли впершепочув, що там за паніка піднялася, подумав, що нічого ж страшного, все впорядку, чого ж вони там так захвилювалися. Бо радянська влада подала це, як інсинуаціюлюдей-панікерів, хоч насправді все в порядку.
Щирокажучи, десь кілька днів, поки не отримав листи від друзів із Києва, перебувавпід таким враженням. Потім мені було дуже соромно за те, що я дав себепідкупити. Тоді почалися стривожені листи з Києва, але вони були стривожені вякийсь дивний спосіб. В той час Київ багато іронізував, жартував над цим. Цебула своєрідна психологічна реакція людей на цю тривогу. Потім вже стало ясно,що це така захисна реакція людської психіки на проблему, яка може виявитисянасправді дуже серйозною, психіка себе захищає через жарти, анекдоти, черезякісь кпини над самими собою. Це було друге враження про Чорнобиль, яке прийшлоз Києва. Ну а потім уже стали приходити звістки про справжні розміри цієїкатастрофи, тоді вже все стало на свої місця і стало зрозуміло, що це справдітрагедія.
Перевод:
МирославМаринович, один из основателей украинской Хельсинской группы, правозащитник,Львов:
Я услышал о Чернобыле по советскому телевидению, когда был вКазахстане, в ссылке. И должен сказать, что меня, битого пса, битогопропагандой, битого всей муштрой лагерной жизни, все же подкупила советскаяпропаганда. Когда я впервые услышал, что там за паника поднялась, подумал, чтоничего же страшного, все в порядке, что же они так заволновались. Потому чтосоветская власть преподнесла это, как инсинуацию людей паникеров, хотя на самомделе все в порядке.
Откровенно говоря, где-то несколько дней, пока не получилписем от друзей из Киева, пребывал под таким впечатлением. Потом мне было оченьстыдно за то, что я дал себя подкупить. Тогда начались тревожные письма изКиева, но они были встревожены каким-то странным образом. В то время Киев многоиронизировал, шутил над этим. Это была своеобразная психологическая реакциялюдей на эту тревогу. Потом уже стало ясно, что это такая защитная реакциячеловеческой психики на проблему, которая может оказаться на самом деле оченьсерьезной, психика защищается шутками, анекдотами, каким-то подтруниванием надсамим собой. Это было второе впечатление о Чернобыле, которое пришло из Киева.Ну, а потом уже стали приходить известия о настоящих размерах этой катастрофы,тогда уже все стало на свои места, и стало понятно, что это настоящая трагедия.
НатальяБельченко, писатель, Киев:
На майские наша семья отдыхалав парке Дружбы народов. Жгли костёр, похоже, ни о чем не беспокоились. Спустявремя наш класс (я была в седьмом) в числе прочих отправили в пионерлагерь врайон Славянска или Славяногорска. Посадили в поезда на станции Петровка (школабыла Оболонская, № 210). Помню, ехала в последнем вагоне, из-за жары позволилиоткрыть дверь в его конце, и были видны убегающие рельсы. А незадолго до этогоискупалась в заливе Днепра и потом долго ломала голову, не нахваталась лирадиации.
АлександрПасхавер, экономист, президент Центра экономического развития, Киев:
Я был информирован о трагедии ссамого начала, потому что мои друзья работали в соответствующих институтах.Поэтому я имел полную информацию, несмотря на всю секретность. Я имел не толькоинформацию о масштабах происходящего, но и о влиянии его на здоровье людей. Этобыло для меня потрясением, шоком, может быть самым сильным за всю мою жизнь. Ия направил все свои усилия на то, чтобы вывести свою семью за пределы Киева.Это было не так просто по ряду причин. Бытовые вопросы, вроде билетов, япреодолел. Но, кроме того, было сопротивление семьи, не столь грамотных в этомделе, как я. Помимо этого, оказалось, что распространенность радиационногозаражения значительно больше, чем я думал. Моя семья сначала выехала кродственникам в Кишинев, где после я обнаружил достаточно высокий уровеньрадиации, в десять раз превышавший нормы.
На тот момент у меня было ужедвое маленьких детей, я не знал, как дальше строить свою судьбу. Я рассматривалвопрос о переезде в другой город, договаривался о работе… Сорвалось, потому чтов советское время в крупные города не так просто было устроиться. Месяцев шестья держал детей за пределами Киева, после чего смирился с существующимположением. Первые несколько лет контролировал радиоактивность окружающихвещей, но через несколько лет просто забыл об этом. Сейчас у меня дозиметра вквартире нет.
Паника в городе если и была, тоона не имела ясных форм. Были совершенно идиотские распоряжения власти, которыепротиворечили здравому смыслу. Например, власть не давала женщинам с детьмивыехать за пределы города. На предприятиях города было дано распоряжение непускать их в отпуск. Но люди начали понимать, что к чему, только в серединемая, вследствие сокрытия информации. И когда матери осознали опасность длясвоих детей, произошло довольно необычное явление для советской власти – онипросто наплевали на все распоряжения, это было массовое явление. Они неспрашивали никаких разрешений, просто бросали заявления на отпуск и уходили. Врезультате Киев опустел, остались одни мужчины, которые (я в их числе)постоянно следовали рекомендации пить красное вино, что создавало атмосферунекоторой приподнятости, ощущения праздника. Мы были в таком состояниипостоянно.
Виктор Суслов, экс-министр экономикиУкраины, заслуженный экономист, Киев-Харьков:
В 1986 году я жил в Харькове,работал доцентом Харьковского университета. Первая информация тогда у меняпоявилась через моего друга – соседа по комнате в общежитии. Он поехал нарыбалку, на Припять, как раз на 26 апреля, но через пару дней вернулся. Онрассказывал: «Сидим, ловим рыбу, светло, голубое пламя вокруг, реактор горит…»Вот с такими богатыми впечатлениями он приехал. А через несколько дней людейповезли из Чернобыльской зоны, в том числе и в Харьков. Мой отец тогда лежал вбольнице, потом больных всех выписали. Большое количество людей изЧернобыльской зоны принял тогда на срочное лечение Харьковский институтрадиологии. Очень много людей прибывало с вещами и сразу на госпитализацию.
Запомнилась дождливая погодаконца апреля - начала мая. Ходили слухи о том, что дождь искусственный, чтобыпосадить радиацию. По телевизору шли сообщения, что волноваться нет причин, чтона самом деле ничего особого не случилось. А подъем паники – это воздействиевражеских голосов.
В Харькове паники не было,никто из Харькова не выезжал. Но много людей из Киева приезжали в Харьков. Мнекажется, что подавляющее большинство людей относилось к случившемуся достаточноспокойно. Видимо, они не достаточно хорошо понимали суть происходящего.
КонстантинСигов, кандидат философских наук, директор издательства «Дух і літера», Киев:
Я много лет воздерживался от высказыванийпо этому поводу. Потому что все это, мне казалось, не туда комментировалось. Нопотом, все-таки, написал статью об этом, она была опубликована в газете День.Спровоцировала меня на это Светлана Алексиевич. Я участвовал в том, чтобы еекнижка «Чернобыльская молитва» вышла на украинском языке. Был круглый стол вжурнале «Дух і літера» по Чернобылю с участием Светланы Алексиевич. Онасказала, что, так как уже очень много фактов, нужно какое-то их осмысление иобратилась к философам. И мы - Могилянка и «Дух і літера» провели обсуждениеэтого вопроса.
Что до моих личныхвоспоминаний… У нас за год до этого события родился сын, нам пришлось проситьмоих родителей, чтобы они уехали из Киева. Они поехали в Новороссийск.Наверное, я не буду одинок, если отмечу, что этот город, из которого уехалидети, выглядел не менее странно, чем город, из которого другие оккупационныевласти пытались устранить евреев. Это был очень странный город – без детей, илипочти без детей. По крайней мере, все, кому это удалось, постарались детейвыслать. И эта отправка детей на ошеломленном киевском вокзале, где люди незнали ни как найти место, ни как прощаться, ни как провожать… Очень странновспоминать это. Это очень тяжелая травма для всей киевской культуры. Все это досих пор до конца не осмысленно и не пережито.
Недавняя японская трагедиядолжна провоцировать на то, чтобы люди подумали об этом как-то глубже, можетбыть даже менее локально постсоветски. Помню, в Париже появилась статья, какреакция на Чернобыльскую трагедию, под названием «Правдофобия». Этодействительно болезнь, не менее лучевой, которая поразила не только ЦК партии имедиа. Но самое важное, что теперь, в отличие от предыдущих лет, когдаправдофобия была латентной, она вышла на авансцену. Мы увидели, что правдофобиядействительно болезнь всей системы, что правду сказать боятся не толькокакие-то оголтелые чиновники по идеологии, но и многие другие люди, которые такили иначе завязаны на чиновничью систему. Мне кажется, что с одной стороны -контраст, с другой - перекличка с тем, как сейчас это происходило и происходитна наших глазах в Японии, могут показать, как люди реагируют по-разному набедствие, которое в любой момент может настигнуть любую точку планеты. И, какпреодоление тех или иных фобий, может помочь людям в выходе к настоящей правде,которая по-настоящему одна только может отвечать на трагедию человека. Потомучто, когда человеку говорят правду, тогда он понимает, что он человек. Емуотвечают люди, он находится все еще в человеческом мире, а не в каком-топотустороннем, инопланетном, бесчеловечном.
Впоследствии это послужилотолчком к тому, что в Париже, когда меня пригласили писать для Европейскогословаря философии, я написал для него статью «Правда». Разумеется, она неисчерпывает предмет, а только указывает на его загадочность. Потому и для «Політ.ua»именно эту тему я брал для своей лекции. По ту сторону старых и новых фобий неведет парадокс правды, быть может, ключевой парадокс нашего смысловогопространства.
Наталя Яковенко, доктор історичних наук,професор та завідувач кафедри історії НаУКМА, Київ:
Дізналасяя про трагедію по голосам «із-за бугра». Паніки не було, тому що в родині ніхтодуже не розумів. Чоловік уявляв собі це, бо він починав своє життя в Томску-2.Але це не уявлялося, це було все не зрозуміло настільки, що не уявлялося якоюсьбезпосередньою загрозою. А дітей маленьких у нас уже не було, син на той часуже був підлітком. Ми його в хаті закрили і не давали виходить на вулицю.
Панікине було. Я тоді працювала в університеті Шевченка. Що ми робили, то церозповідали кожен день на факультет нові анекдоти. З цього починався наш день.
Перевод
НатальяЯковенко, доктор исторических наук, профессор и заведующий кафедры историиНационального университета Киево-Могилянская Академия, Киев:
Узнала о трагедии по голосам «из-за бугра». Паники не было,потому что в семье все не очень понимали. Муж представлял себе это, потому чтоон начинал свою жизнь в Томске-2. Но это было непонятно настолько, что непредставлялось какой-то непосредственной угрозой. А детей маленьких у нас ужене было, сын в то время уже был подростком. Мы его в доме закрыли и не даваливыходить на улицу.
Паники не было. Я тогда работала в университете Шевченко.Что мы делали, так это каждый день рассказывали на факультете новые анекдоты. Сэтого начинался наш день.
