Решение об окончательной передаче иранского вопроса в СБ ООН (точнее, о непредотвращении уже оговоренной передачи) пока не принято, но уже подготовительные процедуры привели к очень важному результату – Иран задергался. Недавние срочные неоднократные переговоры с Россией и «евротройкой» совсем не в стиле иранской дипломатии ахмади-неджадовского разлива. Значит, не зря было все это давление - рановато поднимать руки и, как призывают некоторые эксперты, «учиться сосуществовать с ядерным Ираном».
Сейчас, впрочем, ничуть не меньше пораженчества опасна самоуспокоенность: раз оппонент задергался, значит, ни на что серьезное не решится. Обязательно решится – если единый фронт ответственных ослабится, если методично и оперативно не загнать Иран на единственный мостик – к полной прозрачности ядерной программы и не вести его по этому пути до полного исчезновения опасности приобретения ядерного оружия. Не исключено, что с какими-то международными гарантиями безопасности, выраженными в максимально корректной и уважительной форме.
Мысль о допустимости нуклеаризации иранской политики должна быть, на наш взгляд, заведомо исключена. В отличие от предполагаемого ядерного оружия у внешнеполитически стабильного Израиля, которое в условиях враждебного окружения служит реальным сдерживающим фактором, в отличие от оружия у Индии и Пакистана, в итоге содействовавшего пониманию опасности конфликта двух стран (хотя и здесь проблема есть – отсутствие уверенности в том, что ответственный режим в Пакистане не будет сметен исламистами), иранская бомба стала бы крайне дестабилизирующим фактором, обусловив как появление ядерного оружия у других стран региона (и мира), так и существенное уменьшение сдерживающей роли предполагаемого израильского атома. Кроме того, ядерное оружие у экстремистского режима рано или поздно может попасть и к террористическим группировкам, поддерживаемым этим режимом.
Как нам кажется, по большому счету, не очень принципиально, будет ли давить предназначенный для этого институт – Совбез ООН – или просто максимально широкая коалиция, включающая всех его постоянных членов. Институт имеет то преимущество, что от уже принятых его решений тяжелее отступить в одиночку под влиянием каких-то конъюнктурных факторов. Отсюда понятно нежелание переходить к институциональному давлению не только российских лоббистов иранского атома, но и дипломатов, не желающих связывать себе руки.
Иранское руководство заявляло, что передача дела в Совет Безопасности ООН будет знаменовать исчезновение возможностей для переговоров. Но Совет Безопасности – это орган, занимающийся отнюдь не только силовыми вариантами решения вопросов, поэтому логика «там, где начинается Совбез, заканчивается дипломатия» может даже не обсуждаться всерьез. Тем более, что впервые эти заявления звучали в связи с решением, принятым на предыдущем заседании Совета управляющих МАГАТЭ, но переговоры с тех пор только интенсифицировались.
Как будто бы основательнее звучали аргументы тех дипломатов и политиков, кто напоминал, что Совбез занимался в свое время Ираком, использовались санкции, но ничем хорошим это как будто бы не закончилось. Иракская история и правда нуждается в более подробном рассмотрении, поскольку многое, похоже, забылось или намеренно искажается: в Ираке-де не было никакого оружия массового уничтожения, из-за которого началась операция в 2003 году, сколько ни искали – не нашли. А значит, напрасными были санкции и военная операция.
Но оружие массового уничтожения в Ираке было отнюдь не только предметом неоднозначных материалов спецслужб США и их союзников, выборочно попадавших в доклады политиков этих стран. Его наличие вполне официально констатировалось международными структурами после «Бури в пустыне», а, скажем, химическое оружие Багдадом даже вполне эффективно применялось как против собственного населения, так и против Ирана.
Вопрос был не в том, существовало ли ОМУ у Саддама, а в том, уничтожил ли он его, как был обязан сделать, в соответствии с требованиями международного сообщества. Доказательства уничтожения он должен был этому сообществу предоставить, но почему-то предпочитал этого не делать, при этом заявляя, что оружия этого у него уже нет. Задача же МАГАТЭ и ЮНМОВИК была в том, чтобы найти либо оружие, либо доказательства его уничтожения. Ни того, ни другого, действительно, достоверно обнаружить не удалось.
Почему, если оружие действительно было уничтожено, Ирак так стеснялся предоставить полноценную документацию об этом? Гордыня? Но она не помешала Саддаму сдаться в 1991 году. Вопрос остается открытым. Отсюда до сих пор популярны разнообразные гипотезы о том, как, когда и куда это оружие могло исчезнуть. Если оно и правда был уничтожено - налицо реальный положительный эффект санкций: будь оно на вооружении иракской армии, количество погибших иракцев, с одной стороны, и союзных солдат, с другой, было бы принципиально иным. Если же оружие удалось вывезти, то это говорит не о заведомой неэффективности режима санкций и контроля, но лишь о том, что в данном случае он оказался недостаточно жестким.
Какие уроки можно было извлечь из иракской истории для последующих, в чем-то аналогичных?
Во-первых, безответственные режимы, играя на поле ОМУ, в некоторый момент могут доиграться. Этот урок очень хорошо, кажется, усвоил Муамар Каддафи, поспешивший разоружиться добровольно. Тот же урок отчасти воспринял Башар Асад, пойдя на определенное сотрудничество с международным сообществом в части расследования убийства Рафика Харири и, возможно, в некоторых других вопросах (хотя мы смотрим на его действия с меньшим оптимизмом, чем Иван Сафранчук). Для Ирана этот урок пока остается спорным.
Во-вторых, «государству-изгою», чтобы не допустить консолидированного международного давления, важно в максимальной степени пытаться выйти из внешней изоляции и объединить вокруг себя максимально широкую коалицию, а также мобилизовать внутреннюю поддержку режима. Этот урок попыталось извлечь нынешнее иранское руководство, делая очень многое, чтобы заручиться поддержкой мусульманских радикалов самых разных стран, активно разыгрывая для этого тему борьбы с Израилем и антисемитизма, недавний «карикатурный скандал». Но здесь расчет оказался не совсем верный, поскольку эти же действия выбили значительную часть аргументов у тех, кто пытался представить иранский режим ответственным и далеким от экстремизма.
В-третьих, инициируя давление на опасный режим, очень важно вовлечь в этот процесс максимально широкую коалицию, даже если есть уверенность, что для самых крайних действий хватит и собственных усилий. Международный тыл легитимизирует давление, дает возможность хотя бы частично избежать обвинений в том, что имеет место какая-то экономичекски-эгоистическая заинтересованность, семейный конфликт или проявление гегемонизма одной страны. Объекту давления в этой ситуации оказывается тяжелее осуществлять мобилизацию под флагом ненависти к этой стране или даже – группе стран. Этот урок, кажется, извлекли США и не форсировали решение иранского вопроса до тех пор, пока оставались какие-то шансы не опоздать с постепенной либерализацией Ирана, пока пыталась договориться «евротройка» и пока не прошли «приличные» сроки для Тегерана позитивно прореагировать на российские предложения.
В-четвертых, Ирак еще раз напомнил о том, что первичным решением поставленной задачи дело не ограничивается. Можно свергнуть старый режим, но придется строить что-то новое. При нередко неоптимальном отношении населения – как бы оно ни ненавидело режим старый. Если же режим сносится не до основания, а лишь «разоружается», то надо быть готовым контролировать дальнейшие процессы.
В 1981 году Израиль решил проблему c ядерными амбициями Ирака, но "подхватить" вопрос было некому – особенно в ситуации продолжающегося противостояния двух систем. То есть в случае планирования силового варианта решения вопроса нужно очень четко считать на много ходов вперед, понимать, как дестабилизацию превратить в стабилизацию и контролировать ее невыход за рамки.
Вопреки мнению многих наших публицистов, значительная часть политической элиты США (и союзников по иракской операции) этот урок извлекла и воевать не рвется. Поэтому, во многом, решение о принципиальной допустимости силового варианта и давалось нелегко. Поэтому и тлела надежда, что что-то удастся сделать Европе или России. Не думаю, что надежда эта умерла окончательно, но, кажется, она перешла уже в стадию расчета ставок.
В-пятых, отсутствие единства ответственных держав создает ощущение возможности протиснуться в щель между ними, сыграть на их противоречиях. Отсюда менее внимательное отношение к международному давлению, надежда, что кто-нибудь вступится и не даст дойти до крайних вариантов решения. Но если проблема слишком принципиальна и отказаться от ее решения нельзя, то результатом отсутствия единого фронта оказывается война. Если есть желание ее избежать, лучше не создавать ни у кого иллюзию безнаказанности.
Продолжать консультации вокруг российских и/или европейских инициатив, конечно, можно, но если сколь угодно свежую идею держать на столе переговоров слишком долго, она рискует протухнуть. Кажется логичным уже потребовать договориться по этим предложениям в какие-то определенные сроки. Во всяком случае, если иранская сторона допускает возможность подобных договоренностей всерьез.
При этом важно понимать, что согласие или несогласие Ирана на реальное сотрудничество с международным сообществом не является прямым индикатором наличия или отсутствия у него ядерной программы.
Если даже поверить иранскому руководству в том, что, вопреки множеству косвенных признаков, программы по созданию ядерного оружия в данный момент нет (нам это представляется практически невероятным), теоретически нельзя исключать неготовность пойти на уступки мировому сообществу из соображений сохранения репутации среди радикалов. И здесь как раз принципиально усвоение Ираном не только второго урока, но и первого, особенно когда противоположная сторона вполне усвоила третий и напоминает о необходимости возвращения к мораторию на обогащение урана устами фрондировавших в иракскую кампанию Франции, Германии, России и Китая.
Но поскольку у аналитиков самых разных стран остается все меньше сомнений, что работа над созданием ядерного оружия все-таки ведется (с этим, кажется, согласен и российский Совет по внешней и оборонной политике), то, скорее всего, согласие на требуемые уступки будет означать либо готовность свернуть и уничтожить имеющиеся разработки, либо желание их законсервировать и спрятать в ожидании более удобного с точки зрения международной конъюнктуры момента, либо надежду на то, что ядерную программу удастся развивать втайне от международного сообщества.
В таком случае задача станет многоэтапной – вначале добиться взятия Ираном на себя международных обязательств (именно зафиксированных обязательств, а не добровольных шагов), а уже затем, поступательно, исключать варианты тайных разработок и консервации без уничтожения.
