В основе статьи - доклад на семинаре по проблеме поколений в российской истории ХХ века под руководством Теодора Шанина (Московская высшая школа социальных и экономических наук, февраль 2002=г.). После обсуждения текст доработан с учетом замечаний Л.Д.=Гудкова, В.П.=Данилова, Ю.А.=Левады, Т.=Шанина, В.А.=Ядова.
В последнее десятилетие проблематика поколения, смены поколений и межпоколенческой трансляции ценностей, установок, опыта не раз привлекала внимание отечественных социологов и историков (1), к ней обращались и исследователи ВЦИОМ (2); ряд социологических и исторических работ европейских специалистов появился в недавнее время в русском переводе (3). По-моему, имеет смысл обобщить и накопленные эмпирические разработки, и предложенные концептуальные ходы. Я буду рассматривать понятие поколения лишь в нескольких специальных планах: социокультурный контекст возникновения понятия в его современных смыслах; основные вехи в истории исследований "проблемы поколения"; смысловая структура понятия в его эмпирическом употреблении и проблематизации исследователями; проблема поколения в российском, но прежде всего - в советском и постсоветском обществе. В качестве концептуально исходной я держу в уме типологическую ситуацию "современного" социума, или, иначе говоря, полной структуры общества, когда, среди прочих, и понятие поколения проявлено во всей его смысловой полноте, различиях, сопряженности, взаимоналожении в нем разных функциональных планов. Исходным же в эмпирическом плане я мысленно полагаю наиболее молодое и наиболее проблематичное сегодняшнее "поколение-один" (условно говоря, россияне моложе 30 лет), которое условно олицетворяет для меня переход от нынешнего дня к завтрашнему и по отношению к которому я столь же условно отсчитываю в уме поколения "старших" (средних) и "старых" (пожилых); оставляю пока что в стороне, до какой степени сами действующие лица именно так размечают и опознают ситуацию.
К понятию "поколение"
В самом первом приближении и в самом общем смысле поколение можно представить как форму (тип) социальной связи и фокус символической солидарности: это нормативная рамка воображаемого соотнесения с другими "по горизонтали" - такими же, как "ты". Уже здесь видно, что в категории и в языке "поколений" соединяются:
Тем самым, поколение выступает внутрикультурной формой (а потом и собственно исследовательской конструкцией), в которой социальные сходства и различия (нормативные параметры взаимодействия - структуры идентификации, типы ориентаций, отношения господства, власти, влияния) редуцируются посредством их перевода на язык до-модерных, традиционализирующих, партикулярных отношений родства и семьи - старших-младших или равных по возрасту. Так и социология на начальных этапах ее становления (например, в "Курсе позитивной философии" Конта) концептуализировала традиционное представление о "возрастах жизни" (4) - циклах и ритмах периодической смены людских потоков. Иначе говоря, "поколение" в околонаучном и публицистическом языке, в интеллигентской речи становится эталоном (мерой) простого и общепонятного социального сопоставления (сравнения). С его помощью отмечают, с одной стороны, выделившихся и отставших на фоне одного поколения сверстников, а с другой - перепады между старшими и младшими современниками ("давно и недавно", "раньше и теперь"). Ортега-и-Гассет применительно к сверстникам пользуется термином "поколение", применительно к современникам - обозначением "эпоха" (5). В России члены ОПОЯЗа - в частности, Виктор Шкловский - предлагали, кроме того, различать"синхронистов", лишь "попавших" или "заброшенных" в одно время, и "современников" (считающих отведенный им отрезок времени "своим" - Ортега в этом последнем смысле говорит о людях, "олицетворяющих зрелость своей эпохи" (6)).
В историко-социологическом плане "поколение" (как и обозначение "молодежь" или, чуть позднее, "интеллигенция") представляет собой, насколько можно судить, категорию языка позднего, смещенного во времени перехода от сословно-иерархического порядка к достижительскому, мобильному обществу, когда этот процесс происходит практически одновременно (или по крайней мере, в большой хронологической близости) с процессом построения национального государства, задачами формирования его элит, выработки общего символического наследия и механизмов его передачи и т.д. Иными словами, речь идет о процессе запоздалой модернизации (7). Именно поэтому на подобном переходе проблематизируются и фиксируются особые возрастные группы национального сообщества, молодежи как воплощения национального "духа", энергии сдвигов и проч. (таковы всевозможные общества и кружки типа "Молодая Германия", возникшие в ходе и после наполеоновских войн, французской революции 1830=г.: "Молодая Ирландия", Италия, Польша (1830-1840-е=гг.), Россия (1860-е), затем Китай (начало ХХ=в.); таковы же группы и движения младоафганцев, -бухарцев, латышей, турок, финнов, чехов в конце XIX - начале XX вв., еще позднее - младоалжирцы и т.п.). Поколение при этом предназначено олицетворять единство нации, ее "душу" или "гений" (в ряде случаев, как, например, в Германии - символизировать национальное объединение) и понимается как активное поколение - те, кто считают себя призванными изменить социокультурную реальность и нередко напрямую связывают свое определение, перспективу, судьбу с тем или иным событием, которое символически обозначает или обещает для них общий сдвиг, "требуя" от них собственного ответа, действия, самостоятельного шага. Здесь в семантической конструкции понятия соединяются:
Иными словами, можно говорить о метафоре поколения в языке социальных наук и наук о культуре (истории, социологии, филологии и т.д.), о поколении как метафоре, разбирая далее ее конструкцию, функциональную семантику элементов, модальные формы их связи и проч.
Семантика понятия и исторический контекст ее трансформаций
В постановке и изучении "проблемы поколений" в Европе выделяются 1860-1870=гг. и 1910-1920=гг. В этот последний период и вышли наиболее известные работы - К.=Мангейма и Ортеги-и-Гассета (обе - 1928). Новый толчок работе уже 1970-х годов дали майские события 1968-го в Европе и США, когда был зафиксирован межпоколенческий разрыв (Маргарет Мид и др.) (8). Известны попытки исследовать поколенческие модели социальной адаптации на примере иммигрантов (Ф.=Боас, Ш.Н.=Айзенштадт (9)). Поколенческая проблематика разрабатывалась в связи с исследованиями молодежи, с проблемами культурной трансмиссии и соотносительными ролями в ней "отцов и детей" (Э.=Шпрангер, Л.=фон=Визе). Активно изучались литературные поколения, поколения в искусстве (Э.Р.=Курциус, В.=Пиндер, А.=Пейр (10)).
Обобщая эту исследовательскую работу, можно выделить несколько смысловых планов категории "поколение" в ее внутрикультурном употреблении/понимании (исторической семантике) и в языке исследователей (историков, социологов, филологов):
В европейской и шире - в западной истории поколение как понятие было проблематизировано в эгалитаристском, анти-аскриптивном (анти-генеалогическом, анти-династическом) контексте революций XVIII в. и связано с утопическими представлениями о "новом человеке", новом человечестве, новом народе и т.п. Показательно, что возникновение проблемы и проблематического понятия поколения возникает в обстоятельствах рождения идеологий - с началом "века идеологий". В этом смысле оно несет в себе - в частности, в представлении о "переломе времен" - структурно-смысловые следы ценностно-нагруженного, идеологического понятия. То есть, содержит волюнтаристский компонент (значение противостояния "другим" и "миру", борьбы и подчинения окружающего своей коллективной воле) и сальвационистский компонент (значение спасения, по логике "было старое - стало новое", "было греховное - станет священное", "было проклятое - станет спасенное" и т.п.: "От нас одних зависит подчинить мир нашей воле", - пишет Новалис).
Так, по Проекту национального образования, составленному Рабо Сент-Этьенном (1792), "нужно, обязательно нужно обновить нынешнее поколение, создавая в то же время поколение грядущее, нужно превратить французов в новый народ" (16). Парадигматическая фигура здесь, например, Марат, который на упрек в незнатности его предков отвечал: "Я сам предок". Функциональный смысл понятия виделся тогда в том, что ни одно из поколений не превосходит другое и не имеет прав и преимуществ над ним (Декларация прав человека, 1793: "Ни одно поколение не имеет права подчинять своим законам будущие поколения"; Джефферсон: "Каждое поколение можно рассматривать как отдельный народ- прав на следующее поколение у него не больше, чем на жителей другой страны"; Томас Пейн: "Все поколения обладают равными правами-" и т.п. (17)). Логика здесь та же, что в переходе от иерархии сословий к динамике групп и классов общества, от "единственного правильного" вкуса к различным и конфронтирующим вкусам и т.п. - логика перехода от традиционного общества к модерной эпохе и буржуазному, дифференцирующемуся, динамичному обществу.
За пределами института семьи (и форм традиционного общества) понятие поколения то выступает в значении общества как течения, движения (романтическое поколение, поколение 1914 года, поколение 68 года и т.п.), то представляет хронологический (синхронный) срез работы массовых институтов - школы, армии, производства (включая отставку и выход на пенсию). Это примерно соответствует внутрисемейным, историческим и институциональным поколениям, которые выделяет Клодина Аттиас-Донфю (18) и близко к разделению демографических и исторических (значимых) поколений у Ю.А. Левады (19). Я предполагаю (и здесь - один из центральных пунктов статьи), что понятие поколения и существует в этом семантическом поле напряжений - напряжений между представлениями о традиционно-иерархическом (его образ - семья), модерном ("общество" и элита, активные группы как его воплощение) и постмодерном (масса как продукт деятельности анонимных всеобщих институтов) обществе. В свернутом виде понятие поколения фиксирует соответствующие точки разлома социального и культурного порядка, направления и механизмы опосредования и перехода между "прежним" и "новым". То же можно показать на "внутренних" напряжениях действия, фиксируя эти напряжения на аналитических осях "достижения/воспроизводства" или "ориентации/идентификации".
Поколения и проблема поколений в современной России
Наша ситуация - российская, но прежде всего советская и постсоветская. Характерно появление темы и символов молодежи, молодежной субкультуры и проч. на первом этапе перестройки, прежде всего - в форме визуальной репрезентации масс-медиа, в кино, на ТВ, в рок-культуре ("Покаяние", "Легко ли быть молодым", популярнейшая из тогдашних телепердач "Взгляд", ключевой мотив ожидания перемен в песне В.=Цоя в фильме С.=Соловьева "Асса" и др.). За молодежью в этот период средние, а отчасти и старшие поколения ("шестидесятники") записывали значения дефицитной энергии коренных изменений и - в такой, возвратно-негативной форме - идею своей ответственности перед будущим ("иначе молодежь потеряем").
Важно, что проблема молодого поколения фиксировалась здесь с точки зрения и в языке другого, старшего; для младших поколений подобная разметка и ее обозначения будут предметом отталкивания. Чтобы стать проблемой, обозначение поколения и должно затронуть как минимум два "соседних" поколения. С помощью подобного назначения того или иного поколения другими, через вменение ему поколенческих определений извне понятие и выходит за рамки чисто возрастных, социализационных и прочих фазовых феноменов, потому и кратковременных для "младших" или "старших" участников действия, а обозначает характер их взаимодействия, взаимных отношений между ними, ставший для обоих проблематичным. Вероятно, в отчасти похожем смысле Ортега отмечал, что "полемика- и есть своеобразная преемственность, обучение, сотрудничество, развитие достигнутого" (20).
Видимо, представление о "нормальной" передаче опыта от поколения к поколению сильно идеализирует даже западную ситуацию XIX-XX веков, за исключением разве что поздних фаз развитого общества потребления. В России же - по крайней мере, в России ХХ века - подобный смещенный, возвратно-негативный тип связи между "старшими" и "младшими" выступает даже не преобладающим, а, кажется, единственно реальным. Категорией поколения и фиксируется разрыв между ними, обрыв смысловой линии, забывание смысла, неполучение опыта - факт, что важные ценности и значения, рамки их упорядочения и осмысления уходят, исчезают из поля зрения, разрушаются.
Поэтому представляется, что, по крайней мере, в России исследователи поколений или проблемы поколений так или иначе все время имеют дело со "следом" или "симптомом" другой, не упоминаемой проблемы. Точнее, узла проблем: 1) лидерства (инновации), 2) его успеха, признания (гратификации) и 3) поддержания и передачи достижений (репродукции). Иными словами, речь идет о системных дефицитах советского общества, а может быть и российского общества эпохи ускоренной модернизации (XIX - начала ХХ=вв.) - о системе его дефицитов, дефиците как системе. Элита в советском обществе - исключительно позиционная, это элита постов, а значит - корпораций и кланов, (ведомственных, территориальных и проч.). Отсюда и формы общепринятой служебной карьеры для классических и поздейших советских времен (отказ от проявлений честолюбия, соревновательности), и ее социальная "цена" (отбор все более средних, эпигонов - эпигонизация как механизм адаптивного движения). Так "выдвиженцы" 1920-х - начала 1930-х=гг. явно чувствуют свою временность, осознают себя "заместителями" (см. "Город Градов" Андрея Платонова).
Отказ от продвижения, даже от установки на продвижение, как раз и дает в итоге, среди прочего, категорию и язык поколения ("своих" - прежде всего по возрасту, но и по другим недостижительским характеристика - "земляки" и проч.). Навязывание языка поколений или семейных отношений (органически-общего, "для всех") выступает собственно культурным механизмом анти-дифференциации, анти-институционализации. "Обобщенный Другой" вводится в жесткие рамки аскриптивного кода как младший (зависимый и т.д.) и только так становится воспринимаем, терпим, допустим "сверху" (соответственно этим задается и удерживается "верхняя" - доминирующая - позиция). Так возникает, формулируется и в дальнейшем воспроизводится метафора и тема конфликта отцов и детей (21) (герой ключевого для шестидесятников фильма М.=Хуциева "Застава Ильича"/"Мне двадцать лет" такое определение ситуации не поддерживает: у него конфликт не с отцом, который погиб на фронте, а с типом человека, который воплощен большим начальником - отцом героини). Объявленный, закрепленный в культуре авторитетом национального классика, ставший нормой самопонимания и в этом качестве воспроизводящийся зазор "между" поколениями скрывает ценностный раскол "внутри" едва ли не каждого из поколений - раскол на "отличников", "ботаников", "карьеристов" и "остальных", на "людей" ("настоящих людей") и "деловых" и проч. Иными словами, таким способом маскируется незаконность, ценностная непризнанность, неоправданность личного, индивидуального успеха в советской культуре (22).
Но это значит, что и общей ценностной системы, ориентирующей на улучшение социального, культурного, человеческого качества, в обществе нет - как нет и соответствующей антропологии (а есть человек приспосабливающийся, выживающий, лукавый и проч.). Происходит переодическое накопление нереализовавшегося потенциала нескольких поколений, принудительно оказывающихся в одном времени, которое они, тем не менее, не могут назвать "своим". Авторитет старших при этом падает, временные дистанции "между" старшими и младшими как бы сокращаются, слипаются: им, можно сказать, нечего передавать друг другу, ни у одного из них, строго говоря, нет позитивного опыта социальности, социальной реализованности и признанности (23). Отсюда структурное и функциональное значение "обломов", "обвалов" в русской и советской истории - резкого и всеобщего изменения, типа войн и революций (1905 год, Первая мировая, Октябрьская революция и гражданка, Вторая мировая и проч.). Поскольку общество "закрыто", не дифференцировано, продвижение в нем контролируется с предельной жесткостью, невзирая на объем "социального брака", то зачатки, стимулы движения в обществе принимают вид разрыва, раскола, либо осознаются таким образом, что и фиксируется в виде "проблемы поколения".
Во-первых, в ходе обвала и первое время после ("пока пыль не осела") открываются прежде закрытые или суженные возможности для достижения. Во-вторых, при этом так или иначе, пусть даже невольно, двигаются все, что снимает момент единоличного выбора, риска и проч. В-третьих, это позволяет включить механизм рутинных и аскриптивных связей, на которых держалась и держится повседневная жизнь (родственных, локальных, поколенческих). Использовавшие эту возможность становятся еще на одно-два поколение ориентирами и эталонами для подражания или отторжения в более широких группах и слоях, пока не накопится новая критическая масса нереализованного человеческого материала.
Изменение от поколения к поколению в советском обществе - не во властной пирамиде! - есть, но 1) не в ключевых сферах, 2) скорее общецивилизационное и 3) идущее по типу диффузного просачивания, ненаправленного привыкания, а потому очень медленное. "Между" названными выше критическими точками общих переломов находятся пропущенные, потерянные, нереализовавшиеся поколения (всегда нагруженная в России метафорика безвременья, паузы и проч.). В этом, более широком контексте я склонен трактовать и известную метафору опоязовцев о том, что передача образцов происходит не от отцов к детям, а от дедов (или дядьев) к внукам (племянникам). Если понимать это соображение расширительно, тогда для старшего поколения это означает вольный или невольный уход от открытой состязательности ради более длительного удержания за собой уже имеющихся, доминантных жизненных позиций (включая карьерные). Для младших такой перенос значений авторитета и образца на фигуры, не актуальные в их реальной жизненной практике, в прямом социальном сравнении и соревновании, подразумевает - опять-таки вольно или невольно - непризнание и неприятие ответственности за то, что непосредственно им предшествовало и, вообще говоря, должно было бы оставаться для них так или иначе актуальным, - в том числе, неприятие исторической ответственности, ответственности за историю как свое время (такое сокращение времени совего существования до самых коротких дистанций чаще всего означает, понятно, и вообще непонимание смысла прошлого как необходимой части опыта). Из сознания и тех, и других групп история как проблема, как напряженная связь между настоящим и прошлым вытеснены; если она и может вернуться, быть сколько-нибудь значимой для тех и для других вместе, то разве что в форме официозной истории, идеологически-тенденциозной легенды власти.
Подобные стратегии прятания и ускользания от травматических конфликтов (в том числе - от признания, принятия, осознания реальных напряжений и столкновений внутри и между поколениями) многократно затрудняют их систематическую рационализацию силами образованного сообщества, закрывают возможность институционалировать эту работу, а значит и выработать некие средства для цивилизованного освоения подобных болезненных моментов другими, более широкими группами населения. Вместо этого власть в советской России ставила целью устранить такие и подобные им моменты, не допуская их в публичный обиход, попросту замалчивая и скрывая. Они выводились из сферы внимания и обсуждения, а вместо отсутсвующих институтов рационализации названных проблем в обществе, казалось бы, вставшем на путь модернизации, индустриализации, ускоренного технорлогического развития и т.п. разрастались институты контроля над процессами возможной инновации, с одной стороны, формами признания и каналами репродукции любых образцов, с другой. Монополизация и централизация подобного нормативного контроля не могла не приводить лишь к обострению описанных напряжений и конфликтов, включая их межпоколенческое и внутрисемейное отражение, к криминализации и варваризации общества, к принудительному ограничению сколько-нибудь самостоятельной и ответственной деятельности в культуре нелигитимными формами ("запретной полкой" для фильмов, сам- и тамиздатом, распространяемыми через межличностные связи "своих"), выталкиванием в эмиграцию и т.п. (24)
Поэтому культурная амнезия и безъязычие не только "массы", но кандидатов в "элиту" на протяжении советской истории периодически воспроизводится, включая нынешнюю ситуацию (память и язык - символы идентичности и законное достояние самостоятельных, активных групп; о косноязычии власти сейчас не говорю). Для действительно общих воспоминаний не существует, не создается и не остается другого языка, кроме рутинного героизирующе-официозного. Межпоколенческой передачи, трансляции, трансферта при этом, строго говоря, тоже нет, точнее - она идет в формах негативных, смещенных, неопознаваемых, о чем уже говорилось. Отсюда, например, ощущавшийся всеми слоями позднесоветского общества - когда драматический, а когда и комичный - разрыв между языками номенклатуры ("пропаганды") - интелигенции ("Литгазета", с одной стороны, "кухни" - с другой) и массы ("улицы"); но отсюда же и нынешняя глоссолалия, будь то в жизни, на улицах, будь то на телевидении или в словесности. Характерно, что сюжетообразующими в групповой легенде советской интеллигенции и в интеллигентской (внеофициальной) литературе вступают чаще всего два мотива или мотивных узла: затор и обвал нескольких поколений или даже "всего сразу"; символ и фигура беспамятства, разрыва, негативно порождающего императивную задачу "сохранить и донести" образ прошлого, передать "наследие" и т.п.
Иначе говоря, в поколенческом языке, языке поколения как проблемы "отцов и детей" исследователи, как в искажающем зеркале, видят движение социального механизма, который, можно сказать, не предназначен для движения. Он не имеет для него соответствующих органов и приспособлений - например, независимых элит, самостоятельных институтов, различных по ценностям и целям, но имеющих друг друга в виду оформленных групп. Вероятно, поэтому вопрос о траектории и скорости подобного перемещения периодически возобновляется, что каждый раз отмечает его очередной новый поворот.
