В марте в Британии отмечали двести лет парламентского акта, который положил конец прямому участию этой страны в работорговле. Определение длинноватое и не совсем понятное, но иначе не скажешь. 25 марта 1807 года Палата Лордов одобрила документ, запрещающий подданным короны торговать рабами; что же до полной отмены рабства во всех британских владениях, то это произошло лишь почти 30 лет спустя. Но вернемся к тому, что отмечали в Соединенном Королевстве в марте 2007-го. Глагол "отмечать" подходит здесь очень кстати, только не в расхожем своем смысле – мол, налили, чокнулись, выпили, прокричали "ура-ура!". Парламентский акт об отмене работорговли намеренно "отметили", "выделили" из ряда исторических фактов и превратили в повод для разнообразных жестов – идеологических, политических и культурных. В Лондоне прошла манифестация тех, кто считает, что британцы должны помнить, на чем основано их нынешнее благополучие. А основано оно во многом на работорговле и эксплуатации рабов. Честно говоря, жители города, в котором проезд в метро в пределах центра стоит 4 фунта, не совсем уверены в собственном благополучии, но если сравнить щеголеватого лондонца (пропускающего в пабе последнюю пинту "Сэмюэля Смита" перед тем, как на метро или электричке отправиться ночевать в свои лондонские мытищи и выхино) с обитателем Аккры или Лагоса (сидящим на корточках перед своей лачугой), то разница, конечно, гигантская. В самом деле, работорговля озолотила в XVIII - начале XIX веков лондонских, бристольских, ливерпульских купцов, а посредством их и сами эти города (и многие другие). Свидетельство тому – расширенные гавани, грандиозные общественные здания, не говоря уже о вовсе не скромных особняках и поместьях работорговцев. Так что каяться есть в чем. Архиепископ Кентерберийский подал пример и принял участие в лондонской демонстрации. Тони Блэр, который раньше осторожно высказывался на тему извинений, в этот раз извинился. Некоторые, впрочем, отказались быть в ответе за то, что происходило 200-300 лет назад. Левые и крайне левые тоже отыграли свою обычную партию, назвав нынешние извинения лицемерием. Особенно досталось почему-то тем, кто вдохновлял и принимал парламентский акт 1807 года. Борцы с лицемерием снова припомнили аргументы знаменитого тринидадского историка Эрика Вильямса, который - со всей убедительностью классической марксистской аргументации - доказал, что работорговлю отменили не из человеколюбия, а из самого что ни на есть корыстного расчета. Если верить изданной в 1944 году книге Вильямса "Капитализм и рабство", дальновидные англичане в начале XIX века почуяли, что рабовладение становится менее выгодным занятием, нежели эксплуатация класса наемных работников в столь энергично развивающихся индустриальных центрах. И что плантационное рабство уходит, а производство прибавочного продукта приходит. Что же до разных Томасов Кларксонов и Грэнвиллов Шарпов с их моральными принципами и их Обществом за Отмену Работорговли – все это только прикрытие классового интереса. Так сказать, надстроечная маскировка базисного устремления к профиту.
Так как экономической и социальной историей в Великобритании (да и в других англоязычных странах) занимаются, в основном, люди марксистских взглядов (или наоборот – люди марксистских взглядов предпочитают заниматься экономической и социальной историей), в "юбилейных" статьях в специальных и научно-популярных изданиях царили именно воззрения Вильямса - в несколько, конечно, отредактированном виде. Иллюстративный ряд соответствовал содержанию: факсимиле расписок о покупке "мальчика 6 лет, доставленного покупателю в довольно хорошем состоянии, рост такой-то, вес такой-то", старинные гравюры с изображением невольничьих рынков, вот корабли под всеми парусами везут рабов из Африки в Новый Свет, а вот и схема расположения этих рабов на этих кораблях. Такая схема, пожалуй, самая страшная из всех возможных иллюстраций ужасов работорговли. Представьте себе вид сверху на палубный срез судна. Похоже на сильно уменьшенный разрез снаряда или ракеты. Все пространство внутри этого вытянутого конуса туго, под завязку, набито маленькими смешными одинаковыми фигурками, похожими на матросиков из советского игрушечного набора. Только это не игра и это не матросы. Это – рабы. Они прикованы к своим местам, на каждого приходится чуть больше метра пространства. На палубу их выводят один раз в день. Тогда же выносят мертвых и выбрасывают за борт. Рейс парусной душегубки длился много недель, потери человеческого груза составляли от 15 до 30 процентов. С 1532 по 1850 годы из Африки, по приблизительным подсчетам историков, было увезено около 20 миллионов человек. Из них несколько миллионов погибли в пути.
Когда я представляю себе, как сидят пассажиры в современном трансатлантическом авиалайнере, то сразу вспоминаю ту самую страшную схему упаковки невольников. Конечно, стыдно сравнивать человека, ворочающегося около полусуток в относительно удобном кресле, и несчастного, неделями везомого в плавучем деревянном гробу в неволю, но все-таки. Нельзя не отметить, что лететь в битком набитом самолете – унизительно. Чем дальше мы технологически от парусных кораблей, тем унизительнее становится путешествовать. Мы не рабы, конечно; рабы, скорее, те несчастные беженцы, которых контрабандисты перевозят на Запад в огромных автомобильных фурах или на переполненных посудинах. Но все-таки. За последние два десятилетия мы сами, без каких бы то ни было работорговцев, согласились на многое, пожалуй даже, слишком многое. Недавно я летал в Америку через Хитроу; в страну, куда вывозили рабов, через страну, которая активно занималась их перевозкой. На обратном пути, после одиннадцати потных, мучительных часов в самолете, в котором размять ноги можно было только в очереди в туалет, я застрял на час в еще одной очереди – на шмон. Нет-нет, меня уже обыскивали в Сан-Франциско, я уже переминался в носках на холодном каменном полу, держа в одной руке собственные ботинке, а в другой – сумку, ремень и мобильник. Локтями я пытался поддерживать сползающие джинсы. Чернокожий полицейский ловко ощупал меня и пустил в аэропорт. Процедура, которой я ежегодно подвергаюсь раз 10-12, в очередной раз заставила меня почувствовать то ли бродягой из книги Оруэлла Down and Out in Paris and London, то ли арестантом. В Лондоне в Хитроу все было так же, только еще хуже. Если в Сан-Франциско очередь на шмон была проявлением заботы о безопасности, то здесь это был чистый садизм – ведь обыскивали тех, кто прямиком с сан-францисского самолета бежал пересаживаться на другие рейсы. В глухом коридоре из самолета в зону снятых ботинок даже Усама Бин Ладен не смог бы раздобыть не то, чтобы взрывчатки - даже ложечки для ковыряния в ушах. И вот я, среди сотни других пассажиров, стою в маленьком зале перед четырьмя электронными воротцами. Вентиляции нет, пахнет потом и носками – а чем должно пахнуть после одиннадцатичасового перелета? Мятая одежда, красные глаза людей, попавших в другой часовой пояс, понурый вид. Почти никто не знает, успеет ли он попасть в недра Хитроу, чтобы перескочить на нужный самолет. Но почти никто не торопится – торопиться некуда: впереди, у электронных врат, сияющих лампочками, стоят индусы, пакистанцы, чалмоносные сикхи в полицейской форме и с презрением смотрят на человеческое стадо, которым они руководят едва заметным движением руки. Их предков не продавали в рабство, их просто презирали, обирали, ими – правили. И я подумал, что здесь, в Хитроу, я расплачиваюсь за все грехи Британской империи, к которой я не имею никакого отношения. Или я все-таки виновен – в том, что согласился играть по этим правилам?
