Российские войска вошли в Крым, бывший на тот момент территорией Украины; Крым объявили русской территорией. А затем на востоке Украины появились русские ополченцы. Ополченцы объявили, что будут сражаться за то, чтобы восточные земли отделить от Украины. Все ждали, что Россия введет войска и туда; в Донбассе начались бои; в те дни я уехал в Берлин.
Я не выражал несогласия с внешней политикой России — просто уехал. Билеты были куплены давно.
В Москве многие считали, что границы с Европой скоро закроют. Когда ехал на вокзал, боялся, что поезд отменят. «Сколько можно, — говорили взволнованные граждане, — двадцать лет русские границы открытыми держат; кто хочет, тот и катается; не по-русски это». Парламент принял закон, контролирующий визы; имеющие вид на жительство в других странах должны были в течение двух месяцев явиться и об этом факте доложить. Кабинет министров постановил, чтобы члены правительства воздержались от поездок за рубеж; к тому же, вышло распоряжение: работники министерства внутренних дел выезжать за пределы России прав не имеют, дома надо сидеть. Секреты они, что ли, разболтают? И разве у нас враги за границей имеются? Ведь говорили: кругом друзья? Помните, поэтому и стену берлинскую ломали, чтобы среди друзей жить. Помните, собирались общий европейский дом строить? Недавно это было — войдем, мол, в общеевропейский дом, и всякое такое. Не получился общий дом, не достроили…и сразу догадка: неужели наверху потерпят, чтобы смерды разъезжали свободно, когда начальство в правах передвижения ограничили? Неужто крепостное право наизнанку вывернут? Не бывать такому. Закроют скоро границы, покатались туда-сюда — и хватит.
Интеллигенция бросилась на вокзалы, успеть в последние поезда — а патриоты смеялись над ними: вот когда страну нашу растаскивали на части капиталисты, когда иностранные жулики приватизировали русские недра, вы в те годы никуда уезжать не спешили, не так ли? Вам интересно было за процессом наблюдать. А теперь чего испугались? Русской весны испугались? Россия с колен встает, возрождение у нас. А что война идет — так ведь и повоевать надо, засиделись уже. Хватит.
Война с Украиной — это дико звучало, но говорили про войну часто и страстно, и все поверили, что война нужна. Телеведущие считали, что на Украине фашизм. Фашизм на Украине — черное слово, давно забытое слово; но вот, телеведущие сообщили, что в черниговских лесах отлежался фашизм, отдохнул, сил набрался — и вот фашизм именно в Украине-то и воскрес. С тех пор как Украина стала независимой страной, у них там все вкривь и вкось пошло. Там теперь русский язык запрещают, украинцы к Западу льнут, корни свои славянские забыли. И сказали телеведущие страшное: украинцы готовят геноцид русского народа. Всех русских людей на Украине убьют. Как же так, ахнули слушатели, не поверили сразу пророчествам. Неужели всех русских убьют? А вот так, сказали сивиллы телевизионные. Убьют русских— и и не спрашивайте даже почему. Звери на Украине потому что.
Жизнь в капиталистической России не сразу поменялась. Рестораны работали бойко, зажиточные граждане питались без перерыва, и премьеры театральные случались, но тревога вошла в души.
- Неужели опять фашизм?
- Ведь разбили же фашистов. И что же получается — опять?
- Да, нацизм. Геноцид русского населения.
- Не может быть. Мы же братья.
- Их американцы подговорили.
- Американцы приезжали в Киев и всем хохлам раздавали печенье, соблазняли.
- Печенье раздавали?
- Представьте себе. Ходил по площади государственный секретарь Соединенных Штатов и раздавал печенье. Налево и направо.
- Какой цинизм.
- Украинцы нас предали.
- Укры предали русский мир, хотят присоединиться к Западу
Отныне украинцев называли «украми» и «укропами», еще их называли «свидомыми», а еще «еврохохлами».
- Война будет.
- Какая у свидомых армия? Полтора танка. Еврохохлы не умеют воевать- Укропы — это так, ерунда. Будет мировая война!
Странно, что говорили о войне с Америкой, хотя бои шли в Краматорске и Донецке, там украинцы стреляли в русских, а русские стреляли в украинцев. И причина убийств была не очень понятна — но, судя по всему, украинцы продали русский мир атлантической цивилизации.
Представить продажу было непросто: как это — мир продать? В банке, за деньги? Обменяли славянское братство на американские доллары? В детали не вдвались, но как-то сделку, видимо оформили, и вот теперь украинцы стали союзниками Атлантического блока — а блок этот, как всем известно, давний противник Евразии. И каждый патриот понял, что речь идет о большой беде.
Рассуждали о глобальной войне русского мира с Атлантической цивилизацией. Евразия против Атлантики — вот до чего дошло! Грядет бой цивилизаций.
Казалось бы, если конфликт столь глобален, то сражение следует вести в Атлантике, среди ревущих волн, на необъятных просторах океана — вот где подходящее место для столкновения цивилизаций! Пусть там, под крики чаек, под порывами ураганного ветра, сшибаются эскадры. Пусть там, в разбушевавшейся стихии, взрываются линкоры и горят эсминцы — однако нет, бои шли на садовом участке соседа, не имевшего отношения к атлантической цивилизации. Декорация для роковой баталии была выбрана неудачно — но уж какая есть: решили, что бои с Атлантической цивилизацией лучше всего вести в Мариуполе, под вишнями. Там и вели бои.
Это лишь прелюдия, говорили проницательные патриоты, но, если мы уступим сейчас Украину, то завтра враги войдут и в Россию.
- Как это — уступим Украину? Украина ведь отдельная страна?
- Прекратите. Нет такой страны. Украина — это часть России.
- Кто войдет в Россию? Укропы? Еврохохлы?
- Куда им! Нет, пиндосы войдут!
Пиндосами в России называли американцев. Почему так американцев называли, я не знал, но прозвище повторяли все.
- Пиндосы сговорились с укропами, чтобы вместе напасть на Россию.
- А Европа что делать станет?
- Европа кончилась, легла под Америку. Сговорились русский мир разрушить. Нет больше Европы! Воспоминание одно.
- Хохлов надо давить, все они фашисты.
- Неужели все?
- Все.
Все ли украинцы были фашистами, сказать трудно, но большинство граждан России поддержало решения правительства по присоединению Крыма. Когда русские войска вошли в Крым, все радовались.
- Крым украинским и не был никогда, — так говорили.
- Шестьдесят лет все-таки был, — отвечали некоторые.
- Не надо демагогии! Укропам повезло: Хрущев им Крым подарил. Вот так: сдуру подарил. Хрущев и сам был укроп по национальности.
- Мы восстановили историческую справедливость.
Так говорили многие, и я тоже так говорил. Я не считал украинцев фашистами, да и вообще не считал что на Ураине фашизм; но Крым все-таки русская территория, пусть уж Крым будет в России. Только вот не получалось поверить, что Украина на Россию напала.
- Ты не понимаешь. Укры на нас напали!
- Не понимаю. Это ведь Россия на Украину напала.
После таких слов мой близкий друг перестал со мной разговаривать.
- Смешно. Нет такой страны — Украина, нет! Есть единая Россия, которую насильно разделили, а слово «Украина» означает «окраина России».
- Однако страна есть и язык у них свой.
- Разве это язык? Свидомиты!
Слово «свидомит» русские патриоты образовали от сочетания украинского слова «свидомый» , то есть «знающий», и слова «содомит». Получилось смешно: свидомит. Почти так же смешно как слово «либераст».
- Я прикинул: получается, что на Украине три миллиона активных фашистов, — сказал мне друг.
- Неужели три миллиона? Три миллиона фашистов?
- И сочувствующих фашизму — еще миллионов десять. Укропам поперек горла все русское. А ты их поддерживаешь.
— Я не поддерживаю.
- В России действует пятая колонна. Ты с ними, с национал-предателями?
Друг перестал со мной разговаривать. В те дни многие поссорились — и правительство объяснило народу причину ссор.
Президент России сказал, что в стране действуют национал предатели, и с этих пор термин «пятая колонна» звучал официально. В Кремле устроили праздник по поводу добровольного присоединения Крыма к России — и там президент выступил с торжественной речью. И в речи, между прочим, он сказал о некоторых людях, которые предают российские национальные интересы. А потом на улицах стали вешать плакаты с портретами участников «пятой колонны». И некоторые интеллигенты испугались — гнев народа всегда страшен.
Что касается меня, я поехал на вокзал не потому, что бежал с Родины. Но билет сдавать не хотелось — а потом, когда толпа идет в одну сторону, всегда хочется пойти в другую.
Приехал. Ждал, что поезд отменят. Пассажиры стояли вдоль перрона и томились — вслух никто ничего не произнес, но взгляды были растерянные.
- Драпаете? — спросил меня человек на перроне. Потом оказалось, что он польский коммерсант.
- По делам еду в Берлин.
- А я домой еду, в Польшу. Если отпустят, конечно, домой. Всякое тут бывает.
Однако поезд отправился по расписанию: с Белорусского вокзала, через Минск и Варшаву, — прямо в Берлин.
Поезд ветхий, еще советский, купе на четырех человек — полки слева и справа, столик для нарезания колбасы и распития спиртных напитков. У меня было три попутчика: женщина с сыном Севой ехали до Минска, а польский коммерсант ехал в Варшаву.
Подростку Севе было шестнадцать лет, он был очень крупным подростком, и, когда вставал в проходе меж полок, воздуха в купе не оставалось. Польский коммерсант сразу же забрался наверх, чтобы не попасть Севе под руку и оттуда вел свои антироссийские разговоры. Говорили про Украину — а о чем прикажете говорить в такие дни?
- А помните, — сказал коммерсант с верхней полки, — президент Путин сказал всем, что российских войск в Крыму нет. Сам отправил в Крым войска, а с трибуны сказал, что это не российские войска. Ловкач! Комедия, а? Соврал, соврал ваш президент…
На подростке Севе была надета футболка с портретами президента Путина и министра обороны Российской Федерации Шойгу — футболка плотно облегала торс Севы и государственные мужи приятно улыбались с Севиной груди, а надпись на футболке гласила: «Вежливые люди».
Сева расправил грудь, потянулся и сказал густым голосом:
- Военная хитрость.
И он подмигнул мне и своей маме. А президент на широкой Севиной груди — скривил рот, но промолчал.
- Лариса, — сообщила мама Севы и подала мне лодочку своей аккуратной ладошки. И было видно, что Лариса очень одинокая и печальная женщина, а Сева возник в ее жизни случайно, плод грустного приключения юности.
Мы пожали друг другу руки. Потом и подросток Сева протянул мне широкую ладонь.
- Всеволод.
- Президент врать не должен, — сказал поляк сверху.
- Президент сам знает, что он должен, — сказал Всеволод. — Президента России еще учить будут.
- Севочка!
- Президента трогать не дам. Он Россию с колен поднял, — сказал Сева.
- В Донецк из России бандиты приехали — стреляют, войну провоцируют. — рассуждал польский коммерсант, — интересно вы с колен встаете.
- Вероятно, — осторожно сказал я, — в Донецке воюют добровольцы.
- С танками и зенитками приехали добровольцы. Я вас умоляю, вы же взрослый человек.
- Спасать надо славян, — сказал подросток, — вот и поехали храбрые люди. С фашизмом сражаются. Как наши отцы сражались.
- При чем тут твой отец? Где твой отец воевал? — сказал сверху коммерсант, свесился вниз, оглядел Севу с Ларисой и замолчал.
- Наши отцы, — сказал Сева густым голосом, — с германским фашизмом сражались, а сегодня американский фашизм.
- А Украина при чем? Вечно вы с фашизмом не в том месте воюете. И отцы ваши такие же были.
- Наши отцы — герои, — сказал Сева, а его мать Лариса смотрела на крупного сына печальными блеклыми, как пейзажи среднерусской полосы, глазами.
- Война идет, — сказал поляк, — а у людей ни страха, ни ума нет.
Война уже жила сама по себе, и так возникла отдельная от мира правда войны и другой правды теперь не было — уже нельзя было сказать, в чем причина убийств, кто прав, вообще нечего было сказать. Когда журналисты описывали войну, они все врали — кто нарочно врал, а кто врал случайно — просто потому что невозможно описать событие со всех сторон, а можно только с одной точки. Но требовалось писать ярко и кричать о войне громко — и журналисты возбуждали население; они писали так: «убитая девочка — чем она мешала киевской хунте? За что ребенка убили фашисты?» И граждане, читая такое, приходили в ярость. Про войну в Донбассе знали очень мало — но, казалось, что знают все; причину убийств назвать никто не мог — в самом деле, не за то ведь, чтобы русский язык признать государственным в чужой стране, убивают людей? Наверное, есть и другая причина. Но причиной никто уже не интересовался. Люди умирали и убивали, и слова были не нужны. Просто горела война, и надо было подкладывать в войну новых людей.
И подкладывали новых людей, и люди сгорали в войне.
И все граждане захотели войны — и граждане говорили, что герои бьются с фашизмом: на карте мира поперек Украины рисовали фашистскую свастику. Что там происходило, никто не знал — и это было уже неважно. Накапливалась правда войны, и война была права своей отдельной, особой правдой.
- Вы сами в армии-то хоть служили? — спросил Сева верхнюю полку.
- В какой армии? С кем мне воевать? — поляк ответил. — Мне семью кормить надо, а не стрелять в людей.
- А вы служили? — подросток смерил меня взглядом.
- Нет, не служил.
- Ну, я так и знал. Посмотрел на вас двоих и все сразу понял. — Подросток зевнул, потянулся. Это был рослый и крепкий молодой человек, с длинными руками. Когда Сева расправил плечи и протянул руки в стороны, то занял все пространство купе. — Родине не служил, понятно. Боялся, значит. Шкуру спасал.
- Сева, — ахнула Лариса, — взрослым надо говорить «вы».
Она возмущалась не сильно, лишь настолько, чтобы показать вежливость. На Севу ее слова не произвели впечатления.
- Прятался… Жизнь берег…
Сева зевнул, зевал долго — а его мама переживала, что я обижаюсь.
- Сева, так нельзя говорить со взрослыми. Ты ведь не знаешь всех обстоятельств. Может быть, дядя очень болел.
- Чего это он болел?
- Заболел и не смог пройти службу в армии.
- Как Родине послужить — так все и заболели.
Лариса искательно посмотрела на меня — вероятно, надо было сказать Всеволоду, что я болен; требовалось исправить впечатление, восстановить веру подростка во взрослых людей. Но я ничего не сказал. Я не служил в армии сознательно, и никогда не жалел о том, что не служил.
- Спать я хочу, мама.
- Передохни, сыночка.
Всеволод стянул футболку с президентом и обнажил белый торс. В одежде он выглядел пристойнее, длинное мучное тело его оказалось волосатым; голый живот выглядел так словно открылась сугубо интимная часть Севиного тела.
- Ладно, поговорили. Пора отдохнуть. — Сева пошевелил дородным шерстяным телом, повертел головой; искал, за что ухватиться — чтобы влезть наверх. Взялся за края полок, подтянулся, и все купе наше содрогнулось от его тяжести. На мгновение перед мной оказалась спина Севы, голая белая спина с черными завитками волос. На пояснице Севы, выбиваясь из-под трусов, рос курчавый куст. Может быть, у его мамы был восточный кавалер, возможно, отцом подростка был человек, обладающий густым волосяным покровом; возможно, то был кавказец — южных людей теперь много в столице.
- Ты бывал на Кавказе, Сева? — спросил я.
- Чего я там не видел, на этом Кавказе, — ответил Сева густым голосом. — Смотреть еще на них, на чурок. — Верхняя полка Севе покорялась постепенно, мохнатая поясница подростка оставалась у меня перед глазами.
Почему Сева не сбреет ужасный куст, думал я. Почему его мать, милая женщина Лариса, не посоветует сыну?
Лариса перехватила мой взгляд; лицо ее болезненно исказилось.
Всеволод тем временем совершил усилие, взметнул длинное тело на верхнюю полку, раскинулся, затем свесил вниз огромную ногу.
Теперь он находился напротив поляка и там, наверху, они повели разговор.
- Что думаете о Путине?
- Ничего не думаю.
- Как это — ничего не думаете?
- Вообще не думаю.
- Некрасиво получается. В страну нашу приезжаете, в гости к нам. А о президенте не думаете. А про Крым что думаете?
- Взяли чужое, что тут думать.
- А мы вот с братанами решили, что президент молодец. Мужик крепкий. У него железные яйца.
- Как это — железные яйца?
- Крепкий он. С характером. Мы с братанами так говорим: у него железные яйца.
- У тебя есть братья? — спросил я.
Спросил и посмотрел на его маму, Ларису, аккуратную женщину пятидесяти лет.
- У Севочки нет братьев. Братаны — это его товарищи по классу.
- Хорошо, что в классе такая крепкая дружба.
- Да не особо крепкая, — честно сказал Сева сверху. — Подонков хватает.
- Ты же их братьями называешь.
- Дело у нас есть общее. Хотим с братанами поехать в Донецк, Родине послужить.
- Зачем же в Донецк, Севочка? — тревожно сказала Лариса. Она, видимо, часто это говорила в последние дни — такая усталость была в ее голосе.
- Не надо в Донецк, — сказал я верхним полкам, — там ничего не понятно.
И Лариса благодарно посмотрела на меня.
- Видишь, что взрослые люди говорят. Еще не ясно, Севочка. Президент решения пока не принял.
- Так он же в армии не был. Что он может знать.
- Взрослые люди знают больше тебя, Сева.
- Отдать жизнь за други своя! — Севочка неожиданно использовал старославянский оборот, распространенный в годы Первой мировой. Ему, наверное, в школе подсказали, подумал я.
- А у тебя в Донецке есть друзья?
- Други своя — это так говорится просто. Выражение такое. А друзей у меня там нет. Но Родине служить надо. Отдать жизнь за други своя.
- Своя твоя не понимай, — сказал поляк ехидно, — мало ли чего твоим соседям нужно. Война им точно не нужна.
- Разберемся, — сказал Всеволод и покачал ногой в проходе меж полками. — Русский мир всем нужен.
- А русский мир — это как? — спросил поляк.
- Увидите, — сказал подросток, — Все увидите скоро.
Он равномерно покачивал огромной ногой.
- Победите Украину, и будет кругом русский мир, да?
- Да, — сказал Сева, — будет русский мир.
- А потом, наверное, и за Польшу возьметесь. Там тоже славяне.
- Надо будет, так и возьмемся.
- И русский мир везде построите?
- Вы меня за лоха не держите. Агрессора из меня делать не надо. Помогать братьям будем. Жизнь отдадим за други своя. Русский мир построим.
- Хорошо будет?
- Ну.
- А что вы там делать станете, в русском мире?
- По-русски говорить будем, понятно? А то укропы по-русски говорить запрещают.
- Севочка, Севочка, — всполошилась мама, — не надо так резко со взрослыми.
- По-русски будем говорить! — напористо сказал Сева, — Русские книги будем читать!
- Сева, — спросил я подростка, — а какие русские книги ты любишь?
- Всякие люблю, — сказал Сева.
- Хорошо, что вы его спросили, — зашептала мама Севы, — в то ведь не читает ничего, играет на компьютере. Теперь подростки так мало читают. А мы Пушкина в его возрасте. Как было хорошо.
- Я, мама, в батлу играю, — сказал Сева густым голосом.
- Во что? — спросил я.
- В батлу.
- Игра такая компьютерная, — пояснила Лариса застенчиво.
- Да ладно, что он, про батлу что ли не знает, — сказал Сева матери.
- Все-таки, скажи, Сева, а что хорошего в русском мире? Вот, завоюем всех, а потом?
- Во-первых, мы никого не завоевываем. Свое берем назад. Что у нас украли. Ясно?
- Ну, хорошо, вот мы все заберем назад. Еще больше страна станет. Будет очень большой русский мир. А дальше что делать станем?
- Любовь будет братская, понял?
- Ой, Севочка, не надо так со взрослыми!
- А что я такого сказал? Любовь, говорю, будет братская. И точка.
- Любовь будет?
- Ну.
- Сева, так, может быть, не надо откладывать с любовью? Может, прямо сейчас и начать? Еще до того, как все захватили? То есть, вернули? Может быть, прямо сейчас уже и любить соседей?
- Кого любить? Укропов свидомых?
- Да, и украинцев тоже любить.
- Укропов полюбишь, а они тебе нож в спину.
- Сева, подумай, — сказал я, — Ты говоришь, что есть единый русский мир. В этом русском мире, говоришь ты, нет разницы между украинцами и русскими. А есть только один народ, испытывающий чувство всеохватной любви.
- Как вы хорошо говорите,- сказала мама Севы. — Севочка, ты слушай внимательно. Сева занятия в школе иногда пропускает, — сказала мама Лариса застенчиво.
- Значит, внутри нашего «русского мира» должна царить общая любовь. Ты сам это говоришь. И украинцы и русские — это одно целое, утверждаешь ты. Стало быть, нет никаких укров свидомых? Это злая выдумка, Сева. Не надо никого ненавидеть.
- Вы американское радио слушайте больше, — сказал Сева. — Еще и не такое скажут. Таких как вы зомбируют. Пятую колонну делают в моей стране. Враги нации. Вы русофоб, да? Русофоб, чувствую.
- А что такое русофоб?
- Это который все наше русское не любит.
- Сева, это ты русофоб. Ты вот не любишь укропов, а сам же говоришь, что укропы — это такие же русские. Значит, ты сам и есть русофоб. Разберись, кого именно не любишь.
- Это все пропаганда пиндосов, — сказал Сева, — Они уже Ирак разбомбили, а теперь к России подбираются. Знаете, сколько пиндосы истратили на Украине? Знаете? То-то и есть, что не знаете. Купили укропов с потрохами. Пять миллиардов дали, хорошие денежки, а? — и Сева засмеялся густым смехом взрослого человека, — Всякому такие денежки захочется… Хорошо, что Путин успел у пиндосов Крым отобрать. Из-под носа увел, ловко!
И Сева смеялся, довольный маневром своего президента.
- А теперь в Донбассе война, — сказал поляк сверху, — И кому это надо? Ну зачем туда русских послали?
- За Россию бьемся, — сказал подросток.
- Донецк — это Украина, — сказал поляк.
- Если мы Донецк не отстоим, тогда и Крым придется отдать. Они уже говорят, укропы, то есть, говорят: отдавайте нам Крым обратно! Губу раскатали. А потом и на Россию нападут. Пиндостан план оккупации России имеет. Русофобы они.
- Русофобия, — сказал коммерсант с верхней полки, — чуть что — сразу русофобия. Сто пятьдесят миллионов населения, самая большая страна в мире, — а переживают, что их любят недостаточно. Воровать надо меньше и в подъездах не блевать. Если вас не любят, вы сами себя любите — вон вас сколько.
- Русофобия, — сказал Сева. — Двойные стандарты.
- Сева, ты заблуждаешься, — сказал я.
- Вернемся от бабушки, сразу поеду в Донецк, — сказал Сева мрачно. — Родине надо послужить. Жизнь желаю отдать за други своя.
- Севочка, — воскликнула его мама, — ты по возрасту еще не подходишь! Не могут тебя на войну призвать!
- Ничего, в ополчение возьмут. А если по домам отсиживаться, то укропы с пиндосами всю Россию захватят. Надо Родине служить.
- Сева, не ходи на войну, — сказал я, — не надо! тебя убьют, и ты уже никогда не сможешь играть в «батлу». Представляешь, как обидно будет? Ты будешь мертвым, и у тебя не будет совсем никакой «батлы» — будет только могила и черви. Закопают тебя, Сева, в землю. Съедят тебя черви, Сева.
- Зачем вы так? — мама напугалась, — нельзя так с детьми говорить.
- Надо же мне его напугать, чтобы он на войну от вас не убежал.
- Никуда он не убежит, — сказал коммерсант с верхней полки, — Диванные войска. Пиво пьет дитятя, попкорн жрет, телевизор смотрит. Пороть надо было. Да, видать, некому пороть. Безотцовщина.
- Как вы смеете! — мама Севы заплакала внезапно, словно готовилась заплакать давно.
Сева гордо сказал:
- Ты не очень здесь! Пороть он меня собрался. Пойдем в коридор выйдем, я тебя на четыре кости поставлю.
- Пойдем, выйдем, — согласился шляхтич. — Пойдем, я тебя воспитаю, раз отца нет.
- Севочка, — вскрикнула мать, — не ходи никуда, родной! А вам стыдно! Взрослый человек! Женщину оскорбили, с подростком связались. Европеец! Вы Россию обокрали, вывезли все! Удобрения наши вывезли, газ украли!
- Какой газ? Опомнитесь, мамаша. Я кастрюльками торгую.
- Алюминий вы из нашей страны вывезли! Народ русский обокрали!
- Дура! Вы, русские, сами себя обокрали.
Как вы можете!
Поляк спрыгнул вниз, вышел из купе, хлопнул дверью.
Я вышел вслед за ним.
- Вы не должны так разговаривать с женщиной, — сказал я, — Извинитесь.
- А за что извиняться?
- За слово «дура». Немедленно извинитесь. И слово «безотцовщина» было обидным. Судьба тяжелая, но разве женщина виновата в своей судьбе?
- У всех судьба тяжелая. Какие у тетки проблемы? Не вышла замуж? Сама виновата, что не вышла.
- Стыдно так говорить, — сказал я
- Знаю, что говорю. Опыт имею.
- Видите ли, — сказал я, — вы ничего особенного в этой жизни не совершили. То, что вы спекулируете скобяными изделиями, говорит о предприимчивости. Но не дает оснований на суждения морального порядка.
- Много я наспекулировал! — сказал поляк с досадой, — Воротилу нашли, как же. Купил кастрюлю за один евро, продал за полтора, а три ушло в налоги…Всю жизнь спекулирую, а государству остался должен. Это не газом торговать… Не Юго-Восток перекраивать. Сейчас, небось, на хохляцкой войне серьезные деньги делают…
- Послушайте, — не удержался я, — а скучно, наверное, кастрюльками торговать? Сегодня кастрюльки, завтра кастрюльки…
- Убивать, наверное, веселее. Вот, подрастает солдат.
- А грубить все-таки не надо. Стыдно.
- Воспитать меня решили… Перед кем вам стыдно? Вот, поедет дурень в Донецк, станет в людей стрелять… Вам за меня стыдно…А перед тем, кого дурак убьет, не стыдно? Кто виноват, что женщина дебила вырастила? Капитализм американский виноват? Ротшильд? Стыдно вам за меня!
- Если наладить образование в стране… — сказал я.
- И что будет? Посмотрите на прыщавую рожу! Мальчик или сопьется или станет убийцей. Хорошенький мальчик — центнер весом… А завтра поедет убивать.
- Никуда не поедет, — сказал я, — Сева всего боится. Вы заметили, он с вами в коридор выйти испугался, а ведь он вдвое крупнее вас. Они нестрашные, этим подростки. Просто неразвитые.
- А если таких мальчиков сто? А когда из них собирается армия? Вам за меня стыдно… Вы бы лучше на этой Ларисе женились.
- Как это? — я растерялся.
- Женитесь, серьезно говорю. А что еще можно сделать? Женитесь на этой тетке. Живите с ней в одной комнате. Спите в одной постели. В кино водите. Воспитайте болвана — ее сына. Неприятно, да? Потерпите. Может быть, через десять лет из мальчика выйдет человек. Может быть, он программистом станет.
- Почему именно программистом?
- А кем же еще? Композитором? Композитором вряд ли станет.
- Считаете, другого способа нет? Только жениться?
- Понятия не имею. Как дуру сделать счастливой? Может быть, никак не сделать. Может быть, способа такого в природе нет. Но вы попробуйте. А? Попробуйте.
- Не хочу, — сказал я.
- Правильно. И никто не захочет. Дураков нет. А, если вы не хотите истратить жизнь на эту бабу, так не обижайтесь, что у нее получаются дрянные дети. Воспитывать некому. Других детей у нее никогда уже не будет. Только бандиты и уроды.
- Не преувеличивайте.
- Знаю, что говорю. А учить меня не надо. Кастрюли вам не нравятся. Я же не спрашиваю, что именно вы в Берлине продаете. Едете, можно сказать, к врагам России — вчера еще с немцами воевали.
- Это вы верно заметили.
- А вы, тем не менее, едете в Берлин, совесть свою придушили, верно?
- При чем тут совесть?
- Лагеря по всей Европе немцы поставили, вот уж где фашизм-то был.
- Так они раскаялись…
- Держи карман шире.
Мы постояли молча. А что тут сказать.
- Вы все-таки извинитесь перед женщиной.
- Извольте. Мне не сложно.
Мы вернулись в купе, и поляк извинился.
Лариса поджала губы, на польские извинения ничего не ответила. Подросток Сева сказал:
- Не надо нам вашего извинения. Обойдемся. Мы Украину освободим, а потом еще и в Польшу придем.
Ехали молча; скоро все задремали. Среди ночи вагон остановился, и поляк злорадно сказал, что поезд дальше не пойдет — объявили войну с Белоруссией.
- Как? С Белоруссией? — ахнула Лариса.
- А так. Русский мир чтобы построить. Выведут нас сейчас в поле и грохнут.
Однако поезд пошел дальше, медленно, толчками — но шел вперед. Потом объявили, что поезд прибывает в Минск.
- Вот как хорошо. Приехали мы, Севочка. Сейчас бабушка нас встретит. Радость какая, Севочка. Ты ведь рад, что к бабушке приехали? И драники свои любимые поешь. Со сметанкой.
Лариса застегнула чемодан, рукав желтой кофты остался снаружи. Она потащила чемодан по проходу; крупный подросток Всеволод шел за матерью, руки в карманах. Они не попрощались.
Мы остались с поляком вдвоем.
- Не все патриоты такие, — сказал я, — Мальчик просто глупый. А есть идейные, умные, страстные люди.
- Умные еще хуже. От большого ума нашу Польшу в крови топили, от ума и страсти.
- Вы про польское восстание? Про Суворова?
- А, что теперь вспоминать. Да мне, признаться, все равно. Утопили в крови, и ладно. Значит, так надо было. Какой я поляк? Я из Таганрога. Женился двадцать лет назад на полячке, варшавянином стал. Хотя развелись давно.
- Дети есть?
- Общих не было; у нее от первого брака двое — девчонка славная, а сын по карманам шарил. Не подружились. Разбежались мы с паночкой. Давно в Польше живу, можно сказать ополячился, сам паном стал.
- Скучаете по России?
Он пожал плечами.
- Жизнь прошла. Скучай — не скучай, лишних лет не добавят. Эту жизнь доношу, и ладно. Пойду в вагон-ресторан, соточку приму и покурю. А там уже и Варшава. Прощайте.
- Всего доброго.
Он ушел, а я стал смотреть в окно на белорусские, а потом и на польские степи. Потом поезд остановился, постояли пять минут в Варшаве. Потом вагон качнуло, опять пошли за окном одинаковые плоские пейзажи, пакгаузы и кирпичные пристанционные бараки, которые во всех странах мира одинаковые. До Берлина было еще шесть часов езды.
Я пожалел, что бросил курить.
