Озабоченность собственной идентичностью достигла предела. Отдельные индивидуумы и целые сообщества перебирают ментальную требуху, материальный сор, просеивают слова и вещи своей и чужой жизни, пытаясь определить, кто же они, черт возьми, на самом деле. Занятие довольно бессмысленное, учитывая туманность поставленной задачи и отсутствие какого-либо ответа на вопрос "что такое на самом деле?". Буддист (или скептик западной традиции) поставил бы еще под сомнение пресловутое "я", которому, якобы, мы должны соответствовать. Тем не менее, процесс развивается с угрожающей скоростью – то какой-нибудь ражий мужик обнаруживает свою идентичность в мире розовых платьиц с оборочками, кукол Барби и диснеевских мультиков, то целый народ вдруг превращается из пьяницы, лентяя и богоносца в трудоголика, у которого от усердия из ноздрей периодически вырываются облачка природного газа. А умывается это "коллективное мы" не иначе, как теплой нефтью из фонтана.
Свежеоткрытые идентичности порой пугают, оттого на государственном уровне периодически возникает идея собрать самых умных и ученых, чтобы они придумали какую-нибудь коллективную идентичность поприятнее и пополезнее – и в терапевтическом смысле, и для решения общеполитических задач. А потом из этой самой коллективной идентичности вывести нечто вроде национальной идеи и, тем самым, сплотить и дать перспективы. В России этим начали заниматься еще при Ельцине. Рассказывают, что как-то собрали подходящих людей, заперли в подмосковном пансионате и по-доброму (все-таки, времена были вполне вегетарианские) попросили разродиться национальной идеей. Не вышло ничего, хотя, говорят, наибольшее одобрение собравшихся вызвал такой вариант объединяющего всех слогана: "Не ссать в подъезде!".
Между тем, гуманитарные науки уже в прошлом веке придумали способ, как обойти эту ловушку: "открыть, что ты есть на самом деле", но так, чтобы оно было без особых неприглядностей. Фокус заключается в том, что наблюдатель должен занять позицию вне объекта наблюдения, оставаясь при этом (самым удивительным образом) внутри него. Великие французские историки, получившие название "анналистов", в сущности, этим и занимались. Можно описывать, например, историю собственного народа, не как "историю великой французской нации, гордости и создательницы европейской цивилизации", а так же, как полинезийцев или жителей Амазонки. Из этого родилась "историческая антропология": Марк Блок в книге "Короли-чудотворцы" описал христианнейших монархов, обладавших способностью исцелять золотуху, как Фрэзер описывал первобытных вождей. При этом Блок прекрасно осознавал, что он остается французом, то есть, наследником той самой традиции, к которой принадлежали, как "короли-чудотворцы", так и те, кого они исцеляли. Блок был безупречным французом и заплатил за это собственной жизнью в 1944 году.
С тех пор историческая антропология прошла большой путь; пожалуй даже, два разных пути. В сфере научной она после войны получила новые импульсы от различных теорий и сейчас без нее невозможно себе представить гуманитарное знание. В сфере популярной она породила множество книг и статей, выясняющих, что же такое "быть немцем", "американцем", "европейцем" и так далее. Так как политика сегодня, безусловно, является составной частью поп-культуры, то и она не осталась чужда этому веянию. Недавно британское правительство, озаботившись вопросом "что же такое "британскость" (britishness)?", провело соответственное исследование. Результат удовлетворил всех: как оказалось, "британскость" состоит из самых милых правительству черт, а их совокупность даже многократно приятнее. С другой стороны, существует несколько книжных серий, которые как раз разоблачают разные "британскости", "немецкости", "французскости" и "русскости", выставляя представителей того или иного народа во всей их неприглядности. Назначение таких книг не только садо-мазохическое, они служат и хорошими пособиями для путешественников: прочитав об ужасном характере аборигенов, их отвратительной кухне и странных гигиенических навыках, путешественник на месте с облегчением обнаруживает многочисленные исключения из правил, от чего оптимизм его возрастает. А если же он сталкивается как раз с тем, что написано в этих самых книгах, то он и не расстраивается – его же предупреждали!
Но есть еще и третья разновидность популярной исторической и практической антропологии. Это когда исследователем движет бескорыстный интерес, азарт и даже (страшно сказать!) нежная любовь к соотечественникам именно в том самом виде, в котором они пребывают. Иными словами, когда он их черненькими любит. В британском издательстве "Гранта" вышла как раз такая книга – "Welcome to Everytown". Автор Джулиан Баггини. На 256 страницах автор рассказывает о результатах своего социально-национального эксперимента. Философ Баггини полгода провел в самом заурядном английском городке Ротерхэм, где делал исключительно то, что делали его обитатели: он ел, то что едят они, пил, то, что они пьют, читал те же газеты, смотрел те же телепрограммы и даже пытался завязывать знакомства на их манер.
Первый и главный результат: несмотря на свою научную честность, он выжил. Fish&Chips, Fosters, Sun, Daily Mail, Big Brother, Arsenal-Chelsea и другие прелести простой английской жизни не нанесли серьезного вреда его физическому и психическому здоровью (тут вспоминается американец, который поставил на себе гораздо более опасный эксперимент – несколько месяцев он питался только в Макдональдсе. Выжить-то он выжил и даже сочинил вполне популярную книгу, но вот его системам пищеварения и обмена веществ был нанесен тяжкий удар). Хочу обратить внимание: в том, что я пишу, нет никакого социального или культурного высокомерия; не всякий обитатель Ротерхэма выдюжит чтение газеты "Гардиан", суши, итальянский десерт "Немезида", оперу Майкла Наймана "The Man and the Boy", интеллектуальные разговоры в хэмпстедском пабе и восторженное лицезрение произведений Дэмьена Херста. Просто это другая жизнь, в которой новичку приходится туго. Да и кто сказал, что Sugarbabes хуже Мэтью Барни?
Второй и самый интересный результат. Баггини опроверг расхожие представления о том, что же такое "английскость". Тут требуется некоторое пояснение. Если "британскость" должна представлять собой совокупность черт, характерных для всех подданных Ее Величества (то есть, англичан, валлийцев, шотландцев, северных ирландцев, пакистанцев, политических эмигрантов из России и так далее), то "английскость", с одной стороны, есть ее составная часть, а с другой – основа. Англичане с большим удовольствием называют себя именно "англичанами", а не "британцами" (так же как валлийцы и шотландцы предпочитают быть "валлийцами" и "шотландцами"); а вот приехавшие из-за пределов острова как раз предпочитают именовать себя "британцами". Так вот, книжка Баггини – об "английскости". И "английскость" эта, как выяснил философ, определяется не привычками и вкусами лордов, помещиков, королевской семьи, выпускников Итона, Кембриджа или Оксфорда, а простыми работающими людьми, населяющими, в частности, такие города, как Ротерхэм. "Английская культура" есть, прежде всего, культура рабочего класса, - утверждает Баггини. И потому "английскость" – это не крикет, а футбол, не River Cafe в Лондоне, а перекус в пабе. Впрочем, не стоит переоценивать и консерватизм привычек английского работяги. В одном из пабов Ротерхэма стали готовить таиландскую еду. Посетители были недовольны. Один из них сказал за пинтой эля Баггини: "Мы не хотим иностранной еды. Нам подавай привычную – типа лазаньи".
Где бы найти российского социолога-экспериментатора – пожить полгодика в Арзамасе, выяснить, что же такое "русскость".
