13 декабря исполнилось 30 лет со дня введения военного положения в Польше. В этот день, а, вернее, в ту ночь, с 12-го на 13-е, по всей стране власть перешла к военным, на улицы городов вышли танки и бронемашины, а тысячи людей были интернированы — этим словом обозначали административные аресты и помещения во вновь созданные экстренные места содержания под стражей лидеров тогдашней польской оппозиции — политиков из недавно созданных организаций, публицистов, но прежде всего — активистов Независимого самоуправляющегося профсоюза «Солидарность» (NSZZ Solidarność), объединявшего к тому моменту десять миллионов человек в этом «самом весёлом бараке» советского блока.
Это был разгром. «Солидарность», проводившая накануне, 12-го, заседание своего руководящего органа, Общепольской комиссии, была в двух шагах от объявления всеобщей забастовки в стране, в которой члены её составляли более четверти населения.
подавая всем жителям восточного блока пример слаженной борьбы за свои права, пример успешного противостояния авторитарному политическому режиму. Заседания Общепольской комиссии затянулись за полночь и делегаты возвращались в гостиницы и на квартиры поздно — там их и брали группы захвата. К утру операции были в целом завершены и на свободе почти не осталось тех, кто мог подать клич к сопротивлению, к началу демонстраций и забастовок протеста.
И, тем не менее, несколько таких забастовок всё-таки начались. Самыми упорными оказались рабочие шахты «Вуек» — их предприятие военным пришлось штурмовать, пролилась кровь, были убитые и раненые.
Лишь немногим деятелям независимого профдвижения удалось избежать арестов. Они скрывались в подполье, поначалу без связи, без представления о том, кто остался на свободе, кто готов к нелегальной работе. Один из таких подпольщиков, Богдан Борусевич, вспоминал позднее, что удар государства по профсоюзу был таким сильным, что им на Побережье только месяц спустя после военного переворота удалось выпустить первый номер подпольной профсоюзной газеты каким-то смехотворно ничтожным тиражом в десять тысяч экземпляров.
Эта цифра всегда поражала моё воображение — не только потому, что тиражи самиздата в укромном 1982-м году были в СССР ничтожно малы, но и потому, что нам, независимым советским издателям времён Перестройки, удалось выйти на подобные масштабы только на третьем году фактической легальности самиздата — в конце 1989-го. Конечно, не стоит забывать, что три балтийских города — Гданьск, Гдыня и Сопот — были настоящей колыбелью и главным оплотом «Солидарности». Именно здесь движение зарождалось летом 1980 года, именно здесь забастовки были самыми массовыми и самыми непримиримыми, именно здесь проходили августовские переговоры с правительством — до полной победы, до принятия «21 требования» и легализации независимого от партии и государства рабочего движения.
В польском опыте поражало многое — и масштаб, и упорство, и смелость участников протестов, и то, что польскому рабочему классу удалось после расстрелов забастовок на Побережье в декабре 1970 года вновь поднять голову летом 1976-го, когда было объявлено о повышении цен на мясо и рабочие ответили на это стачками. И особенно то, что, подавив выступления 76-го года силой — избиениями, увольнениями с «волчьими билетами», посадками в тюрьмы, власти не смогли предотвратить волну общественной солидарности, которая уже с осени 76-го, но особенно прочно с 77-го года, привела к созданию неформальной общепольской сети взаимоподдержки.
Как это полякам удалось — отдельный вопрос, требующий углубления в особенности польской истории не только середины XX века, но и XIX, и XVIII веков, а то и ранее.
Куда большего внимания заслуживает, пожалуй, именно опыт становления независимого профсоюза, опыт лета 1980 года, без которого властям не было бы никакой нужды вводить военное положение в декабре 1981-го, потом отменять его в середине 1980-х и, наконец, полностью сдаваться на милость лидерам возрождённого профдвижения (в котором больше миллиона человек платили членские взносы в нелегальную организацию!) весной-летом 1989-го.
Польский опыт, конечно, не может быть разыгран по нотам в другой стране и в другое время, но всё же из него можно извлечь уроки, которые окажутся полезными нам, уже «проснувшимся в другой стране» и обнаружившим, что эта страна, несмотря на нашу протестную эйфорию, всё ещё несвободна.
Да, «Солидарность», по словам Адама Михника, была движением рабочих и интеллигенции, тут всё верно. Но всё-таки первую скрипку в ней играли рабочие, она не смогла бы поставить государство на колени без этой своей именно рабочей основы. Миллионы людей, занятые в реальном производстве — на шахтах, верфях, заводах и фабриках тяжёлой и лёгкой промышленности — действительно могли остановить всю страну и несколько раз это своё умение и эту свою волю к остановке властям демонстрировали.
Началось всё традиционно для Польши 70-х — с резкого повышения цен на мясо и другие продукты питания, которое было объявлено летом 1980 года. Ответные стихийные забастовки продолжались дольше обычного, но всё-таки к началу августа были притушены, подавлены — подавлены тоже вполне традиционным способом, с помощью репрессий. Многие люди были уволены с работы, многие посажены в тюрьмы, в том числе и интеллигенты — эксперты независимого профдвижения, зачатки которого существовали в стране примерно с 1977 года. Казалось, гроза миновала. Но на Гданьской верфи имени Ленина, на других предприятиях Побережья ещё оставались неотловленные (или просто невыявленные ещё госбезопасностью) активисты и очаги сопротивления. 14 августа забастовка начинается снова — и тут уже распространяется как лесной пожар. Останавливаются сначала десятки, а потом и сотни предприятий — уже не только на Побережье.
Роль Побережья в том, что именно здесь был создан невиданный до той поры орган рабочего самоуправления — Межзаводской забастовочный комитет, и принципы работы этого комитета воистину поражали воображение! В условиях ставшей на Побережье фактически всеобщей стачки с захватом предприятий — работники не уходили домой даже на краткую побывку, не то что — на ночь — у бастующих появилась возможность посмотреть друг другу в глаза, появилось время подробно обсудить создавшееся положение, оценить риски и всё то, что стоит на кону, им удалось выбрать из своей среды людей, которые могли точно и полно отражать их интересы и вступать в переговоры для начала с другими бастующими заводами. Так в межзаводских переговорах и родилось знаменитое «21 требование» — в нём были не только и не столько даже «колбасные» пункты, сколько требования освобождения всех арестованных и возвращения всех уволенных (не только рабочих, но и экспертов-интеллигентов), признания права на забастовку, легализации права на независимую профсоюзную деятельность, свободы слова и тому подобные требования, характерные скорее для политических организаций, а не для профессиональных союзов. Особенность момента в Польше в то время заключалась в том, что
— они слишком хорошо помнили расстрелы десятилетней давности и массовые избиения и увольнения, случившиеся за четыре года до лета 80-го.
Конечно, сыграла свою роль работа инициативных групп свободных профсоюзов, но никаким отчаянным и подготовленным активистам, конечно, не удалось бы создать такую гигантскую сеть из нескольких сотен предприятий, которая создалась стихийно уже после начала забастовочного движения, буквально за несколько дней.
Секрет в том, что рабочие с самого начала не передоверили дело представительства своих требований перед властями никакому комитету и уж конечно никакому единоличному лидеру. Конечно, Лех Валенса пользовался определённым авторитетом и определённой известностью, но всё же связывать только с ним и с его ближним кругом свои надежды на победу в борьбе с авторитарным режимом рабочие не стали. Всем хорошо известно, что говорят власти в подобных случаях: «Кто у вас главный?».
Работа Межзаводского забастовочного комитета строилась совсем по-другому.
От каждого бастующего предприятия на общих собраниях были выбраны делегаты, которые отправились в Гданьск на Верфь имени Ленина и там, все вместе, сколько их там было — больше 400 человек — они вступили в переговоры сначала друг с другом, а потом и с правительственной комиссией. Разумеется, правительство вначале вообще не собиралось идти ни на какие переговоры, затем, когда ущерб от многодневной забастовки стал тянуть на многие миллионы, решило начать говорить с лидерами бастующих. Но рабочие сказали, что к чёрту лидеров, они будут вести переговоры сами, вот так, как есть, как их выбрали на предприятиях, все 400 с лишним человек одновременно.
На Гданьской верфи нашли просторный зал, поставили там столы и все 400 с лишним рабочих делегатов, вооружившись блокнотами и магнитофонами стали одновременно и участниками, и свидетелями переговоров. Никакой закулисный сговор вожаков с правительством стал невозможен, а обратная связь осуществлялась оперативно — вечером, после окончания переговоров, делегаты разъезжались по своим заводам и там все вместе, целыми коллективами начинали прослушивать магнитофонные записи и озвучивать записи в блокнотах. Так сами бастующие — сотни тысяч человек — «познакомились» с правительством страны «через одно рукопожатие». Именно на заводах решалось, по каким пунктам можно лавировать, выполнения каких — требовать непреклонно, что важнее обсуждать вперёд, а что после и так далее, и так далее. Если рабочие полагали, что их делегат «плохо шарит», неверно отражает их мнение, слишком мягок или, наоборот, слишком резок, его меняли. Мандат любого делегата был императивным, то есть излагать правительству на переговорах он мог только согласованную позицию коллектива, а не свои собственные предположения на этот счёт.
Словом, тут не было никакой представительной демократии, тут демократия была самая что ни на есть непосредственная, прямая. И распространялась она, кстати, не только на бастующие предприятия, а фактически на весь регион. Так,
В немаленьком регионе крупной восточноевропейской страны, традиционно хорошо пьющей, стало невозможно купить бухло ни в открытую, ни из-под полы. Ставки были столь высоки, что все сразу всё поняли без лишних разговоров.
Через две с небольшим недели трезвые, напряжённые, соскучившиеся по семьям, уставшие ночевать на предприятиях люди заключили мирное соглашение с государством, которое практически полностью сдалось по всему списку «21 требования». Арестованные были освобождены, уволенные — возвращены на работу, зарплата за все дни летних забастовок — выплачена. Политические требования также были удовлетворены — впервые в восточном блоке появилась независимая легальная пресса, люди получили право на забастовки, и, наконец, был признан родившийся в борьбе независимый самоуправляющийся профсоюз, через несколько дней получивший название «Солидарность».
Высокий уровень самоорганизации, показанный рабочими в августовские дни 1980 года — а ведь подавляющее большинство из них до начала забастовок не состояло ни в каких группах или «комитетах» (хотя и призывал ранее оппозиционный лидер Яцек Куронь, откликаясь на добрую польскую традицию чуть что не так — поджигать горкомы партии и управления госбезопасности: «Не надо поджигать комитеты, надо учреждать комитеты!») — этот уровень позволил экономической комиссии «Солидарности» приступить к планированию рабочего самоуправления на предприятиях, начать готовить фактическую передачу производств если не в собственность, то в управление трудовым коллективам. Увы, этим планам не суждено было сбыться:
Лишённые длительного опыта легальной общественной деятельности, многие зарывались в требованиях, слишком уж стегали коня перемен, становились всё более и более словесно непримиримыми, крикливыми, порождая в рабочих коллективах и в людях в целом охлаждение к политике, которую столь недавно они делали все вместе, сообща, на равных.
Именно политиканы, эти «профессиональные вожди», быстро довели ситуацию в стране до ручки (разумеется, при помощи и даже главенствующей роли «профессиональных вождей» в партийно-государственном стане). Рост цен, отставание зарплат, нехватка продовольствия, не всегда хорошо обоснованные новые забастовки, появление радикальных группировок, намеренно провоцирующих власть на самых болезненных для неё направлениях — всё это отставило вопрос о самоуправлении на второй, а потом и третий план. В моду вошёл словесный радикализм. Государство же ответило «несимметрично», выведя на улицы танки, произведя массовые аресты, ликвидировав в одну ночь все достижения польского рабочего движения за десятки лет, начиная хоть с Познаньского восстания 1956 года, хоть с декабрьских забастовок 1970-го на Побережье (и те, и другие события были оплачены кровью).
Не знаю, надо ли тут проводить прямую параллель с келейными переговорами, которые вели самоназначенные «вожди оппозиции» с московскими властями, подменив собой и первоначальных организаторов митинга 10 декабря, и, самое главное, подменив собой те тысячи людей, которые митинговали всю неделю, претерпевали от полиции и имели не меньшее право в этих переговорах участвовать. Но некое сходство имеется и тут, и в вопросе о формировании оргкомитета митинга следующего. То, что начинается по воле тысяч людей, нельзя просто так вывернуть в целях накопления политического капитала — такое накопление может обернуться растратой самого ценного ресурса, которое есть у общественного движения — доверия, решимости и солидарности.
И это не только официальный лозунг тогдашнего польского профсоюза (Nie ma wolności bez solidarności!).
Люди в нашей стране должны требовать и добиваться подотчётности и сменяемости не только власти, но и оппозиции, иначе дело — труба. Не газовая даже, а помятая водосточная, из которой, сорвавшись, падают нам на головы глыбы льда, падают и пришибают, чтобы больше не встали.
