С саммитом ПутинvБуш связаны значительные ожидания. Имеющее место напряжение не сравнимо с тем холодным равнодушием, какое можно было наблюдать во время последнего визита Билла Клинтона. Из общей же уверенности в том, что никаких реально важных практических достижений саммит не даст, а договор о сокращении боеголовок - не более чем риторическая формула, взаимная дипломатическая уступка, можно сделать вывод, что напряжение обусловлено символическим смыслом происходящего, и этот смысл, таким образом, решительно иной, нежели у прошлых саммитов. Ясно, что в первую очередь он имеет отношение к внешнеполитическому развороту президента Путина, который саммит должен подтвердить, сделать необратимым. Саммит призван подвести символическую черту под прежними внешнеполитическими идеологиями и тем самым сообщить основательность новой внешней политике России, а следовательно v ее месту в мире.
Состояние российско-американских отношений, по которым идеологии прошлого позволяли определить степень открытости России миру, сегодня расценивается как переходное. При желании его можно сравнить с ситуацией в экономике, которая, по официальной версии главы правительства, находится в стадии перехода к новым структурным источникам роста. Во внешней политике эта стадия трактуется по-разному: как переход от формальной антитеррористической повестки к реальному диалогу, прежде всего экономическому v к инвестициям; как адаптация России к системе международных институтов (ВТО, НАТО, ЕС v причем чисто технические навыки этих взаимодействий и Путин, и западные эксперты считают исключительно важным фактором); как трансформация риторики эпохи холодной войны в медленно прогрессирующее взаимное доверие. Наконец, как окончательное укоренение политики национального в европейском смысле государства, когда официальная пропаганда не считает ту или иную часть мира государственной собственностью, временно v в силу обстоятельств v отторгнутой от хозяина. Как контримперский тренд.
И это единственный переход, который можно счесть доведенным до некоторого логического конца. Разумеется, внешняя политика до сих пор пестрит отдельными рецидивами. (Тогда она пафосно именуется геополитикой: геополитика v наука о противоестественных союзах.) Последним примером стало участие Администрации в украинских выборах, в которых Кремль открыто поддерживал коммунистов по той только причине, что они "за Россию". Но даже в сфере современной геополитики, которой является СНГ, российское руководство ведет себя скорее как продвинутый и амбициозный товарищ, нежели как единственная держава среди партнеров. Новый закон о гражданстве, несмотря на всю его политическую спорность, буквально фиксирует государственные границы, а постсоветское пространство объявляет, в сущности, зоной холодного отчуждения. Не потому, что этот закон слепо копирует западные аналоги v в этом как раз его большой минус, - а по причине полной противоположности имперской логике, мимикрирующей под суперлиберализм в данном конкретном случае.
Этот поворот к стратегии национального конституционного государства выглядит осознанным политическим выбором сегодняшней исполнительной власти. Еще год-полтора назад Кремль декларировал принцип "многополярности" (точнее, позаимствовал его из предыдущей внешней политики Примакова), прямым выражением которого стало показательное (поскольку экономически бессмысленное) оживление контактов с бывшими советскими доминионами v Северной Кореей, Кубой. Значилась в планах Ливия. Податливый к новым веяниям министр иностранных дел быстро свернул риторику о "двойных стандартах" и сосредоточился на взаимовыгодном партнерстве.
Официально идеология сменилась 23 апреля, когда в послании Федеральному Собранию президент выдвинул тезис о борьбе за место страны на международных рынках v в мире, свободном от политических пристрастий, где подлинной стратегической задачей является экономическое развитие. Свое участие в строительстве иранских ядерных объектов, которое остается единственной публичной претензией американской администрации, Россия предлагает теперь воспринимать не как идеологический месседж, а как тему для деловых переговоров, вроде поправки Джексона-Вэника, ограничений для полетов российских самолетов или курино-стальных конфликтов.
Официальную линию на самом деле повернули мягко, аккуратно встроившись в пределы сильных национальных комплексов, и активный прозападный курс президента Путина пока остается сугубо дипломатическим, а не ценностным поворотом. Об антиамериканских настроениях современного общественного мнения в России на наших страницах очень подробно пишет социолог Лев Гудков. Из его тщательного анализа антиамериканской мифологии, который, в частности, свидетельствует, что российский антиамериканизм не в такой степени свойственен низшему социальному звену, как это кажется на первый взгляд, следуют тем не менее самые неутешительные выводы: общество, адаптированное к современным условиям, мыслит в категориях противостояния и уничижительной ущербности. Оглядываясь назад, можно вспомнить, что революционный 1991 год был, возможно, единственным моментом внутренней свободы от тяжелого груза обиды на мировую цивилизацию. И Владимир Путин пришел к власти в момент явного обострения этой эмоции.
Пока администрация Путина не сделала и шага на этом направлении, демонстрируя даже не робость, а принципиальное нежелание вторгаться в некие базовые установки российской социальной психологии. Напротив, рост политического влияния Православной церкви, возглавившей партию охранников национальной непорочности, говорит о лояльном отношении Кремля к антимодернистским ценностям. Кремль, как и в экономике, следует здесь принципу "политической стабильности", который требует идти в фарватере принятых настроений и не гладить общество против шерсти. По конъюнктурным соображениям в сближении с Америкой и вообще с Западом возобладал антитеррористический пафос, а не успехи западных стран в строительстве гражданского общества и цивилизованных государственных конструкций. Описывая цель внутреннего развития как "демократическое правовое государство", президент всегда сознательно избегает поясняющих примеров, понимая их болезненность.
Стратегия экономических реформ предполагает сегодня достаточно высокие социальные обязательства государства. По мнению власти, это необходимый минимум. С одной стороны, экономический рост требует сокращения госрасходов, с другой, настаивают реформаторы, v повышение индекса стоимости жизни опасно не столько в политическом смысле, сколько с точки зрения осуществимости реформ. Здесь, по этой логике, возможности президента оплачивать ускорение собственным рейтингом сильно ограничены. Нет никаких сомнений в том, что национальные комплексы остаются мощным тормозом экономического развития и интеграции России в глобальный постиндустриальный мир, а противостояние этим комплексам, скорее всего, дорого бы стоило популярности Путина. Никто, впрочем, не проверял. Ресурс манипуляции с массовым сознанием рассматривается в Кремле как основной рычаг собственной политической устойчивости и потому категорически не может служить полем для подобных опытов.
