Книга известной английской исследовательницы, профессора Оксфордского университета Катрионы Келли (М. : НЛО, 2009) – это прежде всего добротное научное исследование. Оно адресовано профессиональным историкам, соответственно базируется на документах, оснащено большим количеством ссылок, в том числе на разнообразные архивные фонды, включая и фонды ФСБ. Как каждое тщательное исследование и даже расследование, книга в меру дотошна, а кому-то и скучна. Едва ли к ней обратится наш широкий читатель – так ведь у автора была другая задача, нежели создать увлекательное сочинение, – и, по собственному признанию Келли, писала она не для соотечественников Павлика Морозова.
В книге упомянуто огромное количество лиц, так или иначе вовлеченных в тот мир, в котором реально существовал нищий крестьянский парнишка Пашка Морозов - не слишком грамотный и не больно симпатичный, и его Богом забытая родная деревня Герасимовка. Как знают читатели старшего поколения, немалое число наших авторов в свое время посвящало статьи, стихи и книги созданию легенды о пионере-герое Павлике Морозове, памятник которому на Красной Пресне снесли уже на моей памяти. Этот процесс создания культа Павлика Морозова и постепенное затухание и стирание соответствующего образа и составляет предмет анализа в работе К.Келли. Как выразилась сама Катриона Келли, дело Морозовых представлено ею как case study, позволяющее читателям – прежде всего читателям англоязычным - заглянуть в историю детства в сталинскую эру.
Житейская ситуация, положенная в основу культа Павлика Морозова, имела место в 1932 году – с тех пор столько воды утекло под мостами, столько мифов разоблачено, что я не стала бы размышлять именно об этой истории – если бы… если бы Павлик Морозов не был довольно значимым персонажем моего собственного детства – притом детства дошкольного, еще свободного от идеологии, навязываемой напрямую.
Сегодняшний читатель, скорее всего, подумает – а что удивительного: в свое время ходила советская девочка (автор этих строк) в советский детский сад, там ей все это и рассказали – или прочитали детскую книжку о том, что ради Большой Правды стоит и на родного отца донести.
Но я никогда не ходила в детский сад, а книг о Павлике Морозове в моем детстве (это вторая половина 30-х) не было. Более того, на эту тему я никогда не разговаривала ни со взрослыми, ни со своими ровесниками. Тем не менее, историю про Павлика Морозова все дети знали - благодаря детской радиопередаче, многократно повторявшейся и, скорее всего, хорошо сделанной: иначе я бы ее не запомнила. Во времена, о которых идет речь, «нам» было лет шесть- семь; все мы тогда слушали одну и ту же «Радиостанцию имени Коминтерна», а детские передачи там создавались высокими профессионалами (см. об этом мою статью «Наше радио»).
Я до сих пор слышу звонкие детские голоса и историю, которая в моей памяти отложилась как ужасное происшествие, - двух мальчиков зарезали какие-то злые люди, когда эти дети пошли в лес за клюквой!.. Злых людей звали «кулаки».
Можно ли говорить об индоктринации применительно к шести-семилетним, простите, сопливцам? Об индоктринации - наверное, нет, а вот о том, что окружающий мир воспринимается шестилетним ребенком как безальтернативный, – вот это, пожалуй, важно.
Шесть лет – это возраст, когда я научилась читать. Причем практически сразу начала с толстых и, по тогдашним понятиям, не совсем детских книг: все-таки «Оливер Твист» не рассчитан на дошкольника. Вскоре перешла я на книги и вовсе не детские, потому что читала я быстро и проглатывала все, что попадалось под руку. А «под руку» в 30-е годы в обычной московской читающей семье с наибольшей вероятностью могла попасть классика: с учетом юбилейного 1937 года - это, конечно, Пушкин. Видимо, ребенок, к девяти годам несколько раз прочитавший всего «серенького» Пушкина, включая «Гости съезжались на дачу…» и остальное из «Неопубликованного», приобретает некий иммунитет по отношению к казенщине и вранью. Когда я пошла во второй класс (это осень 1940 года), отец выписал мне «Пионерскую правду», но я ее не стала читать: мне было просто скучно. Так что я вообще не припоминаю ни одного текста, связанного с именем и судьбой Павлика Морозова, хотя с какого-то момента я, как и другие дети вокруг меня, знала, что его убили некие враги.
Детство мое кончилось с началом войны, хотя тогда мне не было и десяти. На войне были другие герои и другие трагедии: помню замешательство моего отца, когда осенью 1941 года я спросила его: «Что значит: немцы изнасиловали…?»
В книге К. Келли довольно много места уделено более широким контекстам исторической памяти, на фоне которых советский социум мог воспринимать историю убиенного пионера. Главными контекстами она считает убийство царской семьи и «дело Бейлиса» (1913) - еврея, обвиненного в ритуальном убийстве русского мальчика Андрея Ющинского. Эти построения мне, правду сказать, показались весьма искусственными. Все же Павлик Морозов должен был быть героем и образцом для своих ровесников – то есть для детей и подростков лет 8-12. Выросши в московской, абсолютно ассимилированной, но все-таки еврейской семье, я о деле Бейлиса узнала в лучшем случае уже старшеклассницей, когда о культе пионера-героя давно забыли.
Что касается убийства царской семьи, то есть прежде всего - невинных детей, то вплоть до начала Перестройки эта тема не только не обсуждалась публично – это просто не было тем, что даже в оттепельные времена занимало людей в разговорах «на кухнях» (разумеется, здесь я опираюсь только на собственный жизненный опыт).
Таким образом, обе аналогии мне представляются логически понятными как возможные реконструкции, но едва ли они имеют реальное историческое содержание.
И вот здесь я слышу некий звоночек, побуждающий интерпретировать и многие другие выводы К.Келли cum grano salis.
Впрочем, это – не упрек. Советский мир был уникально алогичен. Или, что то же самое, в нем была своя шиворот-навыворотная логика. Попытки описать эту логику и эту жизнь с помощью рациональных конструкций чреваты серьезным риском. Казалось бы, трагизм культа Павлика Морозова – а культ, разумеется, был – должен был состоять в том, что социалистические идеалы полагалось считать выше каких-то там «родственных чувств», а потому донос на собственного отца следовало воспринимать как подвиг, а не как подлость. Но реконструкции Келли подтверждают, что сам факт доноса именно на отца все же затушевывался, а акцентировалась борьба с кулаками вообще – ну, и разумеется, гибель от их рук детей, тем более, что маленький братишка Павлика Федя был и вовсе ни при чем.
В продолжение сказанного выше замечу, что невозможно рационально объяснить, как я шестилетним ребенком могла ощущать атмосферу ужаса, в которой наша семья жила в 1937 году, а вместе с тем тогда же и не раз (!) слушать по радио историю о том, как в какой-то деревне Павлик с братом Федей пошли в лес за клюквой, а мерзкие кулаки их там зарезали. И никакого тебе когнитивного или еще какого диссонанса…
Верно когда-то написала Ольга Берггольц: «Нет, не из книжек наших скудных»… Но откуда еще?..
