На русском языке вышла книга МашиГессен «Совершенная строгость. Григорий Перельман: гений и задача тысячелетия»(М.: Corpus, 2011).
Автор, как мне кажется, удачнорешил весьма непростую задачу – рассказать в общедоступном жанре об ученом,содержание деятельности которого не может быть понято даже высокообразованнымчитателем, – разве что он просто повторит фразу о гипотезе Пуанкаре.
Маша Гессен в свое время училасьв математической школе, так что среда, о которой она пишет, ей знакома. Мне этасреда тоже не чужда, поскольку я была много лет связана с математиками работой,семинарами, да и просто близкой дружбой.
Специфический дух нашихматематических школ и, в особенности, математических кружков автор описал,уподобляясь опытному канатоходцу: не погрешив против реалий, но трезво и безвсяких восторгов. Что касается главного героя, то по необходимости онпредставлен нам только «в зеркалах» – о нем и его трудах говорят и пишут егонаставники и коллеги-математики.
Для меня как читателя, – впрочем,и как для исследователя – наиболее интересной оказалась глава 10, названная врусском варианте «Безумие». В ней личность и поступки Григория Перельманарассматриваются как характерные проявления человека, страдающего синдромомАспергера.
Синдром Аспергера (далее – АС) –это сравнительно мягкий вариант аутизма, впервые описанный в 40-х гг. прошлоговека австрийским психиатром Г. Аспергером. Люди с АС наименее комфортночувствуют себя в мире межличностных отношений, поскольку им почти недоступнопонимание личности и мира Других.
Логика поступков этих Других,базирующаяся на основаниях, отличныхот разделяемых человеком с АС, для него самого оказывается не просто чуждой, нототально непонятной, – я бы сказала – вообще несуществующей. В англоязычнойнаучной практике говорят, что человек с АС не владеет «theory of mind» (TOM). По-русски это можно (несколькомногословно) передать как «отсутствие представлений об психическом устройстведругого человека».
Британский исследователь аутизма СаймонБарон-Коэн (S.Baron-Cohen) показал, что доля лиц с высокиминдексом аутизма и АС особенно велика среди математиков, ниже у естественников,а у гуманитариев она мало отличается от средней в популяции.
Когда я начинала свои занятия «новой»лингвистикой (конец 50-х гг. прошлого века), возможность точного описанияязыка привлекала молодых математиков, по преимуществу – очень сильных. В этихмоих коллегах меня тогда поразила комбинация интеллектуальных изысков (я неимею в виду собственно сферу математики, поскольку тут я была вполне невежественна)и, скажем мягко, намеренной невоспитанности.
Так, на семинарах с математиками вместоответа на какой-нибудь робкий вопрос нередко следовало не предложение его иначесформулировать, а намеренная грубость – на фоне, выраженного высокомерия и дажеоткровенного хамства. Грубили вовсе не с целью оскорбить, но с явной целью заткнуть глупого вопрошающего и перейтик сути.
Такое же поведение, но в совсемуж вызывающей форме, я наблюдала через много лет, когда меня пригласили вматематический класс известной московской школы рассказать о моей научной работе.Я тогда занималась словами – цветообозначениями, что в пестрой аудиториипозволяло гибко выбрать тему для доклада.
Признаюсь, что скрытый конфликт обнаружился прежде, чем я открыла рот.Человек 12-15 мальчиков лет четырнадцати сидели за партами в демонстративнорасслабленных позах и явно не собирались слушать. Я кратко сказала, о чемпойдет речь, и предложила всем, кому это не интересно, пойти погулять.
Видимо, это не входило в ихпланы: никто не пошевелился. Я не стала длить немую сцену и перешла к рассказу.В классе до поры было довольно тихо, хотя слушали меня преимущественно девочки.Мальчики, как я поняла, были озабочены тем, чтобы заняться чем-то таким, чтопозволило бы публично продемонстрировать мою неуместность, а возможно, иущербность.
Шум и громкие восклицаниянаподобие «еще чего!» возникли тогда,когда я раздала почтовые открытки с репродукциями известных живописных полотени попросила каждого написать на отдельном листочке, какие цвета он/она там видит.Возмущаясь и дурачась, они все же что-то написали. Причем, как можно думать,кое-кто увлекся самим процессом и на 15 минут перестал считать глупостями все, чтоявляется не-математикой.
За такими реакциями, как я поняласущественно позже, преимущественно скрывается не просто элементарнаяневоспитанность, а нечто худшее – отсутствие образа Другого и неспособность кидентификации с Другим. То есть, по меньшей мере, у некоторых математическиодаренных детей, сосредоточенных в кружках и летних матшколах, можно былонаблюдать мягкие варианты аутизма. Тогда я таких слов не знала, а меж собой мыназывали подобное поведение «математическое хамство».
Математика была для таких детей привычным ипонятным миром. Там они желали царить– тем более, что в социальном плане математика пользовалась у нас особымпочетом.
Признаемся,что нам трудно представить себе внутренний мир человека с АС. Очевидно, чтокогда Перельман делал то, что ему было приятно – например, показывал свойродной Питер группе приезжих математиков, он вел себя как обычный человек еговозраста и среды. Но как только возникала – пусть малосодержательная –ситуация, которую Перельман считал ненужной,он стоял на своем и полностью пренебрегал какими-либо возможными неудобствамидля других. Перельман, не отвечавший на письма и телеграммы, если он не считалсодержание важным лично для него, простоне готов был, как сейчас бы сказали, «заморачиваться»всей этой суетой.
Поэтому не имеет смысла обсуждать,чем и кем он пренебрег/ не пренебрег в тех или иных обстоятельствах, посколькумы не можем реконструировать его образыконкретных ситуаций и взаимоотношений их участников.
Характерный для лиц с АС способрассуждений демонстрирует известный тест, который иногда называют «Салли иМолли». Это мультфильм (или набор картинок), где мы видим двух девочек, у однойиз которых – у Салли – есть мраморный шарик. Салли кладет свой шарик в корзинкуи уходит. В ее отсутствие Молли перепрятываетшарик в другое место. Возвращается Салли…
Вопрос теста: где Салли должна искать свой шарик?
В опытах Барон-Коэна дети безотклонений в развитии и дети с синдромом Дауна отвечали одинаково – «там, где онаего оставила». 16 из 20 детей с симптомами аутизма указали на место, где шарик теперь находился. Иными словами, эти дети игнорировали картину мира,сложившуюся у Салли.
Надо сказать, что в повседневнойжизни сходные ситуации могут выглядеть довольно драматично. У меня когда-то былприятель, начинавший как многообещающий математик. Летом он навестил меня надаче. А у меня в очередной раз болела некогда перетруженная правая рука: я нетолько не могла писать на машинке, но даже разрезать буханку ржаного хлеба мнебыло трудно.
И вот молодой человек в высшейстепени любезно старался меня избавить от тяжелого ведра с водой или лейки - нотолько в тех случаях, когда я несла их в правойруке!
Товарищи Перельмана по школьнымматематическим кружкам вспоминали, что Гриша всегда готов был объяснять еще иеще раз трудную задачу, но его объяснения были только повторами ранее уже сказанного. На роль преподавателя в кружках дляшкольников и летних матшколах он вообще не годился. Как пишет Гессен, в свои 19лет Перельман искренне считал, что «не понимающие» 15-летние матшкольникипонимать просто не хотят и ленятся, за что их следовало лишатьобеда, прогулки и т.п. Другие варианты поведения не укладывались в его,Перельмана, личную модель мира.
«Мир по Перельману» можетрассматриваться как предельный случайтак называемого «математического снобизма». Почти все ученые, по роду занятий сотрудничавшиес «чистыми» математиками, в той или иной мере сталкивались с похожими проявлениями.Снобизм этот возник и укрепился благодаря свойственным далеко не однимматематикам иллюзиям рационалистического толка. Математики являли собой лишь «чистый»случай такого мировосприятия: в начале 60-х мне не однажды приходилось слышатьуверения в том, что нормальные люди всвоих поступках руководствуются именно правилами формальной логики!
Лет в тридцать с небольшим я окончательнопростилась с подобным видением мира – по преимуществу через приобщение кклинической психиатрии. У каждого, видимо, здесь были свои пути.
Надо иметь в виду, что АС как таковой существует только всоответствующей литературе; в жизни он присущ отдельной неповторимой личности сосвоей структурой ценностей, интересами и пристрастиями.
Сложность задачи, которую решалаМаша Гессен в жизнеописании Перельмана, умножается тремя факторами:
1) ее герой – выдающийся математик, а не, например,естествоиспытатель или врач; объяснить внятно, в чем состоят научные заслугиматематика, удается редко;.2) у героя нет ярких пристрастий, будь токоллекционирование, спорт, чтение, музыка определенной эпохи и т.п.; 3) почти всесведения о повседневности героя сводятся к рассказам о том, чего у него нет или без чего он обходится.
Не такмного читателей, способных оценить разницу в складе ума между математиками-алгебраистамии математиками-геометрами, хотя у Гессен про это замечательно ясно написано. Однакодабы увлечь широкого читателя, герой рассказа о«замечательных людях» должен не решить уравнение, которое никто другой не смогрешить в течение веков, а найти нечто такое, что – пусть в далекой перспективе– может сделать человечество если не более счастливым, то более здоровым илименее голодным.
Если уГригория Перельмана были (или есть) какие-то вненаучные интересы, миру об этом ничегоне известно. О его повседневной жизни мы тоже практически ничего не знаем. Еслирезюмировать известное о Перельмане, то получится набор отрицаний: он незаботится о бытовой стороне жизни; не имеет друзей; не бывает в Филармонии илив театре; не ведет переписку; не звонит по телефону; ничего не читает (по егословам); избегает всякого общения.
Свою исключительную славу он встретил в том предельном одиночестве,которое возможно именно в квартире бетонной многоэтажки…
Как это печально,однако.
